"А чего же ты рисковала ею сотни раз?" Но я не заговариваю с нею тоном государственного обвинителя; мне удается пересилить себя, ибо я уже прекрасно усвоил: мой гнев на Элен за все, что она делает, сделала недавно или делала в те легендарные времена, унижает меня куда больше, чем снисходительное равнодушие, переходящее в презрение, с которым я теперь внимаю ее признаниям… Лишь по мере того, как вечерний прием набирает обороты и Гарленд упивается своими воспоминаниями все восторженнее и восторженнее, я задумываюсь над тем, не пригласила ли Элен его к нам (и настояла на моем присутствии) вполне обдуманно, чтобы я узнал из первых рук о том, как низко - с какой заоблачной высоты - она пала, решив по дурости связать свою судьбу с таким старомодным занудой, как я. На взгляд этой парочки я менее всего похож на приятного во всех отношениях и добросердечного Чипса; нет, я этакий педель, надзиратель из английской школы викторианской эпохи, душа которого радуется только свисту собственного кнута и скрипу кнутовища. В тщетной попытке избавиться от этого хмуро-добропорядочного сторожа брату своему (и жене своей), засевшего у меня в печенках, я изо всех сил хочу поверить, будто Элен всего-навсего решила показать этому человеку, столько для нее значившему когда-то и много для нее сделавшему, а совсем недавно пережившему трагическую любовную потерю, что у нее-то в личной жизни все хорошо и что она с мужем живет мирно и счастливо, а значит, былому заступнику нет смысла за нее беспокоиться. Да, конечно же, Элен просто - напросто лицедействует, но так могла бы притворяться и преданная дочь при встрече с любимым отцом, лишь бы не расстраивать его горькой правдой… Короче говоря, пусть, на иной взгляд, объяснить появление Гарленда в нашем доме предельно просто, сам факт его так и остается выше моего разумения, поскольку теперь, когда совместная жизнь с Элен потеряла для меня малейший смысл, я перестал понимать в своей жене вообще хоть что-нибудь.
Узкоплечий (тонкая аристократическая кость!) и моложавый Гарленд и в свои семьдесят не утратил светского лоска и определенного, чуть ли не юношеского, обаяния. Его лоб кажется таким хрупким - запросто проломишь столовой ложкой, а щеки у него маленькие, круглые, глазированные, как у алебастрового купидончика. Ворот рубашки расстегнут, на шее плотно повязан розовый шелковый шарф, почти полностью скрывающий от постороннего взгляда морщинистую (и это единственная примета старости во всем его облике) шею. На молодом не по возрасту лице Гарленда грустны только глаза, темно-карие и словно готовые вот-вот заслезиться, тогда как в звонком голосе не слышится и малейшего намека на только что перенесенную утрату.
- Бедняжку Дерека, как тебе известно, убили.
Элен это неизвестно. Она испуганно подносит руку ко рту.
- Как?.. Дерек, - это уже она объясняет мне, - был как-то связан с фирмой Дональда. Изрядный глупец, честно говоря, страшный путаник, но большой души человек, и вообще…
Моя демонстративная безучастность понуждает ее вновь вопросительно посмотреть на Гарленда.
- Да, - говорит тот, - большой добряк, и я его очень любил. Конечно, он был невероятным болтуном, но стоило сказать ему: "Хватит, Дерек, заткнись", и он тут же умолкал. Ну а двое мальчиков-китайцев решили, что он рассчитался с ними недостаточно щедро, и спустили его с лестницы. И бедняжка Дерек сломал себе шею.
- Какой ужас! Какой чудовищный ужас, - говорит Элен. - А куда подевалась теперь вся его живность?
- Птички сдохли. Подцепили какой-то загадочный вирус через неделю после убийства и перемерли все до последней. А животных взяла Магда. Она взяла, а Патриция теперь за ними присматривает. Причем обе по-прежнему терпеть не могут друг дружку.
- Всё по новой?
