ОД бригады докладывает ОД флотилии.
– А пузыри были?
– Были.
ОД флотилии – ОД флота.
– А пузыри видели?
– Видели.
– Боевая тревога! Угроза ПДСС! Фактически!
Так и началось то ПДСС.
А до всего этого было вот что. Около 17 часов того же летнего дня. Новостройка – малый ракетный корабль "Тайфун" (заказ 1002), обмотанный кабелем, стоит в бухте Улисс на стенде размагничивания. Флоту он еще не передан. Находится на стадии ходовых испытаний. Командир корабля капитан-лейтенант Соболевский приглашает своего друга, командира ракетного катера "Р-2" капитан-лейтенанта Валова отужинать в кают-компании.
Шила на новостройке немеренно, поэтому ужин затянулся.
Соболю захотелось доставить своему другу массу впечатлений и погулять по полной схеме. После "ужина", то есть после 23 часов спустили катер "Чирок" для прогулки с ветерком по ночной бухте. Постепенно набирая обороты, катерок дал полный ход. В общем, носились по ночной бухте до тех пор, пока со всей дури не въехали в бочку стенда размагничивания. Соболь в одну сторону вылетел, Валов – в другую, пластиковый "Чирок" – вдребезги.
Соболевский вынырнув, погреб к своему "Тайфуну", а Коля Валов, решив, что мероприятие закончено, можно и по домам, поплыл к своему катеру. Вот в это время его и засек ссущий с борта вахтенный. Коля, сделав нырок, вынырнул у своего катера, потом он поднялся на борт и, наказав вахте не беспокоить его ни при каких обстоятельствах, завалился спать в каюте.
В это время Соболевский, стоя у борта "Тайфуна", напряженно вглядывался в темноту в надежде увидеть своего друга и думал о самом худшем. Соболь потом не спал всю ночь, а утром он увидел вертолеты, а затем и водолазов и окончательно понял, что ищут утопленника.
И он знал имя этого несчастного. Он вызвал буксир и направился на нем в бригаду. Но сначала он зашел-таки на катер "Р-2" и спросил для очистки совести, не приходил ли ночью на борт Валов. Вахта, прикрывая своего пьяного командира, сообщила, что не видела его со вчерашнего вечера. Соболевский, весь обмякший, пошел "сдаваться" комбригу.
Рассказав комбригу, что произошло прошедшей ночью, выслушав все мыслимые и немыслимые, знакомые и впервые услышанные выражения, Соболь уныло побрел назад на пирс.
Тем временем Коля Валов, проснувшись, решил выяснить обстановку. Он побрился с чувством и, придав себе более или менее приличный вид, направился в штаб бригады.
Вот на переходе он с Соболевским и встретился.
– Колька! Живой! – завопил Соболевский. – Айда к комбригу быстрей, пока он на флот не доложил, – поволок он за собой ничего не понимающего приятеля.
Успели. Комбриг наверх еще не докладывал, потому что сидел и считал до ста. Он решил доложить при цифре сто.
– Бляди! – сказал он друзьям, когда все разрешилось. – Так глухонемым с вами станешь!
А "Чирок" завод поставил новый, со следующего 1003 заказа.
В МАРСЕЛЕ
А хорошо летом в Марселе. Правда, в Париже летом, наверное, еще лучше, но в Париже я не был, а в Марселе был. В Марселе хорошо.
Мы туда с дизелюхой пришли. Был такой дружеский визит в середине восьмидесятых, в который не постыдились включить и нашу дизелюху.
Ну, то, что на ней все сияло, об этом говорить не приходится: ради заграницы и дружеских чувств к иностранному народу мы так лижем матчасть, что даже внутри этой матчасти пахнет только ответственным моментом. А уж как перед убытием в город Марсель нас старались одеть, обуть и накачать всем необходимым наши любимые противолодочные тылы, уж как старались! Это было одно сплошное загляденье и больше ничего. Даже матросов одели во все новое и скрипучее.
