Вокзал за университетом был сплошной кучей мусора. Дома, больницы, торговые улицы находились в полном запустении, окна магазинов выбиты. Кафедральный собор стоял на месте. Я подошел к главному порталу и увидел, что "Страшный суд" уничтожен. Я шел по среднему нефу собора, а за спиной у меня, барабаня по полу, падали капли воды.
У входа на галерею, прислонившись к стене, стоял какой-то оборванец.
- Когда жизнь в опасности, ведь это бодрит, верно? - обратился он ко мне.
Я поинтересовался, кто разбил "Страшный суд".
- Я, - ответил мужчина. - "Страшный суд" нам больше не нужен.
Служба обеспечения солдат находилась неподалеку от ратуши, в бывшей часовне, как мне смутно помнилось. Вокруг стен лежали несколько матрацев и стопка шерстяных одеял. Вокруг каменной купели стояли три стула, а на камне лежал кусок торта. На стенах виднелись бледные следы фресок, но разобрать, что они изображали прежде, было трудно. В часовне никого не было видно.
Я несколько раз прошелся туда-сюда. Никто не появился. Тогда я приоткрыл какую-то дверь рядом с купелью. Вошел в ризницу. За столом сидела толстая старуха в металлических очках и ела торт.
На мой вопрос, не здесь ли находится солдатская служба, она ответила, уплетая за обе щеки:
- Я солдатская служба, - и, проглотив кусок, в свою очередь спросила: - А ты кто такой?
Я назвал свой псевдоним:
- Рюкхард.
Толстуха задумалась.
- У моего отца была книга какого-то Рюкхарда, - сказала она, - "Брамсовы мудрости".
- "Мудрые мысли брахмана" Фридриха Рюккерта, - поправил ее я.
- Возможно, - сказала женщина и отрезала себе еще кусок торта. - Ореховый, - объяснила она.
- А где комендант города? - спросил я.
Она продолжала есть.
- Армия капитулировала, - проговорила она, - коменданта больше нет. Теперь есть только Администрация.
Я тогда впервые услышал про эту Администрацию.
- Что вы под этим подразумеваете? - поинтересовался я.
Женщина облизывала пальцы.
- Под чем? - спросила она.
- Под Администрацией.
- Администрация есть Администрация, - объяснила она.
Я смотрел, как она поглощает торт. На мой вопрос, сколько солдат она обслуживает, толстуха ответила:
- Одного слепого.
- Бюрки? - спросил я осторожно.
Она все ела и ела.
- Штауффер, - наконец сказала она. - Слепого зовут Штауффер. Раньше у меня было больше солдат. Они все умерли. Они все были слепые. Ты тоже можешь здесь жить, ты, конечно, солдат, иначе бы сюда не пришел.
- Я живу в другом месте, - сказал я.
- Дело твое, - ответила она и затолкнула остаток торта в рот, - ровно в полдень и ровно в восемь вечера мы едим торт.
Я вышел из ризницы. В часовне у купели сидел какой-то старик. Я уселся против него.
- Я слепой, - сказал тот.
- Как это случилось?
- Увидел молнию, - рассказал он, - другие тоже ее видели. Все они умерли. - Он оттолкнул тарелку. - Ненавижу торт. Одна старуха в состоянии есть его с удовольствием.
- Вы Штауффер? - обратился я к нему.
- Нет, Хадорн. Меня зовут Хадорн. Штауффер умер. А тебя зовут Рюэгер?
- Меня зовут Рюкхард.
- Жаль, - посетовал Хадорн, - у меня кое-что есть для Рюэгера.
- Что же?
- Кое-что от Штауффера.
- Но он же умер.
- У него это тоже от одного умершего.
- От какого еще умершего?
- От Цауга.
- Не знаю такого.
- А он это получил от другого, который тоже умер.
- От Бюрки? - предположил я.
Он задумался.
- Нет, - вспомнил он, - от Бургера.
Я не сдавался:
- Может, все-таки от Бюрки?
Он опять задумался.
- У меня плохая память на имена, - сказал он наконец.
- А меня все-таки зовут Рюэгер, - решился я.
- Значит, у тебя тоже плохая память на имена, - упрекнул он меня, - ведь сначала ты сказал, что ты не Рюэгер. Однако мне все равно, кто ты.
И он мне протянул что-то. Это оказался ключ Бюрки.
- Кто теперь Администрация?
- Эдингер, - ответил слепой.
- А кто такой Эдингер?
- Не знаю.
Я поднялся, сунув ключ в карман пальто.
- Ну, я пошел, - сообщил я.
- А я остаюсь, - проговорил он, - все равно скоро умру.
Мецгергассе представляла собой кучу щебня, звонница обрушилась.