- Вот именно. Магда может быть страшной стервой, если ей этого хочется. Год назад Чипс по заказу Магды занимался реконструкцией ее дома. Так она его чуть до помешательства не довела требованием разместить джакузи на втором этаже.
Элен вновь пытается вовлечь меня в число "жизнью пользующихся живущих": она объясняет мне, что Магда с Патрицией, дома которых стоят прямо через залив от дома Дональда, звезды британского кино 1940-х годов. Дональд тут же громким голосом перечисляет названия фильмов с их участием. А я все киваю и киваю, я со всем согласен, вот только натужная улыбка, которой я встретил гостя, так и остается у меня на губах, как приклеенная. Тем не менее красноречивые взгляды, припасаемые для меня женой, постепенно начинают брать свое.
- А как поживает Магда? Как она сейчас выглядит?
- Ну, когда накрасится, то еще вполне. Вот только щеголять в бикини ей, право же, не стоило бы.
- А почему? - интересуюсь я, но они меня просто-напросто не слышат…
Вечер заканчивается тем, что Гарленд, уже навеселе, взяв Элен за руку, рассказывает мне о знаменитом маскараде, который они когда-то устроили на лужайке в джунглях, в глубине острова, в Сиамском заливе, всего в полумиле от южной оконечности Таиланда, а принадлежит этот остров другу самого Гарленда из числа тайцев. Чипс изобрел для Элен наряд, в котором можно было бы исполнить партию Ивана-царевича из "Жар-птицы".
- Она была ослепительна. Белый шелковый казачий мундир, белые шелковые галифе, серебряные сапоги и серебряный тюрбан с серебряной пряжкой. А на талии - драгоценный пояс, усыпанный изумрудами.
Пояс, усыпанный изумрудами? Интересно, кто это на него раскошелился? Наверняка Каренин. И, хотелось бы знать, где сейчас этот пояс? Что из числа подарков тебе, Элен, велено было вернуть дарителю, а что позволено оставить при себе? Ты-то ведь сама это, конечно, помнишь, не правда ли?
- Маленькая тайская принцесса, едва завидев Элен, разрыдалась. И ее можно было понять. Нацепила на себя все, кроме разве что печных изразцов, только бы пустить пыль в глаза. Но особой королевской крови выглядела в эту ночь не она, а вот эта красавица. Да уж, и повеселились мы всласть! А что, разве Элен не показывала вам фотографий? Дорогая, разве у тебя не сохранилось фотографий?
- Нет, не сохранилось.
- Жаль, что я не прихватил своих! Но я не думал, что мы увидимся, когда уезжал в Америку, был так расстроен, что буквально себя не помнил… А мальчики? - обращается он к Элен, сделав хороший глоток бренди. - Ты ведь не забыла мальчиков? Чипс, разумеется, велел всем малолетним аборигенам раздеться догола: только скорлупа маленького кокоса вместо фигового листка да елочная гирлянда на худенькой шее. Представляете, как все это выглядело, едва с моря задул ветерок? И вот, когда наша яхта причалила к берегу, нас приветствовали все эти мальчики, и они же повели нас по озаренной факелами тропе на лужайку, где был сервирован стол. Ах ты, господи… А Магда, кстати, надела костюм, сшитый Дереком к собственному сорокалетию, - она всегда старается сэкономить на чем только можно. И вечно злится на всех - главным образом потому, что все, как ей кажется, ее обкрадывают. И вот она говорит мне: "Нельзя же являться на маскарад в чем-то обыкновенном? Карнавальный костюм должен быть просто-напросто сногсшибательным!" А я отвечаю ей, понятно, в шутку: "А почему бы тебе не одолжить платье у Дерека? Белое шифоновое платье, расшитое брильянтами, с длинным шлейфом и глубочайшим вырезом сзади. Выглядеть ты в нем, дорогуша, будешь ослепительно!" А Магда говорит: "Да как же оно может быть с глубочайшим