В ответ я лишь пожал плечами. Получается, я надежно страховал Хонина от возможного обвинения. Влезть на машину с кирпичом он, ясное дело, мог. Мог не выпустить из рук панель, не дать ей развернуться под напором ветра, а стало быть, мог спасти Аню. Но не такой он человек, чтобы спасать кого бы то ни было. Я не думаю, что Хонин умышленно ничего не предпринял, чтобы воспользоваться аварийной ситуацией. Просто он привык никогда ничего не делать для других, и тут сработал этот, так сказать, рефлекс, ставший его привычкой. Вскакивать на автомашину, хватать руками поднимаемую краном панель - это было и опасно для него, и запрещалось всеми правилами. Здесь могло включиться только одно правило - правило самоотверженности.
- А верно, что Хонин летом подсунул тебе пробитый чалочный канат, которым ты сильно поранил руки?
- Не знаю, откуда взялся этот канат… Не знаю…
Следователь пристально, с интересом смотрел на меня.
- Ясно. Теперь ответь мне на последний вопрос: как ты относишься к Хонину?
- Я его ненавижу!
Он ничего более не сказал. Закончив писать, протянул мне исписанный лист бумаги:
- Прочитай, подпиши.
Написанное я читал невнимательно. Все это мне было неинтересно. Я понял, что следователь просто старался выяснить все обстоятельства этого дела, и разговор со мной ничего не изменил. И, наверно, не мог бы ничего изменить. Впрочем не все ли равно. Ани ведь нет в живых.
Он взял у меня листок и долго смотрел мне в глаза, потом сказал:
- Подумай, может, все было не совсем так, как ты рассказываешь? И не так уж безобиден Хонин. Что-то многовато за ним такого… не совсем ясного… В общем подумай. И приходи ко мне.
И по голосу его, и по внимательному сочувствующему взгляду я понял, что следователь вовсе не безразличен ко всему происшедшему.
Я вышел из прорабской, и ко мне сразу привязался откуда-то взявшийся Спиридонов. Стал рассказывать про своего зятя:
- И за какой грех Маньке такой мужик достался - ночью два раза встает и ест…
Я смотрел на него и тупо соображал, что он такое мелет.
Лишь сон на короткое время уносил мучившую меня безысходную боль. Но просыпаясь, я ощущал ее с новой силой. Особенно тягостно приходилось, когда я просыпался до рассвета, разбуженный неведомо чем. Я чувствовал себя в эти предутренние часы невыносимо одиноким. Оцепенело стоял у окна, глядя на спящие дома, на серое небо, на клочья облаков.
Иногда ночь выдавалась лунной, светлой. И лунные тени были особенно глубоки. Я тихо звал Аню, и голос мой казался мне чужим, холодным.
И каждый раз я возвращался назад, в прошлое, к аварии, столь быстрой и столь простой. Когда ударил ветер, я должен был не стоять спиной к крану, а бежать к нему, должен был в критическую минуту вскочить на машину с кирпичом, развернуть панель… Я как-то не думал о том, что все равно не успел бы. Только Хонин мог предотвратить аварию, если бы не выпустил из рук панель.
Хонин… Он, конечно, уйдет. В убийстве его никто обвинить не сможет. А наша ненависть для него - ничто. Уйдет на другую стройку… Уйдет… Все это уже далеко от меня. Но ведь там тоже люди, такие же, как я, как Аня, как все мы… Опять будут говорить о нем: парень видный, в работе аккуратен… Опять будет чьим-нибудь наставником… Нет, этого не должно быть!
Утром Оля спросила:
- Что ты думаешь делать?
__ Что-то надо делать…
- Охота тебе… Все равно ведь ничего не изменишь. Аня погибла…
Я вскочил. И впервые под моим взглядом Ольга опустила глаза.
- Извини… Я не хотела…
- Оля! Гад должен получить свое! Получить то, что заслужил. Ани нет… может быть, потому, что слишком много попустительства позволяет себе каждый из нас. Я тоже… Если бы я раньше действовал иначе, если бы Хонина раньше со стройки… Понимаешь? Может быть, и Аня…
- Как жаль, что я ее не видела.
- А ведь Аня старалась выяснить, откуда взялся пробитый чалочный канат, спрашивала, как попали за доски мои рукавицы. Я же не сказал ничего об этом даже на собрании. Действовал именно так, как сейчас советуешь ты…
- Мама говорит, что тебе надо уйти со стройки, чтобы забыть…
- Забыть? - Я посмотрел на Ольгу так, что она покраснела.
Забыть Аню? Уйти в сторонку, спрятаться в уголок?.. А ведь я прежде всего должен закончить то, что мы делали вместе с Аней. Я хочу жить так, как она.
Собрание проходило в необжитом еще, пахнущем краской заводском клубе.
Неуютно было от напряженного молчания. Олег Иванович смотрел на Беленького, ждал. А тот сидел у стены на корточках, молча разминал в пальцах папироску.