В Марселе время текло и быстро, и густо. Насыщенным оно было в Марселе: визиты, экскурсии, встречи, улыбки, попытки встать поближе к француженкам, поддержать их за что-нибудь или рукой рядом провести, чтоб понять, наконец, чем же они отличаются от родных и уютных дам.
Все это так. Все это было, но вместе с тем нужно отметить нарастание того, что называется головокружением и пресыщением, когда хочется побыть одному и отдохнуть от грохота цивилизации, пошляться по пирсу, покурить, посмотреть на море со стороны побережья, процедив во время смотренья несколько русских, до боли знакомых фраз.
В эти мгновенья взор твой рассеян, и сам ты туманный, замечаешь лишь то, что дышит с тобой в унисон.
Но страдать можно и вдвоем. Офицеры, к примеру, могут страдать вдвоем, а могут и большим количеством. Вдвоем они ходят во время страданья, а большим количеством они стоят и курят в отведенных для этого местах, и болтают, болтают…
Этого невысокого сухонького старичка в светлом летнем костюме приметили давно. Бывал он на пирсе почти ежедневно. При этом он всегда старался держаться поближе к офицерским сборищам. Видно было, что он настороженно ловил обрывки фраз. Во всем его облике ощущалось что-то болезненно-старчески-птичье. Наверное, так волнуются древние гусаки перед общим отлетом, когда они уже не в силах подняться в воздух.
Вместе с тем он держался с той долей старомодного достоинства, которое исключает легкость в оценках.
И все-таки несколько слов о нем было сказано: что-то о том, что нехорошо подслушивать. Со смешком.
До старика долетело, и тогда все услышали его голос:
– Не извольте беспокоиться, молодые люди, – сказал он мягко на чистом русском языке, – я не филер, ручаюсь честью.
Наступила неудобная заминка. Наши засмущались, заторопились, в конце концов, он был приглашен.
Когда он подошел, возникла еще одна пауза, во время которой кто-то должен решиться, спросить. Кто-то решился, он назвался эмигрантом не первой волны, вспомнил двадцатые годы, сказал, что просто хотел послушать свежую русскую речь, что приехал издалека только за этим, что там у него дом, семья и все, все, все…
– Русских моих времен становится все меньше, – говорил он с возросшим волнением, – годы, видите ли… а ваш заход сюда. Господи… сколько надежд… и многие хотели бы прийти, поверьте, но силы уже не те… а я вот не усидел. Россия, Россия… господа… иногда, поверите ли, живу, как во сне… вижу ее… перед глазами стоит… вот вы пришли сюда… и я счастлив… безмерно.
Старик расчувствовался, вынул платок. Вокруг зашевелились, кто-то кашлянул, тут же случился и зам (когда он только появился – неведомо), подоспело и остальное начальство, и старика пригласили на корабль.
Он спустился вниз. Его провели по отсекам, показали, рассказали. Он смотрел жадно, задавал вопросы, во всем чувствовался ум.
Зам, чуя жаброй патриотическое мероприятие, быстренько собрал всех свободных от вахт матросиков и попросил старичка выступить.
Тот выступил с вдохновением, разошелся и закатил матросам такую лекцию о любви к Отчизне, что те только рты пораскрывали. Зам при этом присутствовал, с лица сиял и пускал внутрь приятные потоки.
Потом сидели в кают-компании, говорили о флоте, и в этом вопросе старичок явил окружающим поразительную осведомленность.
Проводить его вышли все тот же зам и еще несколько человек.
Прощаясь, зам сказал старику:
– Так что же вы не поедете в СССР? Перестройка же. Теперь уже можно, наверное. Поехали бы, приняли советское гражданство.
Старик посмотрел на него изучающе.
– Молодой человек! – молвил он через некоторое время. – Стар я, да и грехи не пускают. Я ведь в Гражданскую в контрразведке служил. И у Деникина, и у Врангеля. А время было жестокое. Слышали, надеюсь?
Потом он простился и ушел.
