VIII Палеонтология времени (2). Размышления a posteriori. Непредвиденный ход событий
27 ноября 1941
Анна Яковлевна вспомнила, что уже много дней не отрывала листки настенного календаря. Между тем время идёт, события налезают друг на друга, с грохотом, с треском, как льдины на реке во время ледохода. Трещит и крошится эпоха. Самые разные происшествия совершаются одновременно, под общим знаком, в едином ключе, но лишь годы спустя осеняет мысль о тайной перекличке, о взаимозависимости; эта зависимость кажется объективным фактом. Вопрос, не есть ли она умозрительный конструкт. Но ведь именно так пишется летопись времени. Так скрепляются проволокой фрагменты черепных костей, кусочки рёбер и позвонки. Динозавр стоит на шатких фалангах исполинских конечностей. Был ли он таким на самом деле, выглядел ли таким, когда ещё ходил по земле?
Молниеносный польский поход, чуть ли не играючи покорена Франция; артиллерия, ракетные установки нацелены на Британские острова, сухопутные войска готовы к вторжению, но затем планы меняются, и гигантская рать пересекает границу восточного соседа от Балтики до Карпат. Ранние морозы сковали грязь на дорогах, облегчив наступление, но застигли врасплох армию, ведь никто не рассчитывал, что покорение России затянется, потери от обморожений превысили вдвое потери от ран. Меньше месяца осталось до Рождества, когда, наконец, увидели с холмов Подмосковья, в огромных цейссовских биноклях, звёзды на башнях византийской столицы.
Здесь стоит роковая дата - сколько дней и ночей протекло с тех пор? Век миновал, "наш" век, и, мнится, время собрать камни. Найти общий знаменатель, соединить диагоналями события, как соединяют звёзды линиями на карте неба, чтобы вышло созвездие. Доступно ли это нам, доступно ли тебе, живому свидетелю, недобитой жертве? Скажут, что получается круг, называемый petitio principii: вопрошая, каков облик эпохи, мы уже исходим из представления о некой единой эпохе, а ведь её ещё нет. Ещё предстоит собрать её по кусочкам, и Бог знает, получится ли что-нибудь путное из разрозненных обломков.
Анна Яковлевна сняла со стены календарь и вышла из комнаты умыться. Её наставления, начертанные красивым наклонным почерком по линейкам, висели в коридоре, в уборной, на кухне. Всё функционировало, горели тусклые лампочки, медленно обращалась красная метка диска за стеклом электрического счётчика. Телефон молчал. Двери жильцов заперты, не слышно ни голосов, ни радио. Все уехали.
Анна Яковлевна боялась выходить на улицу, неизвестно было, работают ли магазины и керосиновая лавка. Она варила кашу из запасов крупы на электрической плитке, пренебрегая заветом экономить энергию. По ночам не спала, полуодетая, готовая ко всему, лежала, накрывшись одеялом и пледом, и погружалась в бесконечные воспоминания. Ночью она говорила себе, что настоящее безумно, будущего у неё не было - она и не горевала об этой потере, - важно было лишь прошлое, ибо в нём содержалось и то, что было, и то, что произошло потом; прошлое было не чем иным, как предсказанием и предвестием настоящего, и глядя в прошлое, она различала в нём, как в тусклом зеркале, сполохи сегодняшнего дня. Под утро её одолевал сон. Однажды раздался звонок в коридоре. Анна Яковлевна прислушалась; звонок повторился. Она поднялась со своего ложа, проковыляла, не зажигая свет, по коридору к дверям. Почтальон, в фуражке с загнутой кверху тульей, в шинели с воротником и отворотами из собачьего меха (она подумала, что ввели новую форму), ждал на площадке, сверху из окна между маршами лестницы сочился призрачный свет. Был пасмурный день.
