Фредерик Клингер - дядька и впрямь солидный, приветливый, круглощекий, жизнерадостный; испросив у меня разрешение, он в ходе сеансов пыхает сигарой. Запах сигарного дыма мне скорее неприятен, однако я не возражаю, потому что курение, судя по всему, способствует сосредоточенности, с какою доктор внимает выплескам моего отчаяния. Не намного старше, с куда меньшим количеством седины, чем появилось у меня в шевелюре после недавнего стресса, он производит впечатление компетентного и внушающего доверие именно что специалиста, причем успешного и в расцвете сил. Судя по телефонным звонкам, на которые он (к моему немалому огорчению) отвечает в ходе сеансов, доктор Клингер уже занял ключевую позицию в мире психоанализа и входит в число самых передовых, самых востребованных, особенно интересно экспериментирующих и наиболее часто выступающих с публикациями в научной печати представителей своей профессии, не говоря уж о том, что от жаждущих и страждущих вроде меня у него просто нет отбою. Поначалу я несколько озадачен откровенным удовольствием, извлекаемым моим психоаналитиком из исполнения профессиональных обязанностей; да, строго говоря, озадачивает меня в нем едва ли не все: двубортный костюм в белую полоску, мягкий галстук-бабочка, потертое пальто в талию с бархатным воротником, насилу застегивающееся на несколько располневшем теле, два битком набитых портфеля на вешалке для верхней одежды, фотографии здоровых и веселых детей на заваленном книгами письменном столе, теннисная ракетка в стойке для зонтиков; озадачивает даже спортивная сумка, небрежно задвинутая за высокое видавшее виды кресло, сидя в котором и попыхивая сигарой, он продолжает озадачивать меня уже в чисто словесной форме. Неужели этот сногсшибательно броский, весь искрящийся жизненной энергией конкистадор может понять, что в иное утро по дороге от постели до зубной щетки я с великим трудом подавляю в себе желание рухнуть на пол и застыть, свернувшись калачиком? Я ведь и сам не понимаю всей глубины своего падения. Потерпев неудачу в попытках стать настоящим мужем для Элен, потерпев неудачу в попытках сделать Элен настоящей женой, я чувствую лишь одно: уж лучше мне проспать всю дальнейшую жизнь, чем прожить ее наяву.
Как, например, объяснить, что я оказался настолько не в ладах с собственной чувственностью?
- И это вы-то?! - изумляется доктор. - Вы, женившийся на самой настоящей роковой женщине?!
- Но женился-то я на ней только затем, чтобы сделать ее менее роковой! Чтобы избавиться от ее эротического всемогущества! Отсюда и все мои придирки по поводу мусора, прачечной и остывших тостов. Я повел себя точь-в-точь как моя сварливая матушка. Вплоть до мельчайших деталей!
- А для мельчайших деталей она чересчур величава, чересчур божественна и богоравна, не правда ли? Послушайте, она все же не совсем Елена Прекрасная, не совсем дочь Леды и Громовержца. Земная девушка, мистер Кипеш, не еврейка, типичная представительница среднего класса из Пасадены, штат Калифорния, достаточно хорошенькая для того, чтобы ее ежегодно катали на яхте по Желтому морю, но и только - то! А больше в ней нет ничего сверхъестественного. А остывшие тосты - это остывшие тосты, и совершенно неважно, сколько драгоценностей удалось получить нерадивой хозяйке в подарок от женатых богачей, предпочитающих незамужних молоденьких девушек.
- Она меня пугала.
- Разумеется, она вас пугала.
И тут его телефон звонит. Нет, он никак не сможет прибыть в больницу раньше полудня. Да, он виделся с мужем. Нет, этот джентльмен не настроен на сотрудничество. Да, к сожалению… И тут же он возвращается к другому не настроенному на сотрудничество джентльмену, то есть ко мне.
- Разумеется, она вас пугала, вы же не могли ей доверять.
- Не столько не мог, сколько просто не доверял. Меж тем она мне не изменяла. И в этом я ей верю.