вырезом сзади? У Дерека же, наверное, жопа волосатая!" А я отвечаю: "Да ты что! Ему и лицо-то приходится брить только раз в три года". Знаете ли, - обращается Гарленд уже ко мне, - Дерек был похож на офицера гвардии былых времен: стройный, изящный, удивительно легко краснеющий и практически полностью лишенный растительности. Вам, Дэвид, обязательно нужно взглянуть на одну фотографию Элен. Я непременно пришлю вам этот снимок по почте. На нем Элен ступает на остров с борта яхты, а за руки ее ведут эти голые мальчики в елочных гирляндах. Ноги у нее, сами знаете, длинные, белый шелк облегает их вплотную - зрелище совершенно незабываемое! А лицо! А лицо Элен на этом снимке производит просто неизгладимое впечатление! Непременно пришлю; эта фотография должна быть у вас. Элен там всех покорила. Патриция сказала про Элен, едва положив на нее глаз - а произошло это у меня дома за ланчем, и бедняжка Элен тогда еще поневоле одевалась кое-как, - но Патриция все равно сказала про нее; у этой малышки все задатки самой настоящей звезды, и она, вне всякого сомнения, смогла бы сделать блестящую карьеру в кинематографе. И это сущая правда. Звездой она была, звездой остается, звездой пребудет и впредь.
- Мне это известно, - отвечает педель, мысленно занося кнутовище высоко над головой, чтобы ударить с оттяжкой.
После ухода Гарленда Элен говорит мне:
- Наверное, нет смысла спрашивать, что ты о нем скажешь?
- Скажу то же самое, что и ты: он от тебя без ума.
- Послушай, а что, собственно говоря, позволяет тебе с такой категоричностью судить о чувствах других людей? И относиться к ним с подобным предубеждением? Мир, знаешь ли, широк, и в нем есть место для каждого. И каждый волен заниматься тем, что ему нравится. Ты ведь и сам, Дэвид, некогда занимался тем, что тебе нравится. Так, по меньшей мере, гласит предание.
- Я никого не сужу и, понятно, не осуждаю. Вернее, кое-кого осуждаю, но ты все равно этого не поймешь. Или не поверишь.
- Ах да, ну как же! Нравственный суд над самим собой - придирчивый и нелицеприятный. Прости, я забыла.
- Не надо так, Элен! Я с вами сидел, я вас слушал, но не помню, чтобы я сказал хоть слово в осуждение страстей человеческих и чьих бы то ни было сексуальных предпочтений на всем пространстве отсюда, от Калифорнии, до Непала.
- Дональд Гарленд, пожалуй, самый добрый человек на всем белом свете.
- Вот и прекрасно.
- Когда мне нужна была помощь, он сразу же оказывался рядом. Порой я неделями жила у него. Он защищал меня от всех этих страшных людей. (Но почему же ты не могла защититься от них сама? И чего ради с ними водилась?)
- Вот и прекрасно, - повторяю я. - Ты была счастлива, и вообще все обстояло совершенно замечательно.
- Разумеется, он сплетник, он фантазер и к тому же сегодня немного расчувствовался. И ничего удивительного, если вспомнить, через что ему недавно довелось пройти. Но он прекрасно понимает людей. Во всем их величии и во всей их низости. И он глубоко предан друзьям. Даже тем из них, кто и впрямь глуп как пробка. Верность таких людей вызывает восхищение и, уж как минимум, не заслуживает насмешек. И не обманывайся его внешней уступчивостью. Когда нужно, этот человек бывает тверд как алмаз. Непреклонный… и такой чудесный.
- Не сомневаюсь, что он был тебе замечательным другом.
- Почему был? Он и остается мне другом!
- Послушай, а к чему ты, собственно говоря, ведешь? Что-то я в последнее время стал скверно соображать. Ходит слух, что студенты, подметив это, решили устроить мне экзамен. Проверить, способен ли я хоть что-нибудь понять и запомнить. Так, о чем мы сейчас говорим?