Она спросила: "Телеграмма?" Вместо ответа ей самой был задан вопрос - ошеломлённая, она ничего не понимала и, однако, поняла; почтальон говорил по-немецки. Он осведомился, здесь ли проживает госпожа Тарнкаппе. И она ответила автоматически: das bin ich (это я), после чего офицер, коротко сказав: darf ich? (разрешите?), вошёл в коридор.
Анна Яковлевна не решалась спросить, что всё это значит, кто он такой. Офицер снял фуражку, щёлкнул каблуками и представился. Прошу, пробормотала она на языке, которым не пользовалась полвека. Вошли в комнату, он окинул стены светлым, льдистым взглядом, Анна Яковлевна взяла у него фуражку, он сбросил собачью шинель на диван, пригладил светлые волосы. Офицер сидел на низком диване, расставив ноги в узких глянцевых сапогах, на нём был голубовато-серый мундир с красной орденской ленточкой между серебристыми пуговицами, что-то вроде вензеля на узких погонах. Чёрносеребряная нашивка над правым карманом: орёл с геометрическими крыльями и свастика. Она не верила своим глазам, не верила ушам.
Офицер спросил: "Откуда это у вас?" Он смотрел на картину в углу между окном и комодом.
Анна Яковлевна не нашлась, что ответить, и пожала плечами.
"Оригинал? Вы знаете, что это за художник?"
Она пролепетала что-то.
"Правильно. Лео Пуц. Das Mädchen im Glas. Мюнхенская школа… - Он добавил после некоторого молчания: - Довольно странное соседство, вы не находите?"
Она не поняла.
"Я говорю, странное соседство. - Он показал на икону в другом углу. - Византийская Богоматерь и эта юная дама в бокале".
Анна Яковлевна сжала виски ладонями, ощупала узелок волос на затылке, послушайте, пролепетала она. Офицер взирал на неё несколько иронически.
"Послушайте… Может, это всё-таки ошибка?"
Она чуть не спросила: может быть, вы мне снитесь?
"Вы имеете в виду…?"
"Я ничего не понимаю".
"Включите радио".
Она возразила: радио не работает.
"А вы попробуйте".
Музыка, металлический голос диктора. Гость встал и повернул винт; чёрный рупор умолк. Офицер опустился на диван. Есть ли кто-нибудь ещё в квартире, спросил он. Анна Яковлевна покачала головой. Выходит ли она из дому, известно ли ей, что происходит в городе?
"Немецкий капитан является к вам с визитом, не наводит ли это вас на некоторые, скажем так… догадки? Ну хорошо, - он улыбнулся, - не буду вас мучить. Все плохое уже позади. Операция "Тайфун" успешно завершена. Правда, с опозданием, по причине ужасных дорог. Да и погода не благоприятствовала. Русский климат, ничего не поделаешь!"
Анна Яковлевна молча, с ужасом, зажав рот ладонью, воззрилась на него, капитан закинул ногу на ногу, покачивал носком сапога, постукивал ладонью по колену.
"Военные действия ещё не закончились, но это, я думаю, дело двух-трёх недель, не больше… Три дня назад четвёртая и девятая армии вошли в Москву. Это для сведения".
"Город сдан?"
"Sie sagen es, Frau Baronin".
"Пожалуйста, не называйте меня так".
"В чём дело? Большевиков уже нет".
"Но мы, кажется, перешли в наступление…"
"Кто это - мы? - сказал он презрительно. - Вы хотите сказать: они. Можете не волноваться. Ложный провокационный слух".
"А как же Сталин?"
"Сталин бежал. Ушёл от ответственности. К сожалению, мы не смогли этому воспрепятствовать. В городе спокойно. Оккупационные власти следят за порядком. Есть кое-какие разрушения, но мы постараемся как можно скорее расчистить завалы, всё будет приведено в порядок. So ist es, Gnädigste".
Молчание.
"Я рад, что вы не забыли родной язык".
"Я бы хотела его забыть", - пробормотала Анна Яковлевна.
