Макс ушел в восемь, а в десять вернулись минаевские родители (Мишку незадолго перед этим удалось уложить в кровать). Фурман уже начал тревожно примериваться к тому, что ему придется провожать эту блестящую и все еще совершенно незнакомую девушку, но, к счастью, Борька сказал, что отвезет ее домой на такси. Кстати, она живет не так уж далеко от Фурмана – по другую сторону от "Ждановской", поэтому они могут прихватить его с собой.
В дороге праздник общения продолжился. Сначала они ненадолго заглянули к Асиной однокласснице и взяли у нее сломанную, но еще могущую быть починенной гитару, на которой Борька твердо собирался научиться играть (Сонька же смогла!). Потом, опять же на такси, доехали до Аси (она была единственным ребенком в семье, и родители у нее оказались на удивление молодыми); попили чаю, и вдруг на часах оказалось половина первого. На метро Борька уже явно не успевал, а денег у него больше не осталось. Одалживать их у Асиных родителей он категорически отказался. Но если выбежать прямо сейчас, то еще можно было попытаться добраться до фурмановского дома: на автобусе до "Ждановской", там перебежать по подземному переходу на другую сторону и сесть, если повезет, на последний троллейбус – все очень просто. Они успели.
Из дневника Фурмана
24 февраля
Морозов подарил Наппу "Тайные общества". Поздно вечером поехали с Морозовым к Минаеву. Я остался, говорил о себе.
Взял Трифонова "Нетерпение".
В следующие выходные большая компания отправилась с ночевкой в Переделкино – надо было помочь маме Вальки Юмашева перетаскивать уголь, которым она топила свою избушку.
Из дневника Фурмана
27 февраля
Утром ходили на кладбище.
Потом набирали уголь, ели, говорили с Морозовым, балдели, издавали приказы. Под конец пели.
Потом хорошо пели в электричке.
На мою (подаренную дедушкой на день рождения) десятку, вернее то, что от нее осталось, поехали на такси к Асе.
Сидели у нее, ели. Читал морозовский детектив.
Поехали к Борьке. До полтретьего говорили о "Парусе" – хорошо.
28 февраля
Борька проспал первую лекцию.
Я пытался организовать Морозова на помощь Борьке в делании курсовой на завтра (!), но он так тоскливо согласился, что я не стал его мучить. Бедный Борька!.. Надеюсь, что его не выгонят.
Кончил "Эстетику нигилизма".
Принялся за "Нетерпение".
1 марта
важнейшие дела дня
Весна.
Отправить телеграмму Нателле.
Пойти в магазин.
Отправил телеграмму.
В магазине нет ничего.
Дочитывал "Нетерпение" со все возрастающим волнением. Удивительная книга. В конце чуть с ума не сошел: воздевал руки и сжимал ими голову, страшно было, хотелось выть.
Приехал Макс, привез билет на вечер Арсения Тарковского. Проговорили до двух.
Устал я уже ложиться поздно.
2 марта
Конечно, перелопатил мне все утро, я-то хотел писать.
Читал "ЛГ" (Шаталова вырезать), перепечатывал архивные бумажки Наппу – испортил листов больше, чем вышло, а Макс скучал вокруг.
Около двух он ушел, я прибрал комнату, разболелась голова.
В семь часов, только сел к столу с ручкой, вошли Борька с Асей. Я их кормил, до девяти посидели, ушли, а я влез на свой стол и смотрел в темноте в окно.
4 марта
Тарковский. Козаков.
На обратной дороге от грусти решил остаться на "Ждановской" и, распевая, дожидаться Борьку с Асей из универа. Но через 40 мин. увидел одну Асю, побежал за ней после пятисекундного колебания, от нее позвонил Борьке и помчался к нему от "Ногина" на такси почти без денег.
5 марта
Вечер Аронова в "Музе" Храповицкого.
Проводили с Борькой Асю и сидели на скамейке.
6 марта
Поехали в Переделкино с Сонькой и Морозовым, потом прибыли Макс и Борька.