- Погоди курить, Михаил Афанасьевич. Доложи-ка лучше, как все было.
Я никак не ожидал, что к этому делу окажется причастен бульдозерист.
Беленький положил папироску обратно в кейку, встал:
- Б-б-было, - И надолго замолчал.
- Как все же вас угораздило? Да еще в начале рабочего дня?
- П-премия… - Беленький растерянно оглянулся на Хонина. - П-подвернулся вот он. Утром. Пойдем, говорит, отметим, пока они в с-снежки играют. Зажал ведь, говорит, премию-то. А я, жмот, что ли, какой? Сроду я не был жмотом!
Все посмотрели на Хонина. Тот лишь едва заметно усмехнулся. Но усмешка была судорожной, натянутой.
- Я сам-то и не пил, - продолжал Беленький. - А этот, - он показал кепкой на Спиридонова, - подвернулся нам под руку и в буфете п-перебрал маленько. Так с-своей головы у него, что ли, нету? Отчего я должен регулировать, сколько ему уп-п-потребить? А этот, - Беленький хмуро взглянул на Хонина, - два стакана молдавского вина выпил.
Хонин вскочил:
- Не был я пьяным! Врет Беленький! Я не пил!
Олег Иванович покачал головой:
- Держите себя в руках. В конце концов вы были не одни с Беленьким. С вами выпивал еще и бывший крановщик Спиридонов. Верно, Спиридонов?
Спиридонов суетливо вскочил, оглянулся на Хонина, глаза его забегали.
- Завязал я. Завязал… Утром солянку сборную ем. Непьющий я теперь человек! - По щеке Спиридонова медленно скатилась слеза.
Зал загудел. Послышались голоса:
- Да знаем мы его сборную солянку!
Олег Иванович помолчал. Я видел, каково давалось ему это внешнее спокойствие.
- Может быть, вы забыли, Спиридонов, почему вас сняли с крана? Мы можем напомнить и возобновить дело в судебном порядке… Тогда семью вашу пожалели, детей…
- Пили! - закричал Спиридонов. - Пили! И он пил! - Спиридонов показал пальцем на Хонина. - Я пил и он. Мы всегда с ним…
- Ясно, - кивнул Олег Иванович. - Кто еще хочет выступить?
Я решил, что начну с первой зарплаты, и посмотрел на Хонина.
Он сидел съежившись, низко опустив голову.
14
Весна медленно рождалась в мартовских вьюгах, апрельском слепящем солнце, блеске сосулек и грохоте капель.
И все же воздушно-зеленая трава появилась неожиданно, как-то в один день.
Небо еще полно гроз, но тучи уже светлы и мимолетны. Они уплывают, глухо прогремев, куда-то дальше, где еще светлее и бирюзовее небо.
Как непохоже все это на темную глубокую осень, связанную для меня с первым снегом, перемешанным с землей, перемешанным с тем страшным днем…
Весенним утром я явился в прорабскую.
- Олег Иванович, вот заявление. На курсы крановщиков.
- Ты же плотник. Уже на четвертый разряд тянешь… и уходить?
- Пойду на кран. Вместо Ани.
Лицо Олега Ивановича, худое, усталое, стало серым, он отвернулся, долго молчал. Потом подошел, обнял меня.
- Ну, иди…
Я шел к станции той же тропинкой, которой мы ходили с Аней. Но это была совсем не та тропинка, хоть мне знаком каждый ее изгиб.
У станции пахло тополиными почками, сбитыми ночным ветром и размокшими от дождя.
И этот запах напомнил мне о том, что прошел ровно год с того дня, как я здесь, на стройке.
И если бы в то весеннее утро я свернул налево, а не направо, в первый случайный проулок, всей этой истории не было бы. Не было бы Ани, Олега Ивановича, Водяного, моего бригадира Петрова и всех других, с кем мне пришлось работать. Но была бы какая-то другая стройка, другие люди, или, может быть, авторемонтный или какой-либо другой завод… Может быть, там я оказался бы более удачливым, кто знает, но в одном я не сомневался: все наши удачи и паши беды во многом зависят от нас самих.
Я свернул в заросли молодых тополей, тонких рябинок и осин. Сюда редко кто заглядывал - ветви густо переплелись, повсюду валялся сушняк, ближе к железнодорожному полотну проглядывали темные насупленные елки.
И здесь был тот же пронзительный запах тополиных почек. Он приходит на краткий срок в году - его приносят и уносят весенние дожди. Наверно, более всего нашу душу бередят запахи. Как будто все возвращается вновь…
Анину могилу засыпали землей, смешанной со снегом. Когда земля оттаяла и осела, я таскал ведрами глину и подсыпал холмик. Глина была еще сырой и вязкой, тяжелой, как свинец…
Вокруг меня тоненько пищали птицы. И как не бывало отвоеванного мною за минувший год мужества… О, как эта влажная земля пахла жизнью!