Когда я добрался до здания правительства, уже наступила ночь, но такая ясная, как будто светила полная луна. У обеих статуй, стоящих перед главным входом, отсутствовали головы. Купол был разбит, по лестнице можно было идти только с большой осторожностью, но зал Большой палаты чудом уцелел, даже чудовищная огромная фреска оказалась невредимой, однако скамьи для депутатов исчезли. А в зале поставили старые, потертые диваны, на которых сидели женщины в несколько потрепанных пеньюарах, некоторые - с голой грудью. Все это скупо освещалось керосиновой лампой. Ложи для зрителей прикрывал занавес. Трибуна для ораторов была на месте. В кресле председателя парламента сидела женщина с круглым энергичным лицом в форме офицера Армии спасения. Пахло луком.
Я в нерешительности остановился у входа в зал.
- Иди сюда, - приказала командирша, - выбирай какую хочешь.
- У меня нет денег, - сказал я.
Женщина удивленно уставилась на меня.
- Сын мой, откуда ты свалился?
- С фронта.
Она удивилась:
- Долго же тебе пришлось добираться сюда. У тебя есть ластик?
- Зачем он?
- Для девочки, конечно. Мы берем то, что нам нужно, конечно, лучше бы точилку для карандашей.
- У меня есть только револьвер, - сказал я.
- Сын мой, давай его сюда, не то мне придется доложить о тебе Администрации.
- Эдингеру?
- Кому ж еще?
- А где Администрация?
- На Айгерплац.
- Это Эдингер приказал устроить здесь бордель?
- Заведение, мой милый!
- Это - заведение?!
- Естественно, - ответила она, - мы ведь облучены, сынок. Мы умрем. Любая радость, доставленная одним из нас другому, - акт божественного милосердия. Я - майор. И я горжусь тем, что моя бригада все это поняла. - Она указала на женщин, расположившихся на потертых диванах. - Обреченные на гибель готовы любить!
- Я ищу Нору, - сообщил я.
Майорша взяла колокольчик, позвонила.
- Нора! - позвала она.
Наверху в дипломатической ложе приоткрылся занавес. Оттуда выглянула Нора.
- Что такое? - спросила она.
- Клиент, - сообщила майорша.
- Я еще занята, - ответила Нора и исчезла за занавесом.
- Она еще на службе, - объяснила майорша.
- Я подожду.
Майорша назвала цену:
- За револьвер.
Я отдал свой револьвер.
- Присаживайся, сын мой, и подожди.
Я уселся на диван между двух женщин. Майорша взяла гитару, прислоненную к ее председательскому креслу, заиграла, и все запели:
В чистоте мы непреложны,
Коль душа любовь хранит.
Все страдания ничтожны,
Если смерть с косой летит.Божий Сын страдал от жажды,
Мукой крестною сражен.
Бомбой распяты однажды,
Мы несчастнее, чем Он.
Появилась Нора. Сначала мне показалось, что на руках у нее мальчик, но это был безногий шестидесятилетний инвалид со сморщенным детским личиком.
- Ну вот, попрыгунчик, - сказала Нора, усаживая его на диван, - теперь у тебя будет легче на душе.
- Нора, - сказала майорша, - вот твой следующий клиент.
Нора посмотрела на меня и сделала вид, что не узнала. Под халатом у нее ничего не было.
- Тогда пошли наверх, мой хороший, - сказала Нора и направилась к двери, ведущей на галерею. Я - за ней.
Майорша снова заиграла, и бригада запела:
Божьи девы, дружно - к бою!
Проявим веселый пыл!
Кто пожертвовал собою,
Сладкой вечности вкусил.
- У тебя есть ключ? - спросила Нора.
Я кивнул.
- Пошли.
Мы медленно продвигались по разрушенному залу под куполом и по крытой галерее к восточному крылу здания. Попали в темный коридор и невольно остановились.
- Ничего не вижу, - сказал я.
- Надо привыкнуть к темноте, что-нибудь всегда можно разглядеть.
Мы стояли не двигаясь.
- Как ты могла! - воскликнул я.
- Что именно?
- Ты знаешь, что я имею в виду.
Она молчала. Темень была непроницаемая.
- Приходится держаться за это место, - пояснила она.
- Тебя что, Эдингер заставил?
Она засмеялась.
- Да нет! Иначе мне было бы незачем здесь жить. Ты что-нибудь видишь?
Я соврал:
- Видно кое-что.
- Ну, пошли.
Мы осторожно вошли в коридор. Я передвигался как слепой.
- Чего ты давеча так взбесился? - спросила Нора. - Я и раньше с вами со всеми спала!
Я ощупью продвигался в темноте.