- Не изменяла вам ни в Америке, ни на Дальнем Востоке. Играла сама с собой в некую двусмысленную игру, но никак не более того. Но какое это имело значение по сравнению с тем непреложным фактом, что вы друг друга не выносили? Судя по вашим рассказам, каждый из вас вел себя в полном соответствии с собственным характером. Единственное исключение из этого правила, зато сразу двойное, - тот факт, что вы вообще поженились.
- Биргитта меня тоже пугала.
- О господи! - восклицает психоаналитик. - Да и кого на вашем месте она не напугала бы?
- Послушайте, или я недостаточно ясно выражаюсь, или вы даже не пытаетесь меня понять. Я ведь вам толкую, что речь идет о совершенно особых женщинах - отважных, вечно любопытствующих, раскрепощенных. Это вам не девицы, которых на пятачок пучок.
- Я вас понимаю.
- Ой ли? Порой мне кажется, что вы предпочитаете принимать их за вульгарных кокеток. Но в том-то и загвоздка, что вульгарными кокетками они не были, во всяком случае со мной. Ни та, ни другая. Они были экстраординарны!
- Пусть так.
Звонит телефон. Да, слушаю? Да, у меня сеанс. Нет-нет, продолжайте. Да. Да. Разумеется, он понимает. Нет-нет, это он притворяется, не обращайте внимания. Да, хорошо, увеличьте дозировку до четырех в день. Но не более того. И позвоните мне, если он не успокоится. Позвоните мне в любом случае. До свидания.
- Пусть так, - возвращается он ко мне. - Но чего, собственно, ожидали эти совершенно особые женщины от брака с вами? Того, что вы не только ночи, но и дни напролет станете ласкать их великолепные груди? Или курить с ними опиум? В прошлый визит вы заметили, что за шесть лет жизни с Элен научились у нее только тому, как забивать косяк.
- Мне кажется, говоря так, я погрешил против истины, пытаясь вам понравиться. На самом деле я многому у нее научился.
- Но факт остается фактом: вы должны были ходить на службу и заниматься академическими штудиями.
- И служба, и штудии не более чем привычка. - Я даже не скрываю своего раздражения от этой упорно проводимой им "демифологизации". - Может быть, - устало шучу я, - чтение - это опиум для интеллигенции?
- Вот как? А вы подумываете податься в "дети цветов"?
Он раскуривает новую сигару.
- Однажды мы с Элен загорали голышом на пустынном пляже в Орегоне. Мы были в отпуску и на машине ехали на север. Какое-то время спустя мы обнаружили, что за нами подглядывают из прибрежных кустов. Мы поднялись, собираясь одеться, но парень вылез из кустов, приблизился к нам и осведомился, не нудисты ли мы, часом. А когда мы ответили отрицательно, всучил нам экземпляр нудистской газетки, которую сам же и издавал, и уговаривал на нее подписаться.
Клингер зычно хохочет.
- Элен тогда сказала мне, что парня послал, должно быть, всевидящий Господь, потому что перед его появлением я целых полтора часа не брал книгу в руки.
И вновь Клингер хохочет. Он явно наслаждается нашей беседой.
- Послушайте, - говорю я ему, - вы ведь еще не знаете, каково это для меня было - познакомиться с нею. Подобного просто так не забудешь. Вы не знаете, каков я тогда был, вы не можете представить себе меня тогдашнего, да и сам я уже не могу. Но в те годы, когда мне едва перевалило за двадцать, я был отважным пареньком. Куда смелее большинства - особенно с оглядкой на тогдашнюю всеобщую закомплексованность. Я и на самом деле занимался тем, о чем мастера игры в карманный бильярд всего-навсего мечтали. Едва ступив на самостоятельную стезю, я стал, если так можно выразиться, фигурой, а не пешкой на сексуальном поле.
- И вы хотели бы оставаться фигурой и теперь, когда вам уже за тридцать?
Я даже не утруждаю себя ответом на этот вопрос, настолько плоскими и ошибочными кажутся мне пресловутые здравые суждения в моем случае.
