- Хайди, - объяснила девочка, - я нарисовала все про Хайди, вот это домовой, а это - Петер-козопас. Может, ты сядешь, - предложила она, - в кресло-качалку, оно как раз для гостей.
Я подошел к стеклянной стене, посмотрел на Блюмлизальп и устроился в кресле-качалке. Девочка села за стол и принялась за чтение "Хайди".
Было около трех часов утра, когда наконец послышались чьи-то шаги. В дверях показался большой толстый мужчина. Глянув в мою сторону, он обратился к девочке:
- Ты уже давно должна быть в постели, Глория. Марш спать!
Девочка закрыла книгу.
- Я не могу спать, пока ты не придешь, папа, - пожаловалась она. - И мама еще не возвращалась.
- Сейчас она придет, твоя мама, - сказал этот высокий, грузный, огромный человек и подошел ко мне. - Моя контора находится на Айгерплац, - заявил он.
- Мне хотелось бы поговорить с вами лично, Эдингер, - пояснил я.
- Вы не хотите назвать себя? - спросил он.
Я колебался в нерешительности.
- Мое имя не имеет значения, - ответил я.
- Ладно, - сказал он, - выпьем-ка коньяку.
Он направился к импровизированной кухне, нагнулся, вытащил бутылку и две рюмки. Вернувшись в комнату, погладил по голове девочку, которая уже улеглась, погасил свечи, открыл дверь, кивнул мне, и мы вместе вышли на плоскую широкую крышу, расстилавшуюся перед нами в таинственном свете фосфоресцирующих гор, будто равнина с нагроможденными на ней развалинами, кустами и небольшими деревцами.
Мы уселись на обломки дымовой трубы, под нами был разрушенный Вифлеем. За осевшей вниз бывшей многоэтажкой виднелось какое-то подобие города с возвышающимся над ним узким силуэтом кафедрального собора.
- Бывший солдат?
- Я и сейчас солдат, - ответил я.
Он протянул мне рюмку, налил мне, потом - себе.
- Из французского посольства, - сообщил он, - и рюмки оттуда. Хрусталь.
- А посольство еще существует?
- Один подвал остался, - сказал он. (У Администрации тоже свои секреты.)
Мы выпили.
- А чем ты раньше занимался? - спросил он.
- Был студентом, занимался у старого Кацбаха, - ответил я, - писал диссертацию.
- Вот что.
- О Платоне.
- А что именно о Платоне?
- О "Государстве", седьмой его книге.
- Я тоже учился у Кацбаха.
- Знаю, - сказал я.
- Я в курсе, что с ним произошло, - сказал он без удивления и выпил.
- Что же случилось с Кацбахом? - спросил я.
- Когда упала бомба, его квартира загорелась, - сообщил он, поболтав коньяком в рюмке, - у него было слишком много рукописей.
- Беда всех философов, - сказал я. - От философского семинара вообще ничего не осталось.
- Один Швеглер, - подтвердил он, - единственная книга, которую мне удалось найти.
- Я заметил ее на вашем столе.
Мы помолчали, глядя на Блюмлизальп.
- Приходите завтра на обследование, - предложил Эдингер, - на Айгерплац.
- Я буду жить, - ответил я, - меня уже обследовали.
Он не спросил, кто меня обследовал, подлил мне коньяку, потом и себе тоже.
- Где армия, Эдингер? - спросил я. - Мы ведь мобилизовали тысячу восемьсот мужчин.
- Армия, - сказал он, - армия. - Он глотнул коньяку. - На Инсбрук сбросили бомбу. - Он еще глотнул. - Вечерний салют. Вы из армии. Значит, вам повезло.
Мы опять помолчали, вглядываясь в очертания города. Пили.
- На нашей стране, видимо, надо поставить крест, - сказал Эдингер, - на Европе вообще. А что творится в Центральной и Южной Африке, просто невозможно передать. Не говоря о других континентах. Соединенные Штаты не подают никаких признаков жизни. На Земле вряд ли наберется хотя бы сто миллионов человек. А ведь до всего этого было десять миллиардов.
Я всматривался в Блюмлизальп. Он сиял ярче, чем полная луна.
- Мы создали всемирную Администрацию.
Я поболтал коньяком в рюмке.
- Мы? - спросил я.
Он ответил не сразу.
- Ты уже уклонился от службы, Эдингер, - сказал я, глядя сквозь рюмку на светящиеся горы. Рюмка таинственно засияла. - Ты жив, потому что тебя уберегли стены каторжной тюрьмы. Парадокс. Если бы в свое время парламент оказался более решительным, тебя давно бы расстреляли.
- У тебя-то уж хватило бы решительности.
Я кивнул утвердительно.
- Можешь взять это на заметку, Эдингер.
Я сделал глоток, посмаковал.