Сам я лицо зама в тот момент не видел. Но другие видели. Говорят, там было на что посмотреть.
ЕЩЕ ПИСЬМА
Это Женя Воробьев.
Эту историю мне рассказал один приятель. Он мичманом в Таллине служил одно время. Теперь он строительством занимается.
Как-то строил он дом в четыре этажа. На каждом этаже по одной большой квартире. Так вот, сроки поджимали, и прораб всех подгонял. А приятель мой делал штукатурные работы и втихаря наблюдал за тем, что творила группа сантехников, состоящая целиком из представителей гордой в последнее время эстонской нации.
Устанавливая унитаз, горячие эстонские парни настолько увлеклись, что, увидев вблизи отверстие камина, они, не долго думая, приняли его за канализацию и завели туда с унитаза трубу.
И вот люди стали потихоньку заселяться.
Как же были удивлены жители нижнего этажа, когда в ответ на то, что они разложили в домашнем очаге костер и сели у него уютно греться, им сверху вместе с водой приехало свежайшее дерьмо!
Лето. Утро. Тепло, даже жарко. Я – на вышке, охраняю покой и сон рядового и офицерского состава заставы. Чисто случайно посмотрел от нечего делать в ТЗК (труба зенитная командирская) и увидел, что недалеко от самой границы начинает гореть тайга. "Слава Богу, хоть какое-то развлечение", – подумалось мне, после чего я даю звонок дежурному по заставе. Через три минуты весь наличный состав, за исключением тех, кто на службе, стройными рядами семенящим маршем, прихватив шанцевый инструмент, удалился в сторону разгорающегося пожара. Приходит время сменяться (четыре часа прошло), а "Ленского все нет". На матерный звонок дежурному с законным вопросом: "А почему я еще здесь?" – получаю вполне резонный ответ: "А все убежали, так что бди и охраняй, пока не потушат".
Прошло еще четыре часа. Смотрю в ТЗК, тайга дымится, значит, еще не потушили – пришла мне логичная мысль. Я начинаю дуреть от безделья, и тут мой взгляд остановился на ржавой табличке, привернутой к парапету вышки: "Пограничник! В случае обнаружения вражеского летательного объекта срочно сообщи дежурному по заставе по системе "Воздух". Я тут же мысленно обнаружил, что вражеский летательный объект злостно нарушил священную границу СССР, и по системе "Воздух" начал торпедировать дежурного по заставе.
Тот, не будь дурак, со словами "Щас, подожди" соединяет меня с ПВО, с нашими соседями пэвэошниками. Делать нечего, и я им снова повторяю по системе "Воздух", что якобы вижу вражеский летательный объект. Они просят меня уточнить его местонахождение. Я смотрю на наш пограничный компас (кругляшок с зелеными буквами "С", "Ю", "З" и "В", прибитый в центре гвоздем к парапету и от времени жизни вращающийся "куда захочешь", и говорю:
– Северо-восток.
– А может, юго-восток?
– Может, и юго.
– Знаете, мы видим на экране три цели, давайте определим вашу.
Мне поплохело. Но пока не сдаюсь.
– В сторону "ЗАЛЕЖА" (14-я погранзастава).
– Дайте направление.
– Северо-северо-восток!
– Может быть, восток?
– Может!
– Пиздец им.
И отключились. У меня бурно заработала фантазия на тему "Пиздец им", которая для меня при любом раскладе закончиться хорошо не могла.
Меня сменили еще через пять часов, и что удивительно: в тот день пэвэошники действительно кого-то сбили.
Вот.
Ваш Петр.