- Но чего ради позволять Элен, - продолжает меж тем Клингер, - той самой Элен, которая пошла вразнос в тщетных попытках стать верховной жрицей Эроса, той самой Элен, которая чуть было не уничтожила вас своими шокирующими признаниями и обвинениями, - чего ради позволять ей по-прежнему оставаться властительницей ваших дум? Как долго еще вы намерены терпеть удары, которые она будет наносить вам в любое слабое место, какое ей только удастся нащупать? Как долго еще вы собираетесь пребывать в отчаянии из-за столь откровенной ерунды? Чем, интересно, привлекла вас ее "смелость" в поисках самой себя, да и что это, кстати говоря, за смелость?
Звонит телефон.
- Прошу прощения, - говорит мне психоаналитик. - Да, это я. Да, давайте. Да нет, продолжайте, я прекрасно вас слышу. Ну и как там Мадрид? Что такое? Ну да, конечно, он держится настороженно, а чего вы, собственно говоря, ожидали? Но вам достаточно развеять его подозрения и можете смело забыть об этом. Нет, конечно, ссориться совершенно не стоит. Я понимаю. Просто скажите, а потом попробуйте набраться смелости. Вы ничуть его не слабее. Возвращайтесь в комнату и скажите ему прямо. Да, просто возьмите и скажите. Сможете, прекрасно сможете. Ладно. Удачи! И приятно провести времечко. Сказать все как есть, а потом отправиться в город и прекрасно провести времечко. До свидания. - И вновь ко мне: - Что это за поиски самой себя, если не самообман, если не инфантильное бегство от приемлемых в реальности проектов жизнеустройства?
- Но, с другой стороны, - возражаю я, - не исключено, что сами ваши "проекты" - это всего лишь инфантильное бегство от дальнейших поисков.
- Послушайте, вам нравится читать книги, вам нравится самому писать о прочитанном. И это, по вашему собственному утверждению. приносит вам огромное удовлетворение - или, по меньшей мере, приносило его раньше. Но, уверяю вас, будет приносить и впредь! Просто сейчас у вас все смешалось. Но вам же нравится преподавать, не правда ли? "Нравится" - это еще мягко сказано, я же вижу, что вас это самым натуральным образом воодушевляет. И мне по - прежнему не ясно, о какой альтернативе реальностям вашей жизни вы иной раз заводите речь. Вам что, хочется перебраться куда-нибудь в южные моря и преподавать всемирную литературу девушкам в саронгах, студенткам Таитянского университета? Вам хочется вновь обзавестись небольшим гаремом? Превратиться в бесстрашную фигуру на сексуальном поле и на пару с отчаянной девчонкой-сорванцом из Швеции дразнить гусей в барах рабочих окраин Парижа? Хотите, чтобы над вашей головой снова занесли молоток - да на этот раз, может быть, как следует им шарахнули?
- Высмеивание моих рассказов вряд ли пойдет мне на пользу. То, о чем я сейчас думаю, никак не связано с Биргиттой. Биргитта - это прошлое, а меня тревожит будущее. Тревожит то, что я не вижу для себя никакого будущего.
- Не исключено, что будущее, по меньшей мере то будущее, о котором вы толкуете, не более чем иллюзия.
- Доктор Клингер, уверяю вас, что к настоящему моменту я уже столь глубоко проникся чеховской проблематикой, что вполне могу догадаться об этом и без вашей подсказки. Я знаю "Дуэль", я знаю другие рассказы и почерпнул из них все, что можно, о том, что бывает с людьми, совершающими "ошибки по сладострастию". Знаком я и с великой западной литературой, а также философией на данную тему. Я все это, не забывайте, даже преподавал. Я все это, знаете ли, даже практиковал. Так что позвольте процитировать вам все того же Чехова, которому здравый смысл тоже не был чужд: во всем, что касается психологии, "упаси нас, Боже, от обобщений".