Со стороны города послышался глухой взрыв. Силуэт кафедрального собора покачнулся, потом раздался отдаленный громовой раскат, все окутала голубоватая пыль; когда она осела, от собора ничего не осталось.
- Рухнула терраса, на которой стоял собор, и потянула его за собой, - сообщил Эдингер равнодушным тоном. - Мы давно ждали этого. Впрочем, ты прав, полковник, - продолжал он, - мы, уклонявшиеся от службы, создали здесь всемирную Администрацию, в других местах это делают диссиденты или жертвы указа против радикалов.
Эдингер выдал себя. Он знал, кто я. Но пока это было неважно. Гораздо важнее было выведать что-нибудь об Администрации.
- Другими словами, существуют отделения вашей всемирной Администрации, - заметил я, - и ты об этом проинформирован, Эдингер.
- По радио, - сказал он.
- Электричества больше нет, - бросил я.
- Среди нас нашлись радиолюбители, - ответил он. Его лицо казалось в ночном свете лицом призрака, что-то необъяснимое исходило от него, какая-то странная неподвижность.
- Однажды мне почудилось, что я видел самолет, - сообщил я.
Он отхлебнул из рюмки.
- От центральной Администрации в Непале, - сказал он.
Я усиленно соображал. А ведь у них есть кое-что для проверки на радиоактивность. Что-то не вязалось во всей этой истории.
- Ты знаешь, кто я, Эдингер, - констатировал я.
- Я был уверен, что ты объявишься, полковник, - подтвердил он. - Бюрки меня предупредил.
Мы помолчали.
- Ключ он тебе тоже дал? - спросил я.
- Да.
- А Нора?
- Она ничего не знает, - сказал он, - бункер под восточным крылом найти совсем нетрудно. Я только послушал несколько речей правительства и вернул ключ Бюрки. Потом Бюрки умер, и по цепочке через Цауга, Штауффера, Рюэгера и Хадорна ключ попал ко мне.
- Ты в курсе, - сказал я.
Он допил свой коньяк.
- Администрация в курсе, - ответил Эдингер.
Я указал на светящуюся гору:
- Администрация там, Эдингер. Это полномочное, невредимое правительство, дееспособный парламент, действующие органы власти. Если мы его освободим, у нас будет Администрация намного лучше вашей всемирной из уклонившихся от службы в армии и диссидентов. Вы, конечно, это здорово придумали. Подлей-ка мне, Эдингер.
Он налил мне еще коньяку.
- Прежде всего ты, наверно, уже уяснил себе, Эдингер, - продолжал я, - что из нас двоих я сильнейший.
- Ты так считаешь, потому что у тебя есть оружие? - спросил он и глотнул из рюмки.
- Свой револьвер я отдал в правительственном здании бандерше, назначенной твоей Администрацией.
Он рассмеялся.
- Полковник, в бункере под восточным крылом находится склад оружия, он был в твоем распоряжении. И шифр.
Я опешил.
- Тебе известен шифр?
Он ответил не сразу. Уставился на гору, и его широкое, тяжелое лицо опять сковала странная неподвижность.
- Бюрки показал мне шифр к тайнику, расположенному под восточным крылом здания, - рассказал он, - и мы вместе расшифровали несколько секретных посланий, отправленных правительством из Блюмлизальпа. Это удалось лишь потому, что подземный кабель остался неповрежденным, радиостанция в Блюмлизальпе вышла из строя по причине радиоактивности. С правительством можно связаться лишь из восточного крыла правительственного здания. Правительство в отчаянии. Оно безрезультатно пыталось вступить со мной в контакт и наконец прекратило эти попытки. Они надеялись, что я их освобожу, а теперь обращаются с этой просьбой к тем, кто, как они убеждены, победил, то есть к врагам, не подозревая, что нет победителей, есть только побежденные; что солдаты всех армий отказались продолжать борьбу и расстреляли своих офицеров; что власть в руках всемирной Администрации и что те солдаты, которые выжили после катастрофы, пытаются теперь сделать плодородной Сахару: возможно, это единственный шанс для выживания человечества.
Он замолчал.
Я слушал его и думал.
- Что ты мне предлагаешь? - спросил я.
Он допил свою рюмку.
- Люди работают в Сахаре, чтобы выжить, - сказал он. - Не исключено, что и туда проникнет радиация. Люди пытались невероятно примитивными средствами оросить пустыню. Они работали подобно первобытному человеку. Ненавидели технику. Ненавидели все, что напоминает о прошлом. Они находились в шоковом состоянии. Этот шок нужно было преодолеть. Я, как и ты, изучал философию. У меня есть теория Швеглера. Когда-то все мы смеялись над этими "Очерками философии", а теперь, может быть, именно тебе придется убеждать людей в Сахаре, что мыслить - это не самое опасное.
Эдингер замолчал. Его предложение было диким.
