Я пожимаю плечами. Я тоже не понимаю, знаю только, что мы начали хохотать, едва вышли на улицу, и хохотали всю дорогу до самой гостиницы, и, даже дойдя до нее, не могли остановиться. Поэтому мы повернули обратно, перебежали на другую сторону улицы, в сквер Тегнерлюнден, и плюхнулись на скамейки под памятником Стриндбергу, продолжая хохотать. Русскую - это забойно!
- Я всегда боялась признаться, но так и не поняла, что тут смешного, - говорит Анна. Я опять пожимаю плечами. Что до меня, я смеялась, потому что смеялись все, во всяком случае, Торстен, а когда смех сошел на нет, то продолжала улыбаться, как и остальные, и ждала, над чем бы посмеяться еще. Но ничего новенького мы не придумали и сидели какое-то время молча на скамейках, глядя в темноту. На нашей скамейке я сидела с краю, справа от Торстена. Когда мы отсмеялись, мне стало слышно его дыхание. Все молчали довольно долго.
- А давайте, пусть каждый что-нибудь расскажет, - вдруг предложил Магнус. - Какой-нибудь секрет.
Сиссела фыркнула.
- Что еще за секрет?
- Да просто - один какой-нибудь свой секрет. И мы что-то узнаем друг о дружке.
Сиссела выпрямилась.
- Нет у меня секретов.
- Ах ты, бедняжка. - Магнус рассмеялся. - Тогда начинаю я. Мой секрет - что я стану художником. Маман не в курсе, папка тоже - думают, я стану страховым агентом, или там чиновником на таможне, или еще кем-нибудь таким. А я стану художником, причем лучшим в мире. Если раньше не сопьюсь.
Он издал смешок. Сиссела наклонилась вперед и произнесла, понизив голос:
- Ладно, передумала. Есть у меня секрет.
Магнус улыбнулся:
- Я так и знал.
Сиссела улыбнулась в ответ:
- Мой секрет - что я ненавижу алкашей. Моя жизненная цель - убить хоть одного. Подушкой задушить. Или перевернуть на спину, когда уснет, пусть блевотиной захлебнется.
Стало тихо. Мы теряем друг друга, подумала я. Нет, сейчас мы снова будем вместе. И я услышала собственный голос:
- Мой секрет - что я не знаю, как меня зовут.
Получилось. Все взгляды устремлены на меня, мы снова вместе.
- Как это не знаешь?
Пер искренне удивился. Я закусила губу. Надо осторожнее. Не сболтнуть лишнего.
- Мама зовет меня Мэри, а папа - Мари. Они никак не договорятся насчет моего имени…
Анна, кажется, огорчилась.
- А в школе? Как там тебя зовут?
Я пожала плечами.
- Одни учителя называют меня Мэри. Другие - Мари.
Голос Торстена прозвучал глуховато:
- А самой-то тебе кем больше хочется быть? Мэри или Мари?
Об этом я никогда не задумывалась.
- При чем тут мое желание? - Я посмотрела на него. - Ведь человеческое имя - объективный факт, правда?
Торстен ковырнул гравий носком ботинка и уже хотел ответить, как вклинился Сверкер:
- Тогда мы будем звать тебя МэриМари… - и засмеялся, в восторге от собственной идеи, - а что? Почему бы нам не окрестить ее МэриМари?
Сиссела посмотрела на меня с улыбкой.
- Да, черт возьми. МэриМари - здорово!
- Замечательно, - сказала Анна.
- Чудесно, - сказал Пер.
- Охренеть, - сказал Магнус.
Но Торстен не сказал ничего.
Пер, когда пришла его очередь, говорил так, будто оглашал судебный приговор. Его секрет - что он два года назад взял у отца дорогое издание Библии и уничтожил его. Умышленно. В отместку за несправедливость, подробности опустим. А теперь осознал, что это ребячество, и раскаялся, и хотел бы, чтобы мы об этом знали.
Аннин секрет состоял в том, что она верит в Бога, но не смеет признаться родителям.
- А то отец меня прибьет. Он атеист, - вздохнула она. Все лишь улыбнулись, одна Сиссела громко рассмеялась.
- А ты что? - спросила она. - Не дашь ему сдачи?
Анна мгновение смотрела на нее, потом потупила взгляд. Нет. На такое она не способна.
Торстен, когда наступил его черед, поднял ворот куртки.
- Мой секрет - что я не помню родителей. А следовало бы - мне было восемь лет, когда они умерли. Но я ничего не помню. Ни лиц. Ни голосов. Ничего из того, что происходило, когда я был маленький.
- Так у тебя родители умерли? - ахнула Анна.
Торстен чуть сморщился, но не ответил. На миг снова стало тихо, потом Магнус повернулся к Сверкеру. Тот остался последний. Ну? Сверкер поспешно улыбнулся, предваряя тон, который я в дальнейшем очень хорошо научусь узнавать. Мягкий, но мужественный. Негромкий и теплый. В высшей степени доверительный.
- Мой секрет - что я расстанусь со своей девушкой, когда вернусь. Я полюбил другую…
Анна и Магнус улыбнулись. Торстен чуть придвинулся ко мне.
- Ух ты! - воскликнула Сиссела. - Да тут у нас настоящий соблазнитель завелся. Соблазнитель из Буроса!
В ответ на насмешку Сверкер улыбнулся еще шире.
- Именно, цыпочка. Из Буроса. Значит - первый сорт!
К ночи похолодало. Через некоторое время мы поднялись и поплелись на другую сторону улицы и, столпившись на тротуаре, попрощались с Сисселой - ей надо было ехать домой на метро. Зябко подняв плечи, она чуть постояла, переминаясь, словно чего-то ждала или хотела сказать, потом рванула молнию на куртке под самое горло и повернулась к нам спиной.
- До завтра, - крикнул кто-то ей вслед. Может быть, я. Она не ответила и не обернулась, только помахала рукой и скрылась из виду.
А мы пошли в гостиницу.
- Что такое? - спрашивает Анна. - Тебе нехорошо?
Это я принялась тереть лоб. Давняя привычка, способ в буквальном смысле стирать неприятные мысли.
- Может, тебе снова прилечь?
Анна встревоженно наклоняется ко мне. Молча киваю и закрываю глаза. Под закрытыми веками вижу, что Мари проснулась. Поезд подходит к Эребру, она встала в своем купе и пытается снять кожаную сумку с багажной полки. Мари улыбается. Я открываю глаза и взглядываю на Анну. Еще раз киваю. Что означает: я устала. Химия, которой меня накачали в больнице, по-прежнему течет в моих жилах.
Анна провожает меня обратно в мою спальню, отставая на полшага и придерживая за спину - словно боясь, что я рухну навзничь. Нет, я не падаю, я иду мелкими шажками по коридору, но, когда добираюсь до комнаты, сил хватает только чтобы указать на мою сумку.
- Ночная рубашка? - переспрашивает Анна.
Кивнув, опускаюсь на край кровати.
Куда пошли все остальные? Не помню. Помню только, как мы трое стоим в лифте - Торстен слева от меня, Сверкер справа. Торстен отвернулся, но я несколько раз поймала его взгляд в зеркале, пока мы доехали до третьего этажа. Помедлив мгновение, он открыл дверь, и в этот самый миг Сверкер поднял руку и положил мне на плечо. И я позволила его руке туда лечь. Не стряхнула ее с себя, не шагнула в сторону. Торстен, презрительно скривив губы, пнул дверь лифта.
- Ха, - сказал он и пошел прочь.
Сверкер поднял брови.
- Ха? Он правда сказал "ха"?
Я кивнула.
- А что это значит?
Я тоже солгала в ответ:
- Без понятия.
Вскоре я стояла голая перед Сверкером, скрестив руки на груди. Сам он по-прежнему оставался в одежде. Вот он протянул руки и схватил меня за запястья.
- Дай тебя рассмотреть, - сказал он, разводя мои руки в стороны.
Я зажмурилась и впервые позволила себя рассмотреть.
- Представляешь, все легко могло повернуться совсем иначе, - произносит Анна. Вид у нее несколько отрешенный, она стоит у шкафа и развешивает на плечики мою одежду. - Если бы вы со Сверкером не… И мы с Пером…
Я неподвижно лежу на спине, мои руки чинно покоятся на клетчатом пододеяльнике. Анна возится с моей юбкой, та соскальзывает с плечиков и падает на пол. Анна нагибается и, подняв ее, держит перед собой, рассуждая вслух:
- Тогда бы, может, я стала министром. А ты бы оказалась при каком-нибудь посольстве…
Я слегка пошевеливаю рукой. Be my guest. Воображай себе на здоровье этот мир, где ты и министр, и жена Сверкера, и даже такой мир, в котором Сверкер обходится без инвалидного кресла и помощников. Я никогда не выбирала ни Сверкера, ни портфель министра. Я вообще не представляю себе, каково это - выбирать. Это меня выбрали. Такие, как я, берут то, что им предлагают, поскольку не умеют иначе, и это вечная загадка - почему то, что досталось мне, кажется другим столь вожделенным. Соблазнитель из Буроса. Человек с неуловимым нутром, витающий в грезах о себе самом. И все же я осталась при нем. Из любви и сочувствия? Да. Но не только. А еще и страшась стыда, что обрушился бы на меня, если бы я оставила Сверкера. Предать калеку! По той же причине я остаюсь в правительстве и выполняю свои обязанности с тем же прилежанием, с каким когда-то делала уроки, притом что на заседаниях правительства присутствует не большая часть меня, чем когда-то в классе. Мой рот неизменно изумляет меня, произнося правильные слова, руки подчеркивают их правильными жестами, лоб хмурится огорченно или сердито, но чувства мои в этом не участвуют. Если бы выпустить их на волю, то я встала бы на ближайшем же заседании и сказала бы, что нам надо уходить отсюда, всем вместе, оставив премьера в одиночестве. Почему? Потому что он выбрал нас вовсе не по причине наших способностей или отсутствия таковых. Сколько их, министров, являющихся настоящими политиками? Человек шесть. Или семь. А мы, все остальные - просто новая разновидность чиновников. Чиновники с политическими взглядами. Но не слишком отчетливыми, к тому же у нас не хватает духа их отстаивать. Мы сидим по министерствам и копим свою вину: мы знаем, как много надо сделать, но плохо представляем себе, что именно. А если бы и представляли, что с того? Не хватает денег. Не хватает голосов в парламенте. Не хватает системы внутри правительственного аппарата для воплощения наших решений в жизнь. Что остается? Слова. Взгляды. Жесты. А сам премьер? Могу вообразить его недовольно надутые младенческие губки, когда я встаю и говорю то, что думаю на самом деле: что он цепляется за власть, но избегает ответственности. Но я этого не говорю. Я боюсь перешептываний, что последуют за моей отставкой. Ага, не справилась! Она что, не в себе? То есть до такой степени, что ее там держать не стали?
- Спокойной ночи, - говорит Анна, но я не отвечаю даже кивком головы. Я занята другим. Мари стоит на перроне в Эребру и ждет стокгольмского поезда, сунув руки в карманы куртки, вид у нее угрюмый. Ей кажется, я слишком много думаю о Сверкере, она желает сама сортировать воспоминания, выбирая, что оставить, а что выкинуть. Королева забвения. Королева, имеющая все основания забыть.
Но едва она отгоняет прочь мысль о Сверкере, как ее охватывает внезапный страх, и она принимается уговаривать себя, что это и смешно, и глупо. Освобождение - настоящее, вполне законное. Ее не объявили в розыск. За ней не гонится машина с полицейским нарядом. У нее полное право стоять на этом перроне и ждать стокгольмского поезда. Поэтому Мари нетерпеливо притоптывает, словно у нее зябнут ноги, хотя осеннее солнце еще пригревает. Она свободна. И знает это. Ее выпустили.
Озираясь, она пытается убедить себя, будто уже привыкла к тому, что мир вокруг выглядит иначе. Шесть лет не срок. Тетка, стоящая в нескольких метрах от нее, выглядит примерно так же, как выглядела, вероятно, шесть лет тому назад, может, тогда она весила на несколько кило меньше, но второй подбородок уже имелся, и даже если ее серое пальто совсем новое, то шесть лет назад у нее наверняка тоже было пальто серого цвета. Женщина, спиной почувствовав взгляд, оборачивается. Глаза Мари бегают туда-сюда, наконец она вымучивает легкую улыбку. И получает в ответ такую же, потом женщина снова поворачивается к ней спиной. Голос шуршит в репродукторе. Прибывает поезд на Стокгольм.
Заняв свое место в купе и закрыв глаза, она пытается спорить со мной. Это ты забываешь самое главное, говорит она. Разве ты не помнишь письма в ящике его стола? Фотографии под пластиковой подложкой на письменном столе? А все мейлы к и от бесчисленных дур из рекламной тусовки? А не помнишь ли ты Серенькую - тощую шестнадцатилетку во Владисте, что, дрожа, сидела в полиции, когда мы туда пришли? Помнишь, как с ней обращались полицейские, а она терпела, как она сидела там, с исколотыми руками и пустым взглядом? Ты думаешь, ее взгляд был не таким пустым, когда Сверкер покупал ее?
Я не отвечаю. Только открываю глаза и пялюсь во мрак. Теперь ей до меня не добраться. Я никогда не позволяю ей добраться до меня, если она пытается обосновывать свою правоту - вот как теперь.
возможное воспоминание
Анна возвращается к себе в библиотеку. Альбом по-прежнему лежит на столе, она берет его и кладет на колени, но не открывает. Незачем. Она и так погружается в глубь времени. В каждом новом воспоминании таится еще одно.
По крайней мере, я узнала об этом первая, думает она. Но не хочет опять признаваться себе, что это было одно лишь совпадение. Или два.
Первым совпадением было, что кто-то из консульских случайно вспомнил: Пер и Анна знают МэриМари. И этот кто-то набрал номер Пера, едва пробежав глазами сообщение из Владисты.
Вторым стало то, что Пер в этот момент совершенно случайно оказался на месте. Вообще-то он должен был лететь в Нью-Йорк, но по какой-то причине отложил поездку на несколько дней. И тут же позвонил Анне.
И вот годы отхлынули назад. Анна едет в такси в сторону "Глобен-арены" и редакции "Афтонбладет" с вестью, что навсегда расщепит время на "до" и "после".
Я узнала об этом первая, ликует она. Этого у меня никто не отнимет.
Но не ей суждено подняться в самолет. Не ее встретит в аэропорту черный посольский лимузин. Не ей придется отправиться домой самолетом медицинской службы. Все это выпало МэриМари.
- Смени дискету, - командует она сама себе вслух. - Смени дискету!
Сверкер сам и научил ее менять дискеты. Ничего сложного. Просто вынимаешь из головы одну реальность и вставляешь другую. Он стоял перед зеркалом, завязывая галстук, когда сказал это, - сама она лежала, раскинувшись на постели у него за спиной, словно обнаженная Олимпия. Щурилась и улыбалась, стараясь скрыть раздражение, зудящее под кожей.
- Как тебе удается лгать? - не выдержала она.
Он улыбнулся собственному отражению.
- Я никогда не лгу.
- А как ты все это объясняешь МэриМари?
Он ухмыльнулся.
- А я и не объясняю. Я просто меняю дискету.
- Как это?
- У меня для тебя одна дискета, для МэриМари - другая. Когда у меня в голове Аннина дискета, я просто не помню МэриМари…
- А когда там стоит дискета МэриМари, не помнишь меня…
- В общем, да.
Он потянулся за пиджаком, аккуратно висящим на плечиках. Ее собственная одежда была разбросана по всей комнате - бюстгальтер на полу, колготки на абажуре, скомканная юбка валялась в кресле. Это было приятно - вызывало ощущение хоть какой-то собственной значимости. Анна перевернулась, улеглась на живот и украдкой глянула на ложбинку между своими белыми грудями, потом приподняла зад и чуть им вильнула. Он понял приглашение, но в ответ лишь пошлепал ее по окорокам, проходя мимо, чтобы взять бумажник со стола.
- Ты разве не заедешь к маме?
Она улыбнулась, не разжимая губ.
- Только вечером.
Он сунул бумажник во внутренний карман.
- Ладно. Тогда - увидимся на Новый год, а может, и раньше.
Она села на кровати, скрестив руки поверх грудей, чтобы он не увидел и не запомнил, что они отвислые. Набралась духу и спросила:
- Сколько же у тебя дискет, Сверкер?
Он, улыбнувшись, наклонился к ней и сухо поцеловал в щеку.
- Тебе это незачем знать.
И ушел.
воздух
Именно тут мы и стояли. На этом самом месте.
Я останавливаюсь, выходя из Центрального вокзала, и, сбросив сумку на асфальт, выдерживаю торжественную поминальную паузу. Так, чтобы никто не увидел и не понял - стороннему наблюдателю покажется, что женщина просто остановилась на минутку - застегнуть молнию на куртке.
Теперь осень. Тогда была зима. Мы стояли сбившись в кружок в синеющих сумерках, а мимо сновали прохожие - кто в метро, кто на вокзал. Наша "парламентская неделя" подошла к концу, настала пора расставаться и ехать по домам, каждому - в свой округ и в свою действительность. У Анны в глазах блестели слезы, у Пера на скулах перекатывались желваки, Сиссела глубоко засунула руки в карманы, Магнус разглядывал ее из-под полузакрытых век, Торстен водил по асфальту ботинком, будто что-то писал ногой. Один Сверкер улыбался.
- Значит, до Мидсоммара, - сказал он.
На его улыбку не ответил никто, даже я. Мы не смели верить, что это правда. Неужели его родители откажутся ради нас от встречи Мидсоммара у себя на даче? И где взять деньги на билеты? Я бы, скажем, добралась до Хестерума на велике, Анна, Пер и остальные наверняка раскрутили бы родных, но вот Сиссела… Насколько я успела понять за неделю, у Сисселы нет ни велика, ни денег.
- А ты, может, доберешься автостопом, - сказала я и пожала ей руку.
Она поморщилась.
- Да ничего, наверное, не получится.
Сверкер улыбнулся еще шире.
- Еще как получится, - сказал он.