- Спасибо вам за этот маленький урок изящной словесности. Но объясните мне, мистер Кипеш, вас и впрямь поразило то, что случилось с ней, - либо то, что вы будто бы с ней сделали, - или же это просто попытка доказать всем и каждому, что вы человек чувствительный и совестливый? Если верно последнее, то, пожалуйста, не переигрывайте. Потому что та Элен, которую вы описываете, была просто обречена раньше или позже угодить за решетку. И такой она стала задолго до встречи с вами. Судя по вашим же словам, именно поэтому она и бросилась к вам на шею - в надежде, что вы спасете ее от тюрьмы или иного, столь же неизбежного унижения. И вам это прекрасно известно - точно так же, как мне.
Но что бы он мне ни втолковывал, как бы на меня ни рычал, сколько бы меня ни высмеивал, какие бы чары ни пускал в ход с целью помочь мне оставить позади и брак, и развод, я по-прежнему (верит в это мой психоаналитик или нет) не способен выработать полный иммунитет к раскаянию и угрызениям совести, особенно когда моего слуха достигают известия о недугах, превращающих былую Западную Принцессу Всего Востока в страшную ведьму. Я узнаю об изнурительном воспалении слизистой оболочки носа, от которого не помогают никакие снадобья и которое заставляет Элен едва ли не круглосуточно утыкаться носом в платок - теми самыми ноздрями, что так чувственно раздуваются, когда она достигает оргазма. Я узнаю о странном кожном заболевании - сыпи на пальцах, на ее шаловливых пальчиках ("Нравится тебе это?.. А это?.. Ах, да я и сама чувствую, что нравится!") и на прелестных пышных губах ("Что первым привлекает внимание на женском лице - глаза или рот? Мне бы хотелось, чтобы первым ты заметил мой рот!"). Но плоть берет реванш не только над Элен (берет реванш, налагает на себя епитимью, впадает в уныние, ветшает - на ваш выбор). Практически прекратив есть, я со времени развода уверенно вхожу в вес петуха и второй раз в жизни утрачиваю потенцию, отныне отказывающую мне даже в такой скромной радости, как самоудовлетворение.
- Не надо было мне возвращаться из Европы, - говорю я Клингеру, который по моему настоянию выписывает мне антидепрессант, пусть и помогающий подняться на ноги с утра, но зато вводящий меня на весь остаток дня в смутное межеумочное состояние обитателя иных миров, что прибыл на Землю в капсуле и с грустью созерцает непреодолимую пропасть между ним и процветающим человечеством. - Надо было мне дойти до конца и стать сутенером Биргитты. Тогда я был бы куда более счастливым и здоровым членом общества. А кто-нибудь другой преподносил бы студентам шедевры мировой литературы, трактующие тему резиньяции и рефлексии.
- Вот как? Лучше быть сутенером, чем заместителем заведующего кафедрой?
- Можно сказать и так.
- Что ж, кому что по вкусу.
- Во мне есть что-то, против чего я бунтую, - говорю я в приступе безнадежности. - Против чего я взбунтовался прежде, чем понял, что оно существует, или прежде, чем его породил… Но я затоптал это нечто до смерти… Я его убил, я его уничтожил на раз! А спрашивается, зачем? Спрашивается, зачем мне вообще понадобилось убийство?
В ближайшие вслед за этим разговором недели я - в перерывах между телефонными звонками - пытаюсь изложить и систематизировать историю безымянного нечто, которое, пребывая в состоянии безнадежности и апатии, полагаю раз и навсегда "уничтоженным". Теперь я подолгу разглагольствую не только об Элен, но и о Биргитте. Забираясь глубоко в прошлое, я дохожу до Луи Елинека и даже до Эрби Братаски, говорю о том, что каждый из них (или каждая) для меня значил, как он меня очаровывал и вместе с тем отталкивал, и о том, как я с ними со всеми, с каждым в свой черед, разобрался.
- Портретная галерея ваших варваров, - так охарактеризовал их однажды Клингер, то ли на двадцатом, то ли на тридцатом сеансе. - Аморальность, - продолжил он, - вас прямо-таки очаровывает.