Сонька привезла пленку Ланцберга – есть прекрасные песни и стихи.
Валькина мама стала делать смешных кукол – нас самих.
Вечером играли в вопросы "каждый – каждому". Ночью тянулось разбирательство отношений (Сонька спала). Как-то Морозов откликнется на меня?
7 марта
важнейшие дела дня
РОДИТЬСЯ
Родить ся.
Морозов подарил подборку стихов Бродского, Сонька – замочную скважину.
Ночью мучили писателей песнопениями и парадами.
Утром Морозов уехал.
Слушали Ланцберга. Пели под Сонькину гитару. … Ночью приехал ко мне домой Борька.
9 марта
…Минаева и Дубровского исключают из университета (после пожара их поймали с сигаретами).
10 марта
Утром позвонил Наппу: Ленка сказала, что он отказался вытаскивать Минаева, т. к. Борька, получается, не хочет учиться как следует.
Вот ведь как: Наппу сам взял на себя ответственность, решение за Борьку. Он поступил по высшей справедливости, это соломоново решение и рассуждение. Но ведь теперь Борька может сломаться – в результате действия Наппу (отказ от действия есть тоже действо) – и вина будет в этом Наппу. Т. е. нельзя просто отказать, он теперь должен о нем печься.
Запись Бориса Минаева,
сделанная на пишущей машинке Фурмана
Таким образомна сегодняшний день мы имеем
Я ушел (или не ушел) из дома…
Получая неаттестацию по языку в этом месяце – вылетаю из журфака и ухожу в армию осенью (либо в июне)
Завтра я могу: либо вернуться домой либо уехать всеми правдами и неправдами в переделкино.
Причины чтобы вернуться таковы: не накалять обстановку, не бросать родителей чтобы потом в случае не дай бог чего не сойти с ума со стыда
Поскольку уйти по настоящему не получается то настроиться на образ жизни "не дома" все равно не удастся – может полететь учеба а дома будет окончательный взрыв ненависти.
Причины чтобы вырвать себе эту неделю таковы:
Отрешение мне необходимо до зарезу
Нужно испытать: а могу ли вообще жить без контроля над собой – сейчас ответ на этот вопрос для меня не совсем ясен
Цитируя А.Морозова: "В третий раз мне могут вообще не поверить"
Я возвращаюсь с нелюбовью к родителям совершенно не обретший никаких новых установок, а кроме того возвращение дает им основание попросту считать меня капризным негодяе м и через все радости это весьма скоро проступит. То есть их установка на меня как на человека которого нельзя не контролировать которому нельзя доверять не изменится.
Все эти соображения необходимо взвесить и решить как быть.
Б.Минаев
10 апреля 1977 года.
А. Морозов – Б. Минаеву
Старик!
Наверное, сейчас лучший вариант таков: ты возвращаешься домой. Понимаешь, если ты вернешься и сделаешь невозможное – выправишь свое положение титаническими усилиями, то, естественно, я и, думаю, все остальные станут относиться к тебе чуточку лучше, чем сейчас. То, что ты уходил дважды и не ушел, тебе простится. Я ведь и сам в десятом классе был в такой ситуации: бросал школу, уходил из дому, потом вернулся, но так и не смог с собой совладать, – в результате нечестно кончил школу, что мучило меня достаточно долго.
Не мучайся в этом смысле. Не верят тому, кого не любят. Вот если бы Макс оказался в такой ситуации, я бы, конечно, изображал презрительную мину (что то же, кстати, было бы неверно). Но я, в общем-то, люблю тебя, и эти твои мытарства слишком малы, чтобы я изменил свое отношение к тебе. Речь идет не о предательстве, не о подлости – о кризисе. Кризис – явление, увы, частое. Я, вон, в Челябинске! Что ж, меня казнить теперь, что ли!
Но если ты вернешься сейчас, то, видимо, не оградишь себя от посягательств родителей. Конечно, шантажировать нехорошо, но сейчас ты имеешь на это право. Сейчас неправы они. Они – слепы. А поводырем нельзя избирать слепого.