- Мы говорим о том, что я еще кое-кого интересую, даже если ты сам и твои коллеги-преподаватели с их бойкими безвкусно одетыми женушками придерживаетесь мнения, будто я ни гроша не стою. Да, я не умею печь банановый хлеб, я не умею печь морковный хлеб, я не выращиваю у себя на балконе зеленый горошек, я не умею "проверять посещаемость" семинаров, я не умею председательствовать в комитетах по борьбе за всеобщее и полное разоружение, но при этом, Дэвид, куда бы я ни пошла, люди буквально пожирают меня глазами. Да я ведь могла бы выйти замуж за одного из подлинных властелинов мира. И долго искать его, поверь, не пришлось бы! Мне противно столь пошло напоминать о своих достоинствах, но ты своим презрением, своей брезгливостью просто не оставляешь мне другого выбора.
- Я не отношусь к тебе с презрением. Или брезгливостью. Я готов преклонить пред тобой колени за то, что ты предпочла меня президенту Международной телефонной и телеграфной корпорации. Может ли человек, не способный хотя бы дописать небольшую монографию о творчестве Чехова, испытывать что-нибудь, кроме благодарности, когда живет с претенденткой на трон царицы Тибета? Я глубоко польщен тем, что ты избрала меня жилеткой, в которую всегда можно поплакаться.
- Это еще вопрос, кто тут жилетка, в которую можно поплакаться. Но я отвратительна тебе, Дональд отвратителен тебе…
- Элен, я не в восторге от этого человека, но он не вызвал у меня отторжения. Нам с ним нравятся разные дырки, но и только-то. Послушай, когда я учился в колледже, моим лучшим другом был педик. Практически единственный педик во всем кампусе. Я дружил с педиком в пятидесятом году, когда их как будто вообще не водилось! Я и не знал, что они есть на белом свете, а все равно дружил с одним из них. И, поверь, мне глубоко плевать, кто чье платье надевал и по какому случаю… Да ладно, к черту, проехали, будет нам на сегодня.
И вот одним субботним утром в конце весны, усевшись за письменный стол проверить курсовые работы, я слышу вдруг, как дверь квартиры отворяется и тут же захлопывается, знаменуя начало конца нашего безнадежного мезальянса. Элен исчезает. Спустя несколько дней, мрачных и таинственных дней, вобравших в себя два визита в городской морг Сан-Франциско в обществе изведенной страшными опасениями тещи, которая, не послушав моего совета, прилетает из Пасадены и отважно отправляется опознавать труп утопленницы лет тридцати - тридцати пяти, "европеоидного типа", я узнаю наконец, где находится Элен.
Первый звонок - с известием, что мою законную жену содержат в гонконгской тюрьме, - поступает из Госдепартамента. Вторым звонит Гарленд, и от него я узнаю леденящие душу подробности: прилетев в Гонконг, Элен прямо из аэропорта отправилась на такси в особняк своего могущественного экс-любовника в Коулуне. Этот самый любовник, просвещает меня Гарленд, кто-то вроде британского Онассиса, сын и наследник учредителя пароходной компании "Макдональд-Меткаф", король грузовых перевозок на всем пространстве от мыса Доброй Надежды до Филиппин. Однако Элен не пустили даже на порог дворца Джимми Меткафа (так его зовут), поскольку она неосмотрительно сообщила свое подлинное имя и об этом тут же донесли жене магната. А когда несколько часов спустя Элен обратилась в ближайший полицейский участок с заявлением о том, что президент "Макдональд - Меткаф" несколько лет назад замыслил убить жену, инсценировав автокатастрофу, дежурный инспектор доложил об этом по инстанции, и, естественно, в кошельке заявительницы при обыске обнаружили упаковку кокаина.
- Ну и что же теперь будет? - охваченный ужасом, кричу я в телефонную трубку. - О господи, Дональд, что же теперь?
- Я ее вызволил, - отвечает он. - Ее вот - вот выпустят.
- А что, такое возможно?