- Учить мыслить с помощью Швеглера, - рассмеялся я.
- У нас нет другого выхода, - возразил он.
- Другой возможности ты мне предложить не можешь?
Он помедлил.
- Могу, - ответил он наконец, - предлагаю, но без особой охоты.
- И что же это? - спросил я.
- Власть, - сказал он.
Я испытующе смотрел на Эдингера, чего-то он недоговаривал.
- Ты хочешь включить меня в Администрацию? - спросил я его.
- Нет, в Администрацию ты не можешь быть принят, полковник.
Он повернулся ко мне. Я опять увидел его тяжелое лицо.
- Администрация - это третейский суд, ничего больше. Он предоставляет право каждому решать, чего он хочет - бессилия или силы, хочет он быть гражданином или наемником. У тебя тоже есть право выбора. Твой выбор Администрация должна будет принять.
Я задумался.
- В чем состоит сила наемника? - спросил я с недоверием.
- В том же, в чем состоит любая сила, - во власти над людьми.
- Над какими людьми? - продолжал я допытываться.
- Над людьми, которые выданы на расправу наемникам, - непроницаемо сказал Эдингер.
- Не ходи вокруг да около, Эдингер.
- Ты совершенно не понимаешь, что творится, - ответил он, - Третья мировая война еще не кончилась.
- Скажи пожалуйста! И где же это она продолжается?
Он снова помешкал, разглядывая свою рюмку.
- В Тибете, - произнес он в конце концов, - там продолжают сражаться.
- Кто воюет?
- Наемники.
Это показалось мне невероятным.
- А кто нападает на этих наемников?
- Неприятель.
- А что это за неприятель? - допытывался я.
- Это дело наемников, - ответил он уклончиво. - Администрация не вмешивается в их дела.
Наш разговор зашел в тупик. Или враг был сильнее, чем хотел признать Эдингер, или же война в Тибете - какая-то ловушка. Я не мог рисковать.
- Эдингер, - обратился я к нему, - я был офицером связи нашей армии при командующем. Когда союзники капитулировали и штаб праздновал эту капитуляцию, командующий собственноручно расстрелял свой штаб.
- Ну и?..
Я внимательно смотрел на Эдингера.
- Эдингер, - продолжал я, - на обочине дороги у Цернеца лежало более трехсот офицеров, расстрелянных нашими солдатами.
Эдингер выпил до дна.
- Наши солдаты больше не хотели воевать, - заявил он.
Я достал пистолет с глушителем.
- Налей себе еще, Эдингер, - сказал я. - Наемники в Тибете меня не касаются, и твоя Администрация тоже. Для меня что-то значит только правительство под Блюмлизальпом. В стране полно умирающих. С ними, которые все равно погибнут, я спасу правительство.
Эдингер наполнил свою рюмку, повертел ее в руках.
- И все-таки ты отправишься в Тибет, полковник, - произнес он спокойно и, пригубив коньяк, поставил бутылку рядом с собой.
- Встать! - приказал я. - Подойти к краю крыши! Ты - уклоняющийся от службы и предатель родины.
Эдингер повиновался и, стоя на краю крыши, еще раз обернулся ко мне - силуэт на фоне светящейся горы.
- Блюмлизальп, - сказал он, улыбнулся и спросил меня: - Ты знаешь, о чем я невольно думаю, полковник, когда вижу, что гора светится вот так?
Я покачал головой.
- О том, - произнес он, - что на том суде, приговорившем меня к смертной казни, я предложил ликвидировать армию и на деньги, сэкономленные на ее содержании, совершить нечто безумное: построить на этой горе самую большую обсерваторию в мире.
Он засмеялся. Потом махнул мне. Допил коньяк, бросил рюмку вниз на развалины позади себя и повернулся ко мне спиной.
- От имени моего правительства, - крикнул я и трижды выстрелил в силуэт. Он растворился в воздухе. Светлое ночное небо впереди опустело. Я услышал звук падения далеко внизу. Мне чего-то недоставало. Взяв бутылку, я запустил ее вслед за ним.
Тут я почувствовал: кто-то стоит за моей спиной. Я развернулся кругом с пистолетом на изготовку. Это была Нора. На ней был комбинезон, какие носят рабочие. Волосы спадали на плечи. В ночном свете они казались такими же белыми, как у девочки в пентхаузе.
- Нора, - сказал я, - я убил изменника родины Эдингера. Следить за мной совершенно ни к чему.
Она ничего не ответила.
Я подошел к краю крыши, потом обернулся к ней.
- Нора, - сказал я в замешательстве, - мне чего-то не хватает, я сам не знаю чего.
- Я уже давно здесь, - наконец ответила она, - я все слышала. Глория - моя дочка, а Эдингер был моим мужем.
Я уставился на нее.