Командир военно-морской базы "Стрелок" контр-адмирал Тихонов проводит в нашей 165 бригаде ракетных катеров строевой смотр. Форма одежды парадная. Процентов семьдесят пять младшие офицеры, у которых парадная фуражка с "дубами" носится в редких случаях при парадной форме, а повседневная фуражка – естественно, с голым козырьком. Ну а чтобы козырек лишний раз не портить дырками для крепления "дубов" парадной фуражки, их (дубы) лепили на сырую резину или на пластилин (жвачек тогда не было, а если у кого и появлялась, то ее жевали по очереди и на клейку "дубов" ни при каких обстоятельствах не пустили бы), а после окончания торжеств "дубы" отлепляли, и фуражка становилась повседневной. И вот контр-адмирал Тихонов (он ведь тоже начинал службу с лейтенанта) идет вдоль строя и ведет рукой по ряду козырьков, и с них, как с осенних деревьев, опадает металлическая листва, и ложится та листва ровным рядком вдоль строя. Затем он подходит к капитан-лейтенанту Оладушкину (инженеру судоремонтной мастерской, горькому пьянице и невезунчику), двумя пальцами берет его вроде бы белое праздничное кашне, вытягивает его из-под шинели и показывает его комбригу, и все при этом видят, что это не кашне вовсе, а майка, обыкновенная шелковая.
На этом строевой смотр заканчивается, и за него мы получаем два шара.
Письмо написал Витя.
Это Елисейкин.
Вот тебе история от знаменитого адмирала флота И. С. Исакова. В шестидесятые годы прошлого столетия он вспоминал.
1924 год. Набережная Севастополя. Первый парад военных кораблей Черноморского флота.
Рейд. Флажки. Экипажи. Толпы народа. Событие.
Молодой, только что назначенный командующий ЧФ (его имя по понятным причинам не упоминается) на белом катере начинает объезжать строй кораблей.
– Здравствуйте, товарищи краснофлотцы!!
– Здра-а-аа!..
Ну и так у каждого корабля. Все строго по уставу.
И тут в бухту входит корабль. Наш крейсер. Только что из Турции, первый визит советских военных кораблей в соседнюю страну окончен.
Здесь необходимо сделать пару отступлений, то бишь пояснений. В то время президентом Турции был Ататюрк. Он понимал опасность османских амбиций и круто с ними боролся. Так, по его указанию туркам было запрещено носить фески, ну, ты знаешь, такие круглые красные шапочки с кисточками, в результате чего такой ходовой раньше товар в огромных количествах скопился у торговцев на складах.
Ну а предприимчивые турки – не выбрасывать же добро – завалили наших этими сувенирами. Моряками на кораблях служили бывалые стреляные волки. Все прошли интервенцию, Гражданку, а кое-кто и у "зеленых" послужить успел. В общем, соленая морская хохма у них была уже запасена.
Едва командующий поднес ладонь к козырьку, как вся команда крейсера, сорвав уставные бескозырки, в один миг напялила себе на головы те самые фески!
Положение командующего было весьма двусмысленное. Все всё видят. Подчиненные, народ. Ругаться, наказывать? Неуместно, да и "лицо свое можно потерять", как говорят китайцы. С другой стороны, налицо грубейшее нарушение воинской дисциплины, вызов. Как реагировать?
Командующему хватило пяти секунд, чтобы разрулить ситуацию.
Поднеся руку к козырьку, он насмешливо рявкнул в трубу: "Салам аллейкум!"
Явно не готовая к такому повороту событий команда чего-то там промычала вразнобой.
А потом командующий всех их наказал месяцем без берега и каждодневными репетициями "Здра-а-аа!"…
Больше его никто не прикалывал.
Как-то авиация должна была стрелять по морским целям. Выделили им старый дырявый тральщик "ТР-225". Катерок отбарабашил его в район стрельб и оставил в квадрате, а сам пристроился для обеспечения не очень далеко, в пределах видимости, и лег в дрейф. Пока он лежал, его течением отнесло незаметненько на две мили и подтащило к границам того самого квадрата, где и должны были проистекать боевые действия с авиацией. И имел тот катерок, как на грех, тот же боевой номер, что и у тральщика – 225.
Авиаторы заходили на цель боевыми тройками.
Первая же тройка продырявила старый тральщик с ходу, и до подлета следующей тройки он тихонечно утонул. Так что следующие заходили уже на катер. Как потом нам всем объяснили, по нему стреляли асы.