- Так это с нами, - проговорил я с досадой.
- Милый мой, мне кажется, ваше времечко прошло.
Мы спустились в подвал.
- Сюда, - предупредила Нора, - осторожно, здесь лестница, двадцать две ступеньки.
Я принялся считать.
Она остановилась. Я слышал ее дыхание.
- Теперь направо, - скомандовала она, - в этой стене.
Нащупав деревянную панель, я нашел место, где она поддавалась. Нащупал замочную скважину, ключ подошел.
- Закрой глаза, - сказал я.
Дверь бункера отворилась. Мы почувствовали, что стало светло. Дверь за нами захлопнулась. Мы открыли глаза. Это был компьютерный зал.
Нора проверила аппаратуру.
- Генераторы в порядке, - сказала она.
Мы подошли к радиоустановке. Нора включила ее, и, к нашему удивлению, зазвучала мелодия "Навстречу заре!", да так громко, что мы вздрогнули от неожиданности.
- Блюмлизальп! - воскликнула Нора.
- Автоматическая установка, - успокоил я ее, - не может быть, чтоб там кто-то остался в живых.
Но тут зазвучал голос. Голос Брюкмана, популярного ведущего ночной программы легкой музыки, анекдотов и интервью - "Из брюк явился Брюкман".
- Дорогие слушательницы и слушатели, - проговорил он, - сейчас двадцать два часа. - И Брюкман назвал дату и объявил о повторении какой-то патриотической передачи.
- Они еще живы! - кричала Нора. - Они еще живы! Он объявил сегодняшнее число.
Тут раздался голос начальника военного ведомства.
- Мой шеф! - Нора была вне себя.
Шеф своим звучным голосом произносил речь, обращенную к народу. Он объяснил, что все они: правительство, парламент, различные ведомства - всего четыре тысячи лиц обоего пола, главным образом мужчины и тысяча машинисток, - уцелели здесь, под Блюмлизальпом, избежав облучения, запаса продуктов хватит еще на два-три поколения, атомная электростанция работает, обеспечивая их светом и воздухом, это сводит на нет все протесты противников атомных электростанций; правительство, парламент и чиновники в состоянии и дальше осуществлять руководство страной и служить народу, хотя у них и нет возможности выйти из-под Блюмлизальпа, ведь враг вероломен и уже пытался сбросить бомбу на Блюмлизальп. Однако они не жалуются: исполнительная, законодательная власть и государственный аппарат должны принести в жертву себя, а не народ, и вот они жертвуют собой.
Пока начальник военного ведомства продолжал свою речь, я внимательно рассматривал Нору. Она стояла рядом, халат распахнулся, и не дыша слушала своего шефа. Я накинулся на нее: у меня целую вечность не было женщины.
А шеф говорил, что с большой радостью встретил известие о победе над коварным врагом в Ландеке, и он убежден: армия с ее храбрыми союзниками уже близка к окончательной победе в глубине азиатских степей и, возможно, уже ее одержала; он говорил, что, к сожалению, к нему, а также к остальным членам правительства еще не поступало известий из внешнего мира, так как крайне высокий уровень радиации в Блюмлизальпе, по-видимому, препятствует любой радиосвязи.
Он говорил и говорил. Нора продолжала слушать. Я запыхтел, застонал, тогда она зажала мне рот рукой, чтобы я не мешал ей слушать шефа, не пропуская ни слова. Я был ненасытен, а она, вслушиваясь в слова шефа, позволяла делать с собой все, что угодно.
- Конечно, может быть, - объяснял шеф, и в его голосе явственно звучала тревога, - конечно, не исключено, хотя и невероятно, что война приняла не тот оборот, какого ожидали: при гигантском численном превосходстве и лучшем качестве классических систем вооружения враг одержит верх, захватит страну, но лишь страну, а не народ, который непобедим, как в дни Моргартена, Земпаха и Муртена.
Я все яростнее набрасывался на Нору, потому что она продолжала слушать и потому что я был ей безразличен.
- Именно этот факт мало-помалу уяснит себе враг, и не только благодаря героическому сопротивлению, которое все еще оказывает ему народ - кто в этом сомневается, - но еще и потому, что законное, избранное народом правительство, парламент и государственные органы власти, денно и нощно исполняющие свой долг под Блюмлизальпом, - они управляют, дают указания, принимают законы, они, собственно, и есть народ, и никто другой, и поэтому именно они уполномочены вести переговоры с противником, и не как побежденные, а как победители, ведь даже если страна подвергнется опустошению - допустим на минуту такой невероятный случай, - даже если она уже не в состоянии оказывать сопротивление или - и это, к сожалению, тоже возможно - если ее уже нет, то есть ее невредимое правительство и ее великолепные органы власти. Они никогда не сдадутся. Наоборот, они готовы в интересах всеобщего мира снова подтвердить свою независимость, опирающуюся на постоянный вооруженный нейтралитет.
