На самом деле больше некому. Кроме нас с тобой, у нее никого нет. Сверкера можно не считать, а его помощнички настолько жестко следуют инструкции, что не сделают для МэриМари и чашки чаю (представляешь, газеты пронюхают - она чаю попросила принести! На деньги налогоплательщиков! Скандал!), а если Сверкера при виде тебя в его доме стукнет удар, так оно и к лучшему. По крайней мере - на мой взгляд.
Жду от тебя звонка или мейла в течение ближайших суток, чтобы обсудить практическую сторону.
Надеюсь, все останется строго между нами,
Сиссела
P.S. Из Анниного письма ты поймешь, что Магнус тоже наведался во Владисту. Он "во имя солидарности" сделал фильм о тамошнем секс-туризме. Солидарность он, судя по всему, видит в том, чтобы выставить на посмешище несчастную несовершеннолетнюю проститутку. Завтра покажут по телику. Не был бы ты таким надутым индюком, мы посмотрели бы его вместе, а потом покидали бы дартс в его фотку.
королева забвения
Открываю глаза и осматриваюсь. Уже сумерки. Цвета в комнате потускнели. Сажусь в постели, зажигаю ночник, пытаясь отделаться от ощущения, что кровать покачивается, как вагон. Нет, ничего не качается. Я - Мэри. Я сижу в гостевой спальне, а там, подо мной - желтая гостиная, где только что завершилось судилище. Там внизу кто-то проходит по паркету, но я не могу разобрать, Пер или Анна. Хотя сейчас мне в общем-то плевать на обоих. У меня идет мой собственный суд. Подсудимая сидит в поезде на Эребру, она крепко спит, и ее голова покачивается в такт качанию вагона.
Кого она думает обмануть, когда запускает свои цепкие пальцы в прошлое, когда выхватывает оттуда несколько тщательно отобранных крошек, не прикасаясь ко всему остальному? Неужели не помнит, как МэриМари, сидя в той самой пиццерии, прижималась бедром к Торстену, чтобы несколько часов спустя накрыть ладонью ширинку Сверкера? Вероломная - с самого начала. А забыла она, как на другой день после выпускного экзамена плюнула в лицо плачущей Ренате и крикнула, что хватит с нее сумасшедших старух? А что тяжелобольного отца она навестила в больнице от силы пять раз за четыре года? Не говоря уж о том, что шестнадцатью годами позже случилось в палате Каролинского госпиталя?
Нет. Никто не имеет права забывать. А Мари особенно.
Пусть знает. Мы росли с ней в доме, где каждый новый день отменял предыдущий, где лишь пара-тройка воспоминаний плавали по поверхности, как осенние листья по глади воды, а все прочее оседало на дне и тонуло в молчании. Позволялось говорить о приключениях папиного детства. И о мамином свадебном платье, собственноручно сшитом ею из плотного блестящего шелка "дюшес". Из прочего обсуждать можно было только клиентов химчистки. Какие среди них придурки попадаются! Взять хоть бабу, вообразившую, будто ей выведут чернильное пятно с книги! Или того жениха, который все никак не хотел признать, что его фрачная сорочка испорчена навсегда - это ж надо, угваздал в вине оба рукава по самый локоть! А тот грязнуля учитель, ему, видите ли, надо раз в неделю наглаживать старые фланелевые брюки, а на нормальную чистку денег жалко! Стоило папе только коснуться этих брючат утюгом, как по всему помещению разливался стойкий запах мочи. После такой петрушки приходилось выносить и брюки и утюг в сад и гладить их там по-быстрому, даже зимой. А старикан ничего не замечает, знай кивает и благодарит, когда приходит их забирать.
Вокруг вообще одни придурки, так что и общаться с ними незачем. Папа не любил суеты в доме, а маме всегда было трудно со шведами. Однажды ее пригласил на чашку кофе кто-то из соседей. Она причесывалась целый час перед выходом, и все равно через полчаса вернулась лохматая. Прошла дерганой походкой по дорожке, поднялась на крыльцо, вошла в дом и с грохотом захлопнула дверь. Она хранила молчание до самого вечера, а когда заговорила, голос ее звучал еще резче, чем раньше. Мээ-ррри! Клупая тефф-чонка!
Папа стеснялся ее акцента и никогда не позволял ей разговаривать в химчистке с клиентами. Особенно он стыдился, что она не может как следует выговорить имя собственной дочери. Ребенка звать Мари, какого черта? Неужели трудно запомнить раз и навсегда? Дальше этого, до настоящей перебранки дело не доходило, и все равно мамин голос звучал пронзительно и жалобно, а папин бас делался все ниже, уходя в злобное бормотанье.
Но большей частью дома у нас было тихо, и день исчезал за днем, не оставляя следа. Когда перед домом останавливалась "скорая" и Ренате уводили, нельзя было вспоминать, что такое бывало и раньше. Когда другая машина несколько часов спустя останавливалась перед приютом, чтобы оставить там шести-, или семи-, или восьмилетнюю девочку, няньки только головой качали. Этого ребенка привозят сюда каждые полгода, почему она притворяется, будто первый раз сюда попала? И почему не может назвать своего имени?
Подойдя к окну, чтобы посмотреть на улицу, я неожиданно вижу лицо в черном квадрате стекла. Сперва кажется, будто это Ренате, я узнаю острый подбородок и плотно сжатые губы, но тут же понимаю, что глаза и нос принадлежат Херберту. Так оно, собственно, и есть. Два чужака живут во мне, два человека, никогда не понимавших один другого и которых я сама даже не попыталась понять. И все же я им улыбаюсь. Много лет я никак не могла вспомнить их лиц, а раз я вижу их теперь, значит, память моя ожила. Может, я и говорить смогу. Прижимаюсь лбом к стеклу и упираюсь языком в передние зубы, чтобы начальный звук маминого имени мог выкатиться изо рта. Но усилия напрасны, язык соскальзывает, изо рта вылетает единственный слог. Аль…
Вдруг нападает дикая жажда, страшно хочется пить. Открываю дверь и ступаю в полуосвещенный коридор. Лишь сделав несколько шагов, я понимаю, что иду раскинув руки, будто собираясь взлететь. Пальцы босых ног тонут в красном ворсе ковра. Кто-то снял с меня колготки и туфли, пока я спала, но остальная одежда на мне - та же, что была на конференции. Почти та же. Пиджака нет, блузка мятая и наполовину выбилась из юбки. И ладно. Сойдет. В доме тихо, ничто не указывает на коктейль-парти в желтой гостиной или парадный ужин в большой столовой. Имею право спуститься в кухню попить примерно в том, в чем захочу.
В нижнем холле темно, только из-за полуоткрытой двери пробивается бледная полоска света. Бреду туда, не замечая, что руки у меня по-прежнему растопырены в стороны, пока не дохожу до двери, тут я, спохватившись, опускаю их и осторожно заглядываю в комнату. Анна сидит в зеленом кресле спиной ко мне, на столе перед ней бокал вина. Она не видит, что я открыла дверь и вхожу в комнату, приходится кашлянуть, чтобы она повернула голову.
- МэриМари, - говорит она. - Ты встала? Может, лучше еще полежать?
Я качаю головой и, схватив несуществующий стакан, изображаю, что пью. Анна несколько раз хлопнула глазами, пока не поняла.
- Ты хочешь пить? Дать тебе?
Я киваю. Она улыбается с облегчением.
- Сядь посиди, я сейчас все сделаю. Может, поешь? Бутербродик?
Я мотаю головой.
- О'кей. Я сейчас.
Сажусь на диван, осматриваюсь. Комната маленькая, но я не сразу замечаю, что в ней нет окон - она находится в центре дома. Зато одна из стен - кирпичная с оставленными на ней островками старой побелки. Архитектор позволил себе сохранить кусочек прошлого в доме, во всех прочих отношениях отрицающем время.
- Как тебе наша библиотека? - спрашивает Анна, и только теперь я вижу на других стенах книжные полки. Ее не было всего минуту, однако у нее на подносе и минералка, и апельсиновый сок, и даже блюдце с крохотными тарталетками.
- От обеда остались. - Она кивает на блюдце, ставя поднос на стол. - Съешь кусочек, может, аппетит вернется.
Чуть улыбаясь, тяну руку за минералкой. Анна поднимает с зеленого кресла что-то вроде папки и кладет себе на колени. Перехватив мой взгляд, проводит рукой по коричневой обложке. И тут я вижу - это альбом. Старомодный фотоальбом в кожаном переплете.
- Бильярдный клуб "Будущее", - говорит она.
Юный Пер серьезно смотрит в объектив, за его спиной рядком остальные. Риксдаг, места для посетителей. Сверкер демонстрирует свой массивный профиль. Магнус положил локти на спинку переднего кресла и подпирает голову руками. Мое лицо виднеется где-то в глубине. За прошедшие годы цвета сильно поблекли.
- Мне было так одиноко, - говорит Анна.
На мгновение становится тихо. Она убирает темную прядь со лба.
- Никогда не понимала, в чем я провинилась. За что меня звали воображалой.
Я смотрю на нее, склонив голову набок. Мы знакомы больше тридцати лет, но я впервые слышу, что в ее жизни не все идеально. Она пристально глядит мне в глаза.
- Я все пыталась понять, что это значит, - продолжает она. - В переводе на язык взрослых. Пожалуй, высокомерная. Или заносчивая. А разве я такая? Как, по-твоему, - я заносчивая?
Я как раз подняла стакан с апельсиновым соком, так что имею несколько секунд на раздумье. Заносчивая ли Анна? Пожалуй. Частенько держится снисходительно. Иной раз - с нескрываемым пренебрежением. К тому же она какая-то толстокожая - душевно толстокожая, и сама этого не сознает. Она не понимает других людей, особенно тех бедных и униженных, чьи интересы якобы неизменно защищает. Почитает их святыми и не в состоянии увидеть и признать, что самым жалким порой не чужд деспотизм, а наиболее привилегированные иной раз заслуживают сострадания. Но разве можно ее в этом винить? Нет. Это все равно что ставить в вину человеку, что у него одна нога короче другой. Просто он такой, и все тут. Поэтому я только качаю головой, пока ставлю стакан на место, - отпускаю ей грех, раз она так просит. Ты не заносчивая. Анна внимательно смотрит на меня и наконец понимает.
- Мы ведь жили в поселке при обогатительном комбинате, и папа был на самой верхушке навозной кучи. Ну, профсоюзный босс, понимаешь, да? Наверное, все из-за этого. И из-за того, что у меня были шикарные тряпки. Никто ведь не знал, что я их не выпрашивала, а все мама… Она ведь портнихой работала, а после свадьбы папа ей работать не разрешил. Так она только и знала, что шить мне наряды. Я была их куклой. Заводной куклой, знаешь, такие, с ключиком в спине. Мама с утра нарядит, потом папа заведет ключик, и пошла - в школу и вообще делать все, что полагается… Кукла, не имеющая ни малейшего понятия о том, кто она. Ничего не знающая о себе самой.
А сейчас, стало быть, знает? Анна опускает глаза.
- Может, поэтому Бильярдный клуб "Будущее" сыграл в моей жизни такую роль, - продолжает она. - Я как будто вдруг превратилась в живого человека. Когда после той недели в Стокгольме я вернулась домой, меня уже завести не удавалось. Директор велел, чтоб я рассказала о поездке в риксдаг на утреннем собрании в актовом зале, но только я поднялась на сцену, девчонки сразу сделали козьи морды, а мальчишки подняли шум и свист. Но я не обращала внимания. Десять минут стояла посреди этого бедлама и говорила, причем потом даже вспомнить не могла что именно. Я сама себя не слышала, потому что все время думала о Бильярдном клубе "Будущее".
А он? Я касаюсь указательным пальцем лица Пера. Была ли в этом и его заслуга? Анна сперва чуть кивает, потом едва покачивает головой. То есть - и да и нет.
- Он навестил меня недели через две. Была суббота, это я навсегда запомнила. На мне было красное платье, очень простое, прямое, ну, знаешь, как тогда носили. Мама хотела, чтобы я надела блузку с оборками, но я уперлась, наверное, впервые в жизни. После чего прошествовала с гордо поднятой головой через весь поселок, не глядя по сторонам, как самая настоящая воображала. Даже не здоровалась со встречными, хотя знала, что это ужасный грех. В таких местах полагается со всеми здороваться. Но я была сама по себе. Сама по себе - первый раз в своей жизни. И вот тут появился он.
Я никак не могла этого видеть, однако теперь видела совершенно отчетливо. Анна стоит на перроне, каштановые волосы блестят на солнце. Пер сходит с поезда, в старомодном пальто и с чемоданчиком в руке. Издалека его можно принять за взрослого, но лицо совсем юное, а при виде Анны делается еще моложе. И вот он бросается к ней бегом, сперва улыбается, потом хохочет, потом останавливается прямо перед ней и замирает. В эти первые секунды оба слишком смущены, чтобы обнять друг друга, потом Пер отпускает чемоданчик, тот ударяется об асфальт и падает на бок, но они не замечают. Пер распахивает объятия, и Анна в них исчезает.
- Он был таким красавчиком, - Анна гладит фотографию указательным пальцем. - В прыщах, конечно, ну так у всех были прыщи. Ну, и чересчур деловитый с самого начала, ну и что ж такого, так и полагалось. Все мужчины в то время были деловитые.
Я поднимаю брови. Она издает смешок.
- Ну да, знаю. Особой разницы нет… Вот ты понимаешь, зачем им вечно надо нас поучать?
Качаю головой. Нет, этого я никогда не понимала. Анна вновь погружается в прошлое.
- Он говорил про значение местного самоуправления для народовластия. Пока шли от станции к дому, и когда обедали с мамой и папой, и когда пошли погулять после обеда. Я уже не могла уследить, о чем он толкует, тогда он мне показался кошмарным занудой, но…
Она, умолкнув, хмурит лоб.
- Он, думаю, просто нервничал. И считал, наверное, что я тоже увлекаюсь политикой… Но чего не было - того не было. Меня, конечно, воспитали социалисткой, но современную политику я считала, прямо скажем, скучищей смертной. А уж местное самоуправление особенно. И все равно в тот день я была просто счастлива. Я всем им показала, и маме с папой с их всегда готовой точкой зрения на все, что бы я ни сказала и ни сделала, и всем остальным, и этим девчонкам, что вечно рожи корчили у меня за спиной, и мальчишкам, настолько гадким…
Она осекается.
- Был там один такой, Кении. Ну, знаешь, из этих - с напомаженной челкой, - но симпатичный. Очень, кстати. Я даже немножко была влюблена в него в старших классах, чем он и воспользовался. Поцеловал меня однажды на велосипедной стоянке и… - она делает вдох, - …еще кое-что. А на другой день он с ухмылочкой всем рассказывал. Будто это мне страшно хотелось. Что он мог бы меня завалить. Но не стал - потому что пакета с собой не было. Что на такую рожу сперва надо пакет натянуть, а потом уж…
Я закрываю глаза и чуть отшатываюсь назад. Не хочу всего этого знать. Но Анна не видит, она не здесь.
- А когда мы с Пером после обеда шли через поселок, то я заметила Кенни, он стоял у сосисочного ларька и с ним еще пара таких же пижонов. Все вылупились, конечно, поселок-то маленький, все друг друга знают, и вот я иду вместе с парнем, которого тут никогда раньше не видели. Для них прямо пощечина. И Пер это как будто понял, хоть мы ни о чем таком не говорили, мы об этом до сих пор не говорили, но он обнял меня за талию как раз в тот момент, когда мы проходили мимо ларька, и я его обняла. Только кивнула тем типчикам - глазейте на здоровье…
Она улыбается в пространство, не видя меня.
- А папа… Он вечно твердил, мол, и то буржуазно, и се. Маме не разрешал ходить за покупками в супермаркет "Ика", раз простые трудящиеся покупают только в "Консуме", а мне следовало зарубить себе на носу: кем бы я ни стала в жизни, чтоб и думать не смела, будто что-то собой представляю. Но когда приехал Пер, папа сразу замолчал, прямо дар речи потерял - только оттого, что у Пера отец епископ. Мама, конечно, до смерти перепугалась, вдруг у нас дома недостаточно изысканно, - но ладно мама, а папе я прямо-таки поражалась… Я-то думала, он и вправду такой непримиримый, каким прикидывался. А он совершенно сробел перед прыщавым восемнадцатилетним мальчишкой, разглагольствующим о местном самоуправлении и народовластии. Идиотизм! А я вообще-то в глубине души мечтала о буржуазности, такой нарядной, приличной и сдержанной, как о ней пишут в книгах и показывают по телику. Я ведь все принимала за чистую монету. Считала, что люди вроде Пера и его семьи всегда спокойны, счастливы и любезны, и так радовалась, что и я смогу войти в этот мир…
Она умолкает и смотрит на фотографию, потом снова набирает в грудь воздуха.
- Сейчас я скажу то, чего никогда раньше не говорила… Обещай, что никогда никому…
Она наполовину отворачивается от меня, уперев взгляд в книжную полку, и не видит, как я жестом застегиваю рот на воображаемую молнию.
- Мне кажется, я никогда не любила Пера. Вернее, я это знаю. Я никогда не любила Пера.
Она по-прежнему сидела, полуотвернувшись от меня.
- Я влюбилась в Бильярдный клуб "Будущее", - продолжает она. - Этим все сказано. Но почему-то казалось, у меня меньше прав на членство, чем у вас, остальных… Пер стал ниточкой, связавшей меня и вас. Мне не он был нужен. А вы, остальные. Все вместе.
Она поворачивается и снова смотрит на меня.
- Глупо звучит?
Это голос подростка. Я качаю головой.
- Нет, еще как глупо! Невозможно влюбиться в целую компанию.
Я киваю, но не уверена, поняла ли она, что на самом деле это возражение. Нет, возможно - я и сама была влюблена в Бильярдный клуб "Будущее" всю ту неделю в Стокгольме, да и все, наверное, влюбились во всех. Но Анна не смотрит на меня, она снова склонилась над своим альбомом и говорит настолько тихо, что я едва могу разобрать.
- Это мог оказаться кто угодно. Магнус. Торстен. Или Сверкер. Не важно. Лишь бы оттуда.
Она поспешно взглядывает на меня. Я отвожу глаза. На самом деле все не так просто, и она это знает. Всю ту неделю Анна постоянно присутствовала на краешке моего поля зрения, и я помню, как ее взгляд то и дело скользил в сторону Сверкера, как она смеялась, стоило засмеяться ему, и поправляла волосы, когда в какой-то момент их глаза встречались. Тогда ей это не помогло. Пройдет еще немало лет, прежде чем он решит, что ради нее стоит снять номер в мотеле. Если это правда. Сверкер всегда позволял мне догадываться о том, что происходит, но тщательно следил, чтобы я ничего не знала наверняка.
Анна, украдкой вздохнув, переворачивает альбомный лист. Следующий снимок занимает целую страницу. Вся компания стоит в ряд перед бильярдным столом. Мы все, такие молодые. У Магнуса и Пера в руках по кию, Анна смеется, Сиссела задрала подбородок, довольная, как Муссолини на балконе. Торстен - крайний в ряду. Я сама стою, наморщив лоб, перед Сверкером. Он положил руку мне на плечо и улыбается белыми зубами. Он крупный, рослый. Меня еле разглядишь. Какие у него были планы на мой счет?
- Помнишь, кто нас тогда сфотографировал? - спрашивает Анна.
Я киваю. Разумеется. Он сидел на стуле в глубине бильярдной, когда мы туда ввалились, толстенький старичок с широкими подтяжками и огорченным лицом. Быть может, он сидел и ждал, что вот-вот в этот закоулок вломятся громилы из какой-нибудь черной комедии, сорвут с себя пиджаки, едва войдя, но останутся в шляпах. Мы, должно быть, его разочаровали - орава галдящих юнцов, явно не представляющих себе даже, за какой конец держать кий. И все же он поднялся, когда мы стаей сбились вокруг самого большого бильярдного стола, и заковылял к нам. На мгновение замерев, он смотрел, как Магнус с Пером без толку гоняют шары.
- Ну что, русскую, парни? - предложил он наконец. - Это забойно!
- Ну что в этом было такого смешного? - спрашивает Анна.