- Возможно.
- А как?
- А как вы думаете?
А как я думаю? Подкуп? Шантаж? Девочки? Мальчики? Откуда мне знать? Да и какое мне до этого дело? Раз сработало, значит, все правильно.
- Вопрос в другом, - говорит меж тем Гарленд. - Я ее вызволил, но что дальше? Конечно, я могу обеспечить ей приличные условия здесь. Могу снабдить всем необходимым и дать ей время прийти в себя и подумать, как ей быть дальше. Но мне хочется выслушать ваше мнение. Учтите, если она вновь попадет здесь в переделку, я могу оказаться бессилен.
- Что значит "вновь"? Что значит "в переделку"? Знаете, Дональд, все это как-то слишком туманно. И, честно говоря, у меня не сложилось пока никакого мнения. Но объясните мне, пожалуйста, почему, прилетев в Гонконг, она не отправилась прямо к вам.
- Потому что вбила себе в голову, будто первым делом должна повидаться с Джимми. Понимала, что, заявись она сначала ко мне, я бы ее к этому человеку и на пушечный выстрел не подпустил бы. Я ведь знаю его куда лучше нее.
- А вам было заранее известно о ее прибытии?
- Да, конечно же.
- Она сказала вам об этом, когда вы у нас ужинали?
- Нет-нет, мой мальчик. Только целую неделю спустя. Но ей следовало бы послать мне телеграмму. И тогда я сам встретил бы ее в аэропорту. Но Элен поступила так, как она поступает обычно.
- И как поступать не следует, - тупо подхватил я.
- Вопрос в том, возвращаться ли ей к вам или оставаться у меня. И мне хотелось бы выслушать на сей счет ваше мнение.
- А вы уверены, что ее выпустят? Уверены, что с нее снимут все обвинения?
- Не будь я уверен и в том и в другом, не стал бы вам звонить.
- А что случится, если… Ладно, это, в конце концов, ее дело. Но все равно мне нужно с ней поговорить.
- А вот это совершенно исключено. Хорошо еще, что мне самому дали с ней поговорить. Хорошо еще, что ей не успели вынести приговор и не отправили ее по этапу в Малайзию. Начальник здешней полиции, знаете ли, не слишком обходительный господин, пока на него как следует не надавишь. И ваш соперник далеко не Альберт Швейцер.
- Это мне как раз ясно.
- Она частенько говорила: "С Джимми нельзя ходить по магазинам. Скажешь ему, что тебе что-то приглянулось, и он тут же покупает целую дюжину". Она уж и так, и этак: "Джимми, больше одного платья на себя все равно не наденешь". Но Джимми верен себе, мистер Кипеш. За что ни возьмется, счет непременно пойдет на дюжины.
- Хорошо, я понял.
- Мне не хочется, чтобы у Элен и впредь все шло вкривь и вкось, - продолжает Гарленд. - Мне хочется уяснить, на каком она свете, причем уяснить немедленно. Долгие годы она провела в аду. Такое очаровательное, такое головокружительно прелестное создание - и жизнь обходится с нею столь безжалостно. Я категорически против того, чтобы кто-то из вас двоих вновь принялся ее мучить.
Но я не могу объяснить ему, на каком она свете, потому что не знаю даже, на каком свете я сам. Первым делом, говорю я ему, необходимо связаться с родителями Элен и успокоить их. А потом я дам ему о себе знать.
Но дам ли я? И с какой, собственно, стати?
Мать Элен говорит со мной так, словно я сообщил ей, что ее дочь после школы завернула в кафе с подружками:
- Ну и когда же она вернется домой?
- Понятия не имею.
Но и такой ответ не настораживает мамашу искательницы приключений.
- Надеюсь, ты дашь мне знать.
- Непременно.
- Что ж, Дэвид, спасибо за звонок.
Да и что еще прикажете делать матери отчаянной авантюристки, кроме как благодарить тех, кто своими звонками держит ее в курсе дела?