Из тридцати выпущенных снарядов десять угодили в цель.
Нашим асам сверху все равно же – тральщик или катер – лишь бы номер был виден. А номера у них совпадали, как уже говорилось.
С первого же захода они снесли ему стойку мачты, прихлопнув командира и двух сигнальщиков.
Командир – вся голова в осколках – и один сигнальщик умерли на месте, второй двое суток еще жил. В госпитале скончался, весь перебинтованный.
И главное, телеграммой вызвали матерей этих парней, да перепутали, и той матери, у которой сын еще был жив, дали телеграмму, что он умер, а той, что умер, дали, что жив, а поскольку ни того ни другого узнать было невозможно, то матери сидели рядом, оплакивали, а потом и хоронили не своих сыновей.
Потом только разобрались.
У нас такое бывает. Я сам отвозил одного узбека. Ехать было почти три тысячи километров. Кто придумал везти его туда на машине, я не знаю. Деньги, наверное, экономили. Груз двести. Они его в цинковый гроб запаяли, а гроб (чтоб они все попередохли) сделали такой маленький, что он в него не поместился. Так они ему ноги сломали и подвернули под себя. Это я потом все узнал. От тряски гроб распаялся, и такая из него вонища поперла, что я в кабину удрал, а двум бойцам, которые со мной тот гроб сопровождали, я на каждой остановке бутылку водки покупал. Так и ехали незнамо сколько. Приехали в село. Стали сгружать – гроб упал, шов пайки еще более разошелся, и из-под крышки опарыши посыпались. Я стою рядом, неудобно же, давлю их ногой, а тут еще мать заставила гроб открыть, а он там с подломленными ногами. Такой вой поднялся! На нас вся деревня пошла, чуть не убили, трясли, как грушу. Спасибо военкому – спас. Он им закричал что-то по-местному, они нас и оставили в покое.
Мне кажется, Саня, смерть, она до того простая штука, что просто удивительно. Придет и по плечу тебя похлопает. Главное, заранее чтоб ничего не чувствовать. А то командир того катера, что авиаторы разбубухали, за неделю ее почуял. По бригаде белый ходил. Лица на нем не было. Не в себе был. Ерунду какую-то нес. Все о ней, о смерти. Никто не понимал, что он такое бормочет. Очень не хотел в море идти. Жена у него осталась беременная. На шестом месяце.
Твой Вадим.
Мы тоже называли "системой" наше Калининградское ВВМУ. Имени какого-нибудь героя революции у него не было, и потому мы называли его "имени Папы Карло". Потому что все "своимы рукамы", как говорил наш незабвенный начальник Герой Советского Союза вице-адмирал Пилипенко В. С., прославившийся тем, что во время Великой Отечественной на Черноморском флоте на свой торпедный катер он установил реактивную установку с "Катюши", после чего и дал немцам просраться.
Еще достопримечательность училища – электронные часы (большая редкость в те годы) на башне учебного корпуса у центрального входа. Они каждый час орали на весь Советский проспект и прилегающие аллеи мелодию песни "Ты – моряк красивый сам собою, тебе "отродье" двадцать лет…"
А какие у нас были картины по периметру плаца! Эти картины рисовали курсанты-художники во время сессии, и за это оценки им выставляли автоматом.
Картина рисовалась сначала на листе ватмана, затем по квадратам ее увеличивали раз в сто, а может, и в двести. Естественно, на военно-морскую тематику.
Краску наносили методом полива из ведра и размазывали валиками и кистями по щитам из гладкого шифера. Таких картин при нас было три (по одной с каждого факультета).
Еще у нас были фонтаны и дикие животные. Был медведь в клетке возле столовой. Каждый норовил проверить его (а может, свою) реакцию. Мишка вроде и увалень, но кому-то просунутый сквозь прутья ботинок прокусил вместе с пальцами, после чего его увезли в местный зоопарк.
А оттуда привезли ламу. С бельмом на глазу и всю обтрепанную.