"Ну-ну-ну. Не надо так говорить. Разве это такая уж неожиданность для вас? Я имею в виду развитие событий. С первых же дней было ясно, что Красная Армия продержится недолго. Впрочем, мы знали это заранее. Колосс на глиняных ногах. Если бы не погода, я думаю, всё завершилось бы ещё в сентябре".
"Вы сказали, война не кончена…"
"Фактически она уже закончена".
Снова пауза, тишина, офицер, это видно по его глазам, по тому, как он постукивает ладонью по обтянутому сероголубой тканью колену, собирается приступить к главной теме.
Как он её разыскал?
"О, это не представляло большого труда. У нас есть списки".
"Позвольте всё-таки… Чему я обязана честью?.."
"Вы хотите сказать, честью моего посещения? Чувствуется прекрасное старое воспитание. Но я полагал, что вы и сами догадались, с какой целью я разыскал вас".
"Keine Ahnung".
"Вы последняя оставшаяся в живых наследница старого рода. Ваш муж погиб…"
"Жених…" - пробормотала она.
"Прошу прощения. Ваш жених погиб от рук большевиков".
"Откуда это известно?"
"Нам всё известно. Вы бывшая владелица этого дома".
"Мы здесь не жили…"
"Да, это был доходный дом. Семья жила… позвольте, где же находился особняк родителей? Ах да, вспомнил: на улице Поваров".
"На Поварской. Он сгорел".
"Ваш дом сгорел, имущество разграблено, мужчины расстреляны, вы сами чудом уцелели. И вот на склоне лет, одинокая, бесправная, в вечном страхе за свою жизнь, вы ютитесь в этой комнатушке, в квартире, где некогда жила одна семья, как и в других квартирах, а теперь её заселил всякий сброд… Не достаточно ли всего этого?"
Анна Яковлевна молчала. Умолк и офицер.
Он взглянул на часы, хлопнул себя по колену.
"Всё это теперь миновало, как дурной сон. В ближайшие недели будет заключено перемирие, Россия становится союзником рейха, состав будущего русского правительства уже известен. Но я полагаю, - впрочем, вопрос этот, как вы догадываетесь, уже согласован… - я полагаю, что дожидаться, когда новый порядок будет окончательно установлен, нет необходимости. Я предлагаю вам, баронесса, вернуться в Германию. Я не могу представить себе, чтó могло бы вас удерживать здесь, в этой злополучной стране, после всех бед, выпавших на вашу долю…"
Анна Яковлевна по-прежнему безмолвствует. Лицо капитана приняло непроницаемо-каменное выражение. Офицер сидит, прямой, неподвижный, с задранным подбородком, хрустальные глаза устремлены на хозяйку, но как будто не видят её.
Это что, приказ, прошептала она.
Он усмехнулся.
"Это не может быть приказом. Это приглашение. Вы немецкая дворянка, немецкая кровь течёт в ваших жилах. Вам будет немедленно предоставлено германское подданство, назначена пенсия".
"А если я откажусь?"
"В самом деле? (Подняв брови). Das ist doch nicht Ihr Ernst".
"Вы увезёте меня насильно?"
Капитан вздохнул. Сумашедшая, подумал он. Ничего не поделаешь, возраст. Или до такой степени запугана, что…
"Конечно, нет. Никто не заставляет вас уезжать против вашей воли. Как я уже сказал, это приглашение. Как немка…"
"Mein Herr, - промолвила Анна Яковлевна, - я русская".
"Вы имеете в виду, - он показал подбородком на икону, - православное вероисповедание? В Германии русская церковь не преследуется, напротив. Мы видим в ней союзницу в борьбе за освобождение России от еврейско-большевистского ига".
"Я русская, я прожила здесь всю жизнь. И здесь умру. Воля ваша, но я никуда не поеду".
Гость склонил голову набок, с любопытством разглядывал Анну Яковлевну; внезапно грохнуло за окном, задребезжали стёкла.