Конечно, это были только обрывки речи, которые я теперь вспоминаю, увязывая друг с другом, такого со мной еще никогда не было, я ведь совсем не слушал, а когда наконец оторвался от Норы, из приемника опять неслось "Навстречу заре!".
Мы встали. Я обливался потом. Пошли в лабораторию, оба совершенно голые. Она взяла у меня кровь на анализ.
- Будешь жить.
- А ты? - спросил я.
- Меня обследовала Администрация. Мне повезло, как и тебе.
Я снова набросился на нее, прямо здесь, у лабораторного стола, но опять разозлился, потому что она, пока я пытался овладеть ею, сообщила холодным, деловым тоном:
- Невредимое правительство без народа - для правительства это, конечно, идеально. - И она захохотала и не переставала хохотать, пока я не отпустил ее.
- А сколько народу в Администрации? - спросил я, когда она наконец успокоилась.
- Двадцать-тридцать человек, не больше, - ответила она, поднялась и встала передо мной.
- А где живет Эдингер? - поинтересовался я, все еще сидя на полу, голый, совершенно без сил.
Она посмотрела на меня задумчиво.
- А зачем тебе знать?
- Да так.
- В Вифлееме. В пентхаузе, - ответила она наконец.
- А ты знаешь его имя?
- Иеремия.
Я подошел к компьютеру. В банке памяти Эдингеров было не много, и среди них отыскался Иеремия. Я пробежал глазами данные: занимался философией (незаконченное философское образование), выступал в защиту окружающей среды, уклонялся от службы в армии, приговорен к смертной казни, которую парламент заменил пожизненным заключением.
Я опять пошел в радиоузел, закрыл дверь, ключ лежал в тайнике.
Затем вернулся к Норе, оделся. Она уже надела халат. Потом я отправился на склад, выбрал пистолет с глушителем, сказал ей, чтобы она заперла дверь и хранила ключ, а у меня кое-какие планы, возможно, и не совсем безопасные, сказал я. Нора молчала. Я покинул правительственное здание, воспользовавшись дверью в восточном крыле.
В Вифлееме остался лишь один многоэтажный дом, казавшийся каким-то призрачным эшафотом. Войдя в здание, я убедился, что внизу все выгорело дотла, а шахты лифтов пусты. Наконец обнаружил лестницу. Этажи состояли теперь лишь из стальных балок, державших бетонные перекрытия. На верхнем, освещаемом светлым ночным светом этаже никого не было видно. Я уже решил, что ошибся и что дом необитаем, но неожиданно натолкнулся на приставную лестницу. Вскарабкавшись по ней, я вылез в центре плоской крыши перед темным пентхаузом. Через щели в двери проникал свет. Я постучал. Послышались шаги, дверь распахнулась, и на светлом голубоватом фоне возник силуэт.
- Как мне найти Иеремию Эдингера? - спросил я.
- Папа еще в конторе, - ответил детский голос.
- Я подожду его внизу.
- Подожди у меня, - сказала девочка, - входи. Мама тоже еще не вернулась.
Девочка пошла в пентхауз, я - следом за ней, сунув руки в карманы куртки.
Прямо напротив двери я увидел громадную стеклянную стену и понял, почему внутренность дома казалась освещенной. За стеклянной стеной стояла светлая ночь, но она была такой прозрачной и серебристой не из-за луны, а из-за словно фосфоресцирующих гор, а Блюмлизальп светился так сильно, что отбрасывал тень.
Я посмотрел на девочку. Она выглядела таинственно в этом освещении, очень худенькая, с большими глазами, волосы такой же белизны, что и Блюмлизальп, освещавший комнату.
У стены стояли две кровати, посредине - стол и три стула. На столе лежали две книги: "Хайди" и "История философии в очерках. Руководство для самообразования" Швеглера. У стены напротив стояла плита, а рядом со стеклянной стеной - кресло-качалка.
Девочка зажгла светильник с тремя свечами. Теплый свет преобразил помещение. На стенах стали видны разноцветные детские рисунки. Девочка была одета в красный тренировочный костюм, глаза у нее были большие и веселые, волосы - светло-русые, на вид ей было лет десять.
- Ты испугался, - сказала она, - потому что Блюмлизальп так здорово сияет.
- Пожалуй, да, - подтвердил я, - испугался немножко.
- В последнее время свечение усилилось. Папа опасается. Он считает, что нам с мамой нужно уехать.
Я рассматривал рисунки.