- Этого не было в компьютерных данных, - сказал я.
- Если бы там это было, я не смогла бы найти работу в правительственном заведении, - проговорила она, прошла мимо меня к краю крыши и посмотрела вниз. - Я рада, что ты его убил. Когда взорвалась бомба, он работал вместе с другими заключенными на Большом болоте. Он был безнадежен. Страдал от ужасных болей. Терпел адские муки. - Она обернулась и подошла ко мне. - Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, ведь ты способен мыслить только определенными категориями.
Она остановилась передо мной: темная фигура на светлеющем небе.
- Но я не предательница. Эдингер был моим мужем, только и всего. Муж. Но мне кажется, он был чудак. Я верила в эту чушь - в защиту родины. Я была беременна, когда его за восемь лет до начала войны приговорили к смертной казни, а затем к пожизненной каторге как уклоняющегося от службы в армии. Я дала ему возможность заниматься философией. В шутку он называл меня своей Ксантиппой, сделавшей для философии больше, чем любая другая женщина. Он стал уклоняться от службы в армии, потому что это предписывала ему честность: как человек мыслит, так он и должен поступать. Не существует веления совести, есть веление мысли. Совесть и мысль едины. Он любил нашу страну, но ставил ей в упрек, что она уклоняется от Мысли. Ненависти он ни к кому не испытывал. А я чувствовала себя брошенной на произвол судьбы. Мне было страшно. Инстинкт подсказывал мне, что мы должны защищать свою страну. Он же говорил мне, что спасутся только правительство, парламент и государственный аппарат. Он все предвидел, все, что случилось. А я не верила ему. Когда он отправился на каторгу, я стала мстить ему: спала с каждым из вас.
Стало так светло, что я уже различал черты ее лица. Оно как бы окаменело и казалось абсолютно спокойным.
- А раз я мстила мужу, которого любила, и раз я спала с каждым из вас, принадлежавших к высшему военному руководству, значит, я стала патриоткой, и я осталась ею даже тогда, когда произошло все то, что предсказывал Эдингер.
Она улыбнулась, и вдруг в чертах ее лица проступила нежность, которой я никогда не замечал в ней.
- Я до такой степени осталась патриоткой, что пошла в бордель, который он устроил в правительственном здании, и тоже из чистой логики: потому что умирающие нуждаются в борделе. И создать Армию спасения удалось тоже ему. - Она рассмеялась. - Итак, я стала публичной девкой, чтобы дожидаться тебя и твоего поручения. Я думала, что Эдингер не подозревает об этом, а теперь знаю, что он был в курсе дела.
- Ты была ему безразлична, - сказал я.
Она посмотрела на меня.
- Каждую ночь в это время я приходила сюда. Эдингер не спал из-за болей, и никогда ни с одним человеком мне не было так хорошо, как в эти часы перед рассветом. Мы говорили друг с другом, и, когда он брал книгу, которую нашел в развалинах университета, я уже знала, что он хочет еще подумать, и я шла спать. Он восстановил по памяти всю философию, сказал он мне однажды, на основе одного лишь смехотворного учебника. Иногда по ночам к нему приходил какой-то глухонемой. Они вспоминали математику, физику, астрономию. Все можно восстановить, объяснял он, потому что ни одна мысль не исчезает окончательно.
Я подошел к краю крыши и посмотрел вниз. Далеко внизу виднелась распростертая фигура Эдингера, он лежал - на спине или нет, было не разобрать, - широко раскинув руки и ноги.
- Был Эдингер гением или нет, - сказал я, возвращаясь к Норе, - для нас это теперь не имеет значения.
- Ты ведь хочешь организовать умирающих, - сказала она.
- Мне надо выполнить поручение, - ответил я, - а потому как можно скорее проинформировать правительство в Блюмлизальпе, не дожидаясь, пока мне помешает в этом деле Администрация.
- Теперь ты этого уже не сделаешь, - произнесла она спокойно, - после того как ты вышел из бункера в восточном крыле, я установила там автоматическое взрывное устройство, а затем уж догнала тебя. Я видела, как ты поднялся в пентхауз. Ждала снаружи. Эдингер тоже не заметил меня. Я стояла позади вас, когда произошел взрыв. Остатки купола еще стоят. Но сам собор полностью разрушен. И больше никакой связи с правительством нет.
Я с ужасом смотрел на нее. Я ничего не понимал. Нора сошла с ума. Она глядела на Блюмлизальп.
- Когда мы находились в помещении радиостанции и вдруг услышали голос диктора, а потом речь шефа, я неожиданно поняла, что Эдингер прав, - пояснила Нора.
- А я взял тебя! - закричал я.
Она подошла ко мне и встала рядом.
- Полковник, - сказала она спокойно, - разве ты не понял, о чем говорил шеф?
- Я взял тебя! - опять крикнул я.