"Виноват, - отрывисто сказал капитан. - Я должен идти".
Он коротко кивнул, надел фуражку. Хлопнула парадная дверь. Анна Яковлевна сидела не двигаясь и ждала следующего взрыва. Немного погодя снова тенькнул коридорный звонок; оккупант возвратился. Или?..
IX Диспут
27 ноября 1941 (продолжение)
"Как! вы в городе?"
"Увы, - отвечал, входя, доктор Каценеленбоген. - Я должен был уехать с внучкой, но мы потеряли друг друга в толпе, вы же знаете, что творилось".
"Я ничего не знаю".
"Ваше счастье. Это был какой-то ужас. Вдруг пронёсся слух, что немцы якобы уже в Химках. На вокзалах столпотворение. Одним словом, мы разминулись, а это был последний поезд".
"А ваша, э…?"
"Домработница? - Доктор пожал плечами. - Сбежала куда-то".
"Значит, вы теперь один".
"Один. Но, слава Богу, отогнали фрицев; я слышал, что из Сибири прибыло подкрепление".
"Из Сибири?"
"Или с Дальнего Востока. Свежие силы. Я думаю, в ближайшие дни наступит перелом".
"Дорогой мой… - сказала Анна Яковлевна, - я должна вас огорчить. У меня другие сведения. Но, ради Бога, раздевайтесь. Садитесь… Сейчас я сделаю чай".
"О! - сказал доктор Каценеленбоген, потирая ладони. - Горячего чайку было бы недурно. А у вас, похоже, вся квартира эвакуировалась?"
Она вернулась из кухни с чайником. Осторожно спросила, не попадался ли ему кто-нибудь навстречу в переулке.
"Город вымер".
"Доктор. К великому сожалению, у меня другие новости. Но я вижу, вы совершенно замёрзли".
"Продрог. Какие же новости?"
"Тут осталось немножко варенья. Ещё чашечку?.. Вы говорите, подкрепление. Друг мой… - Шёпотом, вперившись в доктора глазами, полными слёз: - Они в городе!"
"Кто?"
"Немцы!"
"Как! Что? Кто? Не понимаю".
"Да, - простонала она. - Я только что узнала".
Доктор Каценеленбоген воззрился на неё, подняв густейшие брови. "Да, да", - шептала Анна Яковлевна.
"Дорогая моя, успокойтесь. Всё будет хорошо".
"Доктор… мы погибли. Всё пропало".
Доктор Каценеленбоген вытянул из жилетного кармана крохотный флакон, схватил чашку, накапал. "Вот, - сказал он. - Выпейте… Этого не может быть и никогда не будет, это противоречит здравому смыслу".
"Господи, какой там здравый смысл…"
"Я своими глазами видел, как наши бойцы прошагали по Садовой, как шла кавалерия. Своими глазами".
"Друг мой, вы грезите, мы оба грезим…"
И тут опять, как набат, теньканье в коридоре.
"Это, наверное, он", - прошептала Анна Яковлевна.
"Кто - он?"
Анна Яковлевна, стиснув ладони, обвела глазами комнату, милый, дорогой, бормотала она, вам надо… Длинный раздражённый звонок потряс квартиру, ещё один, и ещё.
"Вам надо спрятаться, идите в уборную, запритесь там… Это немец, он уже был здесь… Кто там?" - спросила она, величественно плывя к парадной двери, послышался чёткий ответ, она вынула из гнезда дверную цепочку и отвернула защёлку английского замка.
Офицер в шинели с собачьим воротником прошагал мимо сундука и вступил в комнату.
Увидев чашки:
"Sie haben Besuch".
"Только что ушли".
"А я решил зайти к вам ещё раз. Может быть, вы передумали".
Он снял фуражку, расстегнул шинель, уселся, не дожидаясь приглашения.
"К сожалению, мне нечем вас угостить. Может быть, чаю?" - сказала она холодно.
"Благодарю. Вы не ответили…"
"Видите ли, mein Herr…" - и осеклась. Оба услышали торжественные шаги - появился, держа на руке щегольское пальто, с величественной миной, доктор Каценеленбоген.
"Доктор, - пролепетала Анна Яковлевна, - позвольте вам представить… э…"
"Капитан Вернике. Я знал, что тут кто-то есть… Herr Doktor spricht deutsch?"
"Да, - сказал врач, - я говорю по-немецки".
"Приятно встретить культурного человека. Где вы научились языку, если позволите спросить?"
"Доктор, присядьте… вот тут можно…"
"Я учился в Гейдельберге. Это было давно".
"Как я понял, вы медик?"
Большой, грузный доктор Каценеленбоген, облачённый в костюм-тройку из английского коверкота, в широком галстуке и с цепочкой от часов на огромном животе, с опаской косился на стул, сопел, мрачно поглядывал из-под бровей.
"Для всех нас это новость… Мир сошёл с ума", - промолвила хозяйка.
"То, что мир сошёл с ума, что время сорвалось с оси, это знал ещё принц Гамлет, - возразил Вернике, - для вас это новость?.. Ах да, вы имеете в виду поражение Советов. Но, по здравом размышлении, это не должно удивлять. А вот вы меня, действительно, удивляете тем, что ни о чём не слыхали. Кстати, Наполеон тоже был в Москве".
"Да, но чем это кончилось", - сказал врач.
"Доктор, может быть, всё-таки вы присядете", - сказала Анна Яковлевна.
"Отлично знаем, - сказал Вернике, - как это началось и чем кончилось. Это были другие времена…"
"И другие завоеватели, хотите вы сказать?"
Стул затрещал под доктором, однако уцелел. Наступила пауза, мужчины вглядывались друг в друга. Наконец, капитан произнёс:
"Я счастлив, что я увидел столицу царей, наследницу Византии. Эти башни, эти купола древних соборов. Счастлив, что имею возможность побывать в образованном кругу, где можно обменяться мнениями, так сказать, неофициально".
Гость умолк, ожидая ответа, и продолжал:
"Кстати, не лишено некоторой парадоксальности, что представителем русской интеллигенции в данном случае оказался, гм… Вы, если моё предположение правильно, иудей? Впрочем, оставим это. Хочу заметить, что население встречало немецкие войска с энтузиазмом".
"Вы так полагаете?"
"Я этому свидетель".
"С энтузиазмом… - проговорил доктор Каценеленбоген и похлопал себя по коленям. - Надолго ли?"
"Освобождение от тирании большевизма не могло не вызвать сочувствия. Как вы считаете?"
"Я не знаю, уместно ли здесь это слово: освобождение".
"Ага, вы так считаете. С политической точки зрения, кто же будет спорить, большевизм - наш враг. Но, в конце концов, политика - достояние узколобых умов. В некотором более высоком смысле наши цели были одни и те же".
"Какие же?" - поднял брови доктор Каценеленбоген.
Вернике усмехнулся.
"Были - я подчёркиваю. Видимо, для вас это тоже новость, попробую объяснить. Мы, как вам известно, национал-социалисты. Сталин провозгласил социализм в одной стране - национальный социализм, обратите внимание на совпадение терминов. Ленинская мировая революция, разумеется, нонсенс, и можно лишь удивляться тому, что трезвый политик верил в эти фантазии, чисто русская черта, впрочем. Сталин исправил Ленина. Невозможно всколыхнуть сразу всех. История предназначила двум нациям роль зачинателей. Если хотите - поджигателей. Простите, если позволю себе несколько патетический стиль, но ведь иначе об этом не скажешь - только огонь очистит мир. Нужно спалить обветшалый клоповник истории. Взорвать публичный дом западного либерализма… Германия и Россия - вот кому предстояло огнём и мечом проложить путь для других народов".
"Допустим. Но зачем же тогда понадобилось…"