- Не меня одного. А как насчет автора "Макбета" или "Преступления и наказания"? Прошу прощения, доктор, за то, что затрагиваю область литературы.
- Да все в порядке. Я здесь и не такого наслушался. Я привык.
- Однако, наверное, не стоило бы прибегать к аналогиям из сферы моей профессиональной деятельности. Это противоречит вашему "внутреннему распорядку", не правда ли? Но я всего - навсего хотел подчеркнуть, что так называемая аморальность уже давным-давно тревожит умы не чета моему. И почему, собственно, "аморальность"? Почему не назвать ее "этической независимостью"? Это было бы, как минимум, ничуть не менее корректно.
- Мне хотелось привлечь ваше внимание к тому, что всех этих людей никак нельзя назвать целиком и полностью безобидными.
- Но целиком и полностью безобидными люди бывают разве что в изоляции, или я ошибаюсь?
- С другой стороны, не следует недооценивать душевные терзания, вечную неуверенность и опять-таки изоляцию, не говоря уж о многом другом, столь же неприятном, как имманентные признаки этической независимости такого рода. Поглядите-ка на вашу Элен!
- А вы поглядите на меня!
- Но я только тем и занят. Я на вас гляжу. И все равно мне кажется, что ей сейчас хуже, чем вам. По меньшей мере, вы не сложили все яйца в одну корзину.
- Но у меня не встает, доктор Клингер! И улыбки мне из себя не выдавить, если уж на то пошло!
И тут в очередной раз звонит телефон.
Не в силах уцепиться за что-то, к чему-то прибиться, в чем-то найти опору, я плыву и плыву по течению, барахтаюсь, порой с путающей скоростью идя ко дну; безостановочно препираясь с живым воплощением банального здравого смысла, ссорясь и споря с ним о том, что уничтожило мой брак (и что его обусловило), я вступаю в оппозицию с самим собой всегдашним и излагаю психоаналитику вздорные доводы Элен, тогда как он возражает мне моими же словами.
Каждую зиму мои родители на три-четыре дня приезжают в Нью-Йорк повидаться с родней, с друзьями и самыми любимыми летними постояльцами. В былые времена мы всей семьей останавливались на Вест-Энд-авеню, у младшего брата моего отца, преуспевающего владельца кошерного гастронома по имени Ларри и его жены Сильвии, подлинной Бенвенуто Челлини яблочного штруделя и моей самой любимой тети в те детские годы. Пока мне не исполнилось четырнадцать, меня, к моему изумлению и удовольствию, укладывали на ночь в одной комнате с кузиной Лоррейн. Спать в одной комнате и чуть ли не в одной постели с девочкой (которая уже начала превращаться в девушку), ужинать в ресторане Московица и Люповица (тамошнюю кухню мой отец признавал почти такой же безукоризненной, как в "Венгерском Пале-Рояле"), дожидаться морозца, чтобы отправиться на "Ледяную феерию", а там, расположившись на монументальном сиденье обтянутого бархатом кресла, потягивать какао в компании роскошно одетых торговцев недвижимостью и оптовиков, которых летом мне доводилось видеть исключительно в рубашках с короткими рукавами и не просохших после купания плавках и которых отец именовал Королем Яблок (или Селедки, или Пижам); все так или иначе связанное с этими приездами в Нью-Йорк таило для меня неизъяснимое очарование, и, должно быть, от чрезмерного волнения я на обратном пути неизменно простужался, так что по возвращении домой меня дня на два - на три укладывали в постель. И каждый раз перед самым отбытием я обиженно говорил: "А к Эрби мы так и не заглянули!", в ответ на что мама - опять-таки в обязательном порядке - интересовалась: "А что, летом нам его мало? И нужно ради него делать такой крюк в Бруклин?", и тут муж отвечал ей: "Дорогая моя, да он тебя просто поддразнивает!" - и украдкой показывал мне кулак, как будто за одно упоминание о мастере художественного пердежа в присутствии матери я заслуживал хорошей затрещины.