Поэтому, может быть, неделю тебе и стоит промотаться! Тебе, наверное, им надо доказать, что ты можешь.
В общем-то я знаю, что мобилизовать себя на систематическую (а не авральную) учебу неимоверно трудно (может быть, от этого я и сбежал). Понимаешь, если ты сейчас (именно сейчас!) не сломаешь себя, все пять лет для тебя станут пыткой. Причем иезуитской. И когда-нибудь ты все равно этого не выдержишь. Жить так – это значит все время висеть в воздухе в ожидании Отчисления. И в этом психозе растратишь всего себя.
Понимаешь, если ты сумеешь сделать то, чего не смог и, видимо, никогда не смогу я, то, естественно, я буду уважать (дурацкое слово!) тебя куда больше, чем нынче.
Морозов. 10 апреля 1977 г.
Приложение
Ты сейчас для меня – я сам, каким бы я мог быть, если бы остался на журфаке. Я ушел еще и потому, что слишком хорошо помнил школу, а там было очень больно. И когда я заметил первые признаки нехотения учиться (т. е. то самое отношение к учебе, что и в школе), я испугался. Жить еще пять лет так, как я прожил в школе последние два года, я больше не мог. Просто свихнулся бы.
Так вот. Когда тебя месяц назад выгоняли "за курение в неположенном месте", ты был прав, а Наппу, который отказался тебя защищать, – пожалуй, был неправ.
А теперь – это важно! – все иначе. Та ситуация к этой имеет косвенное отношение.
Сейчас ты не можешь учиться. В тебе явно присутствует элемент нехотения. А это страшно, в общем-то. Ведь учеба в этом случае – не имеет смысла. Имеет смысл только осознанная работа. Насилие только калечит.
Сейчас ты уже остаешься в вузе не столько потому, что тебе хочется учиться, сколько потому, что тебе не хочется в армию.
Мне это представляется не совсем честным перед самим собой.
Именно на этом уровне начинается распад личности. Ты стоишь перед этой опасностью.
Можешь ли ты сломать свои установки? Можешь ли ты осмыслить учебу как жизненно важную для тебя именно в данный момент? Можешь ли ты сказать, что именно в этом ты реализуешься наиболее полно?
Если нет, то ты не готов как личность к учебе.
В этом случае тебе надо – вопреки всему! – уходить с журфака.
И если бы можно было проиграть все сначала – я все равно бы ушел с журфака!
2
Однажды в начале марта, после вечера, проведенного у Наппу, небольшая компания направлялась в сторону метро. По дороге все продолжали обсуждать очередную напповскую идею, как можно, слегка схитрив, абсолютно легально обойти бюрократические препоны власти и ненасильственными методами ускорить наступление "светлого будущего". Сомнения вызывало не только это якобы миролюбивое хитроумие, но и само "светлое будущее". В завязавшемся споре кто-то привел в пример трагически двусмысленный опыт революционеров-народовольцев, которые делали свой выбор в похожую эпоху "безвременья" (к этому моменту уже многие прочли книгу Юрия Трифонова "Нетерпение"), и после этого разговор как-то сам собой перескочил на возможную тактику современных "городских партизан". Бросив взгляд на подземный переход, Фурман с усмешкой заметил, что здесь, наверное, могла бы располагаться удобная позиция для пулеметчика – толстые бортики защищали бы от пуль. Челябинец Володя, изучавший боевую тактику взвода на институтской военной кафедре, тут же возразил ему, что у стрелка здесь был бы чрезвычайно ограниченный обзор, и через пять минут его элементарно забросали бы гранатами, причем с разных сторон. И вообще непонятно, кому и зачем может понадобиться держать оборону с помощью пулемета в обычном подземном переходе. В любом случае для этого понадобилось бы как минимум два пулемета – по одному на каждый вход. А главное, против кого они были бы направлены? Против прохожих? С целью лишить их возможности именно здесь переходить на другую сторону улицы? Это просто смешно. Хотя в принципе подобная дикость, в духе какого-нибудь батьки Махно, не так уж и невероятна. Но в этом случае нам пришлось бы обсуждать уже не