Своего alter ego Фурман с наглой иронией назвал Л. Н. (оправдываясь перед самим собой тем, что собирается писать в полную силу). Это был сильно идеализированный образ: немногословный, уверенный в себе, надежный и практичный взрослый человек в отличной физической форме, вдобавок имеющий коричневый пояс по карате.
Условный "Морозов" поначалу вместо имени получил у него громоздкое прозвище Социолог, но потом автор, пародируя кружковую манеру сокращать имена, заставил других персонажей по-свойски называть этого героя Сóци. Печальный Арлекин Минаев превратился под его пером в доброго и самоотверженного Борисова (не исключалось, что в конце он пожертвует собой, спасая остальных), его прекрасная Ася – в совсем уж идеальную Катерину, а Макс – в резонерствующего зануду по фамилии Андреев.
Труднее всего оказалось подобрать имя для непредсказуемо обидчивой Сони. Банальные ходы тут не годились, и в конце концов Фурман придумал загадочные, но благородно звучащие инициалы Р.-Д. Расшифровывать их было не обязательно, как и Л. Н. – мало ли, может это означало всего лишь Левый Носок?
(Однако позднее Фурману все же пришлось ответить на вопросы заинтригованных читателей, в роли которых выступил Морозов. Нет, буква "Д" не имеет никакого отношения к Сониной фамилии. И, конечно, только полный идиот мог бы предположить, что за инициалами Р.-Д. скрывается, например, "Романтичная", "Розовая" или какая угодно другая "Дура". Кстати, такое толкование опровергается и наличием дефиса. Начистоту и только между нами? Ладно, допустим, Р.-Д. означает "Рыцари-Дамы". Это что-то меняет? Ничего это, конечно, не меняло, поскольку, по мнению Морозова, сам литературный образ Р.-Д. сводился у автора к схематичной и почти оскорбительной пародии. Фурмана такая оценка задела. Он даже готов был согласиться с тем, что созданный им образ недостаточно глубок и в нем, возможно, отсутствует динамика развития. Хотя, с другой стороны, это можно было бы объяснить тем, что роль данного персонажа была второстепенной по отношению к основной линии событий. Но ничего пародийного, а уж тем более намеренно оскорбительного в этом образе, на взгляд Фурмана, не было: яркий и талантливый "вечный подросток", с тяжелым для себя и для окружающих характером, в глубине души – верный и великодушный, но пока еще очень слабо разбирающийся во всем происходящем. Вот-вот, сказал Морозов, если ты сам этого не чувствуешь… В общем, в тот раз они разошлись крайне недовольные друг другом.)
В состав боевой группы входило еще несколько харáктерных периферийных персонажей. А вот прежние духовные руководители молодежного коллектива – парочка пожилых интеллигентов-пацифистов, продолжавших цепляться за свои утопии, – были по общему решению оставлены где-то в городе в полном неведении о происходящем. Это была не их "война". Тем не менее у Л. Н. перед началом боя возникало острое желание позвонить им с какого-нибудь служебного телефона и мягко, по-доброму попрощаться. Но все линии наверняка уже прослушивались, и было бы глупо из-за каких-то сентиментальных чувств рисковать чужими жизнями…
К середине марта все трое авторов представили первые тексты. Несмотря на предварительные договоренности, каждого понесло в свою сторону. С точки зрения единого сюжета Соня начала с конца, описав допрос одного из схваченных членов боевой группы. По форме это был театральный диалог в гротескно-сатирическом стиле ("Адреса, фамилии, явки! Ну?! Еще хочешь?" – "Ай! Ой! Ых! Нет-нет, я все скажу, только больше не бейте меня, пожалуйста!.."). Ни имен, ни характеров, ни игры с прототипами – абстрактные маски. Зато, гордо отметила Соня, у меня здесь нет ничего личного и никакого натурализма! Это была стрела в сторону Фурмана, но он только уклончиво качнул головой. (Ну да, "ничего личного", как же! Зачем тогда вообще нужно было с такой злобной насмешкой писать о таких вещах?) А вот у Морозова в первом фрагменте получился явный "перелет": эпическая панорамная зарисовка огромного города с высоты птичьего полета, многочисленные "вклеенные" цитаты из якобы газетных сообщений – и ни одного живого лица. Морозов и сам понял, что загнул немного не туда, и в следующем отрывке сменил "масштаб" авторского взгляда: теперь у него какая-то маленькая группа полузнакомых людей потерянно бродила в темноте по бесконечным заброшенным тоннелям, периодически затевая мелкие ссоры. Но во всем этом его больше интересовало выстраивание некой социально-психологической типологии, чем отношения и внутренние переживания героев (после довольно острого спора на эту тему Фурман с мстительным удовлетворением подумал, что Соци – он и есть Соци).
Сам он пока только расставил основные вешки: захват станции у него состоялся поздно ночью в воскресенье, уже перед закрытием метро, когда народу там было мало, и прошел без единого выстрела. Сотрудники метрополитена и растерянные милиционеры, не оказавшие никакого сопротивления, были заперты в служебных помещениях. Долгое время далекое начальство даже не догадывалось о происшедшем, так как все контакты с внешним миром необъяснимо блокировались (типа, повреждение на линии). Связь с двумя ремонтными бригадами тоже внезапно прерывалась. В общем, в тоннелях происходила какая-то невнятная чертовщина. Собственно, на этом и строился весь расчет: в вяло нарастающей бюрократической сумятице продержаться, не обнаруживая своих намерений, до утра понедельника, когда народ повалит на работу, – а метро-то окажется закрыто! Кто, что, почему?! Столпотворение, всеобщее недоумение, паралич власти, на улицах разлетаются листовки – праздник непослушания! И возможно, серьезных боевых действий при этом вообще удастся избежать – просто в какой-то момент таинственные "подпольщики" вдруг исчезнут, растворятся в воздухе благодаря заранее изученным заброшенным шахтам, вентиляционным трубам и древним канализационным люкам. Ни жертв, ни повреждений… Так что же это было? ИСПЫТАНИЕ.
В целом собрание текстов оказалось более калейдоскопичным, чем ожидалось. Хотя, возможно, благодаря этому при чтении возникало ощущение большего повествовательного объема. И, конечно, важное место во всей этой затее занимало обсуждение написанного и того, кто куда клонит.
Незадолго перед поездкой в Челябинск Морозов устроил всем очередной сюрприз (на этот раз приятный), убедительно продемонстрировав, что у него в запасе имеются мощные дополнительные ресурсы.
Дома у него Фурман уже бывал. Жил он вместе с мамой, отчимом – рабочим сталелитейного завода (Морозо в называл его "батя"), десятилетней сестрой и бабушкой в стандартной четырехкомнатной квартире с тесной кухней, тремя малюсенькими комнатушками и большой проходной залой. Восьмиметровая комната Саши (лучшая из трех – остальные были шестиметровыми) находилась прямо напротив входной двери. Большую ее часть занимала полутораспальная (!) софа. У окна притиснулся невзрачный письменный стол с единственным стулом, а к стене рядом с дверью жался темный книжный стеллаж с открытыми полками. Среди книг можно было обнаружить довольно много философской литературы, причем не только классику – старые издания Декарта, Канта, Гегеля, – но и марксистскую критику современных западных философов: Сартра, Маркузе, еще кого-то… Гостям предлагалось размещаться с ногами на софе или на "дополнительной" табуретке, которую хозяин приносил из кухни. Когда Фурман приехал сюда во второй раз, софа стояла на боку вдоль стены. На его сочувственный вопрос, не сломалась ли она, Морозов объяснил, что просто устал от тесноты в комнате, – и этот его решительный своевольный жест глубоко поразил Фурмана. "А как к этому отнеслась твоя мама?" – осторожно спросил он. "Мама? – удивился Морозов. – А при чем здесь она? Это ведь моя комната. Она сюда довольно редко заглядывает. Вообще, по-хорошему, надо бы всю эту дурацкую мебель отсюда выкинуть!" – "И софу тоже? А на чем же ты тогда будешь спать?" – "Да это не проблема, матрас бросить на пол – и нормально…"
19 марта, в субботу, Минаев с Асей, Фурман, Соня и Морозов встретились у памятника Пушкину, посидели в кафе "Сластена" и, с таинственной настойчивостью увлекаемые Морозовым, отправились куда-то на метро. Вышли на "Киевской", поднялись наверх. Морозов, то и дело поправляя на плече тяжелый брезентовый рюкзак, перевел заинтригованно-посмеивающуюся компанию через Большую Дорогомиловскую и, по-прежнему ничего не объясняя, двинулся налево вдоль улицы. На "стрелке" у пересечения с Кутузовским проспектом торчал уродливый гранитный монумент в виде толстого трехгранного штыка, и кто-то в шутку предположил, что Морозов собирается возложить к нему цветы. А что, разве сегодня какой-то праздник? Вроде нет. Но, может, он знает, что на самом деле означает этот грандиозный фаллический символ, и именно сегодня его тайные поклонники отмечают какую-нибудь торжественную дату? А где же тогда цветы? Да у него в рюкзаке! Там, небось, целый венок – видите, он его еле тащит. Ну что, мы угадали? Но Морозов, хладнокровно не отвечая на подначивания, направился к подземному переходу, а на другой стороне Кутузовского уверенно свернул во двор одного из ближайших темно-красных сталинских домов… Между прочим, по слухам, где-то в этом районе, в одном из таких домов жил Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. "Слушайте, куда он нас ведет? – возмутилась Ася, отказываясь идти дальше. – А мы все за ним покорно плетемся, как стадо баранов! Вы вообще хорошо знаете этого человека? Ну-ка, давай, колись, Морозов, рассказывай все, а то я уже начинаю тебя бояться!" – "Идем-идем, хватит бузить. Со мной вам бояться совершенно нечего. Нам сюда".
Подъезд был тихий и очень чистый. На тесном старом лифте с открывающимися вручную решетчатыми дверями они поднялись на шестой этаж. Морозов, нервно покопавшись в рюкзаке, достал здоровенный древний ключ и с нескольких попыток вставил его в замочную скважину. Дверь открылась внутрь, и все в один голос произнесли: "Ого-о! Ничего себе! И это все теперь твое?" Морозов объяснил, что это квартира его деда и бабки. Они на несколько месяцев уехали отдыхать в Прибалтику, оставив ключи любимому внуку. "Дед-то твой, наверно, был раньше каким-нибудь большим начальником, раз у него квартира в таком доме. Надеюсь, он работал не в НКВД?" – с грубоватой прямотой предположила Соня. Фурман укоризненно взглянул на нее: мол, ну что ты вот так сразу в лоб! Морозов в этот момент выкладывал из рюкзака ботинки, постельное белье и многочисленные консервные банки (так вот почему он был такой тяжелый – похоже, Морозов собирался загрузиться сюда надолго!). Не отрываясь от своего занятия, он сдержанно сказал, что Соня и все остальные могут совершенно не беспокоиться на этот счет, так как его дед если и был когда-то "большим начальником", то в области науки: на пике своей карьеры он командовал "Политиздатом", ну а теперь – всего-навсего "рядовой" персональный пенсионер, как говорится.
Двухкомнатная квартира с высокими потолками, длинными темными коридорами и огромной кухней производила необыкновенное впечатление прежде всего своей какой-то "дореволюционной" атмосферой, так хорошо знакомой Фурману по его родному дому на Краснопролетарской. Здесь не было ни одной новенькой вещи: потемневшая от времени резная мебель из настоящего дерева, бронзовые люстры, какие-то древние картиночки в рамках, фарфоровые статуэтки, музейного вида чайник со свистком, стаканы в потемневших серебряных подстаканниках, серебряные чайные ложечки, какие-то специальные маленькие вилочки… Задумчиво вздохнув, Ася с внезапно увлажнившимися глазами призналась, что и она выросла в похожей старой московской квартире своей бабушки, среди таких же фамильных вещей. Что ж, Фурман сразу это в ней почувствовал, с первого взгляда, еще по фотографии, – особую породу людей, воспитанных своими интеллигентными дореволюционными бабушками и дедушками… И библиотека у морозовского деда была мощная (кстати, выяснилось, что стеллаж в комнате Морозова – это недавно подаренная ему часть здешнего, дедовского, да и все его лакомые книжечки наверняка отсюда же). Среди множества переводных научных трудов по философии (ого, ранние работы Маркса!), экономике (вот это да – Гэлбрейт!), теории систем и еще бог знает чему (например, Фурман наткнулся на книгу знаменитого гитлеровского генерала Гудериана "Танки, вперед!" – оказывается, у нас издавалось и такое) сплошь и рядом встречались "запретные" – с грифами "Для служебного пользования" и "Для научных библиотек".
В общем, это было по-настоящему чудесное, сказочное место. Все просто обзавидовались. И Морозову ужасно повезло, что он мог какое-то время пожить здесь в "полном творческом одиночестве". Ну, ты хоть иногда будешь звать нас к себе в гости? Обещаем, что будем вести себя хорошо! Ты же знаешь, мы вообще-то вполне приличные, интеллигентные люди. И, кстати, прости нас за все те абсолютно беспочвенные подозрения, которые мы по дороге сюда, да и раньше, причем не раз, высказывали в твой адрес. Прости нас за все сразу! Мы ведь не знали, что у тебя есть такое сокровище, ха-ха-ха!..
На следующий день та же маленькая компания снова собралась на Кутузовском – чтобы обсудить "Метрополитен". И через день. И потом, пока было можно, все с готовностью приезжали туда, а иногда и оставались ночевать. Хотя запасы еды у Морозова вскоре закончились. Но он настолько естественно вписывался в эту старую профессорскую квартиру, и такой там царил чудесный дух, что всем достаточно было и чаю, завариваемого в древнем чайничке бабушки Берты. А уж если кому-нибудь вдруг удавалось разжиться парой рублей на общую жратву и Морозов умело зажаривал на сковороде картошку или крупными ломтями нарезáл полкило "докторской", праздник общения на Кутузовском, обретая дополнительные обонятельные и вкусовые измерения, просто навсегда впечатывался в мозг.
3
Через пару дней после возвращения из Челябинска, отмывшись, отоспавшись и кое-как смирившись уже со второй неудачной попыткой коллективного сближения с коммунарами (первой была Карелия), Фурман пригласил Игоря Ладушина к себе домой. Он считал, что Игорь, который на сборе до самого конца держался с москвичами как друг, совершенно незаслуженно – как бы ни относиться к его литературному таланту – пострадал от их взбалмошного и истеричного поведения, и теперь нужно загладить эту вину.
Игорь приехал днем, и Фурман накормил его полным обедом. Сам он еще неторопливо допивал чай, когда гость, несмотря на его возражения, решительно взялся за мытье посуды (да там было-то всего по паре тарелок и чашек). Закончив с посудой, Игорь неожиданно спросил, где хранятся веник и совок, и стал подметать пол в кухне – мол, крошки могли просыпаться, да и вообще так положено после любого принятия пищи, а то тараканы набегут. На взгляд Фурмана, это было уже слишком и попахивало какой-то тяжелой "армейской" (или общежитской) любовью к "абсолютной чистоте".
– Крошки под столом – это, конечно, полное безобразие. Но уж посуду-то я мог потом сам помыть без всяких проблем. И вообще, почему ты решил этим заняться, ты же у меня вроде гость? – шутливо возмутился Фурман.
– Эдуардыч! – разгибаясь и с хитроватым видом поправляя очки, ответил Игорь. – Уверяю тебя, в этом нет абсолютно ничего личного. Правда-правда! Все дело в моих проклятых установках. В нашей челябинской Первой школе мне в далеком детстве внушили несколько простых правил, к которым я теперь, конечно, могу относиться с долей иронии, но которые в определенных стандартных ситуациях заставляют меня действовать буквально на автомате. За что я отдельно приношу тебе свои искренние извинения. Одно из этих правил – сформулированное, пожалуй, чересчур высокопарно, на мой сегодняшний вкус, – звучит так: "Коммунар всегда первым берет себе самую тяжелую лопату". Надеюсь, я ответил на твой вопрос?
– …Да, неплохо ты меня утер. Хотя тут, конечно, могут возникнуть дополнительные вопросы, например: у кого берет? Коммунар, я имею в виду. То есть как он определяет, что именно эта "лопата" – самая тяжелая? Просто на глазок? На ней же это не написано? А что он сделает, если, допустим, поначалу в спешке ошибется с определением веса и схватит более легкую лопату, – отнимет потом у более слабого духом с применением насилия? Ну, раз это правило действует в нем автоматически…
На самом деле Фурман страшно позавидовал Игорю – его этической собранности, молчаливой готовности к действию и способности с мужественной иронией отнестись к собственному пафосу. А ведь жизнь у него наверняка нелегкая после коммунарской-то "теплицы" – огромный чужой город, общага, бедность…
Вечером Фурмана осенило: тебе нужен был герой романа – сильный, независимый и при этом думающий? Так вот же он!
И как же все удачно в нем намешано и сходится: он тебе и настоящий коммунар, но – открытый, незашоренный, идущий каким-то своим путем; и родом он не из Москвы, а из провинциального рабочего города; и живет в общаге среди молодых людей разного социального происхождения (т. е. тут богатство типов); при этом он достаточно начитан, да и у самого некоторые литературные амбиции есть; а то, что как личность он далеко не идеален, так это даже хорошо; кстати, можно будет свести-столкнуть его с неким столичным кружком начинающих журналистов, писателей и художников; ну, и любовь ему какую-нибудь непростую устроить… Класс! А ведь вообще-то через призму этого героя так или иначе просматриваются и многие важнейшие для Фурмана темы: тут в ход как раз может пойти проблематика "Цитадели" и "Трудно быть богом" Стругацких (попытка вмешательства и "подталкивания" других в их историях), Толстой с его Платоном Каратаевым (мечта о "тихой святости") и заветная идея коммунизма как производства развитых форм общения – причем все это не на уровне "теоретизирования", а именно в развивающемся сюжете конкретной человеческой жизни…
И назвать все это можно – "Лады" (с ударением на последнем слоге). У Игоря было такое характерное словечко – "лады", вместо обычного "ладно, хорошо". "Ну, лады? – спрашивал он, договорившись о чем-нибудь. – Значит, лады, по рукам…" И фамилия у него – Ладушин. Фурману во всем этом слышалась некая многозначительная рифма, связанная со словом "лад". "Лад-душин" – "лад души".
Да, это был настоящий, великолепный выход сразу из всего, из всех его тупиков!
Между тем выяснилось, что "челябинская травма" не давала покоя не только Фурману. Соне, по ее словам, было ужасно, ужасно грустно, Морозов, как всегда, бодрился, а Машка на их первой же общей встрече напомнила: они пообещали нескольким своим новым друзьям-коммунарам, что в Москве в ближайшее время доделают свою постановку, запишут ее на магнитофон и пришлют им пленку. Лично она не собирается отступать от своих обещаний и готова потратить на это свое время и силы. По ее мнению, на данном этапе проще всего будет сделать что-то вроде короткого радиоспектакля. Все равно основная часть работы в общих чертах уже сделана. Кое-что, конечно, нужно будет поменять (тут Машка с многозначительной иронией посмотрела на Фурмана), ну и добавить побольше песен. Это, кстати, пока получается у них лучше всего.