тактику маленькой подпольной группы условных "революционеров", которая периодически устраивает локальные теракты с целью повлиять на общественную атмосферу, а способы ведения полномасштабной гражданской войны в современном мегаполисе с массовым применением гранатометов, огнеметов (не дай бог, конечно), БМП и даже легкой артиллерии. Но это была бы уже совсем другая история – и, честно говоря, не всякому врагу пожелаешь реально попасть в такую мясорубку. Тогда-то уж точно пулемет в переходе будет бесполезен, и лучше сразу делать отсюда ноги, не дожидаясь, когда подойдут серьезные люди с серьезным вооружением… Если же вернуться к исходной теме и представить себе некую "боевую группу", которой, допустим, требуется небольшими силами и при минимуме затрат устроить в городе большой "бум", то для нее гораздо логичнее было бы попытаться захватить не никому не нужный подземный переход, а какое-нибудь высотное здание. Или, к примеру, станцию метро. Сделать это, кстати, достаточно просто, учитывая, что всей охраны там – с десяток крикливых теток со швабрами и человек шесть отупевших от безделья милиционеров, да и у тех пистолеты наверняка без патронов. Кстати, вход на многих станциях метро устроен как раз в обычных подземных переходах. Так вот, предположим, перед этой воображаемой боевой группой поставлена задача не просто одномоментно захватить станцию и сразу после этого разбежаться, а в течение достаточно продолжительного времени удерживать свои позиции, так сказать, по всему периметру. В этом случае придется позаботиться, в частности, и о переходе. Но пулеметчику разумнее было бы расположиться не наверху, при входе, а наоборот, внизу, укрывшись от пуль и осколков, например, за колоннами, которые иногда имеются в таких местах, и оттуда держать под прицелом лестницу…
Столь серьезный и основательный подход к совершенно фантастическому и нелепому делу наконец вызвал общий хохот. Однако сама по себе идея захвата и удерживания станции метро была признана довольно перспективной с точки зрения воображаемых "городских партизан".
Вся эта глубокомысленная болтовня, несомненно, тут же и забылась бы. Но Фурман, распрощавшись с веселыми попутчиками, снова задумался о поразившей его книге Трифонова, о вечном соблазне молодых интеллигентов "ускорить" отложенную революцию, об их "нетерпении во имя будущего" (вполне понятном, но абсолютно беспощадном к себе и другим) и о драматичных личных отношениях внутри маленького кружка подпольщиков, описанных в романе. Некоторые параллели тут, конечно, просто напрашивались… И вдруг перед Фурманом забрезжила одна очень заманчивая мысль. Ах, так вы, значит, дружно мечтаете о чем-то этаком? Ну хорошо, пусть будет по-вашему – можно ведь попробовать вместе войти в эту реку и увидеть, что получится! Полночи он возбужденно прокручивал в голове эту мысль и на следующий день изложил ее по телефону сначала Соне, а потом Морозову.
Идея заключалась в том, чтобы начать писать "экспериментальный коллективный роман-зеркало". В качестве сюжетной завязки Фурман предлагал использовать обсуждавшуюся вчера фантастическую ситуацию с захватом метро некой условной "боевой группой", но это был лишь удобный повод описать жизнь их собственного кружка в выдуманных экстремальных обстоятельствах, которые позволили бы в художественной форме высветить и проработать какие-то важные для всех внутренние проблемы. Поскольку это эксперимент, задачей не является создание законченного и цельного литературного произведения. Даже если в итоге от их работы останутся лишь отдельные, слабо связанные между собой куски и фрагменты, попытка такого углубленного понимания самих себя наверняка будет оправданна. "Правило", а точнее пожелание, в этой игре только одно – писать так, чтобы самому было интересно, и при этом пытаться понять что-то важное про "нас".
Морозов деловито одобрил идею и пообещал вскоре набросать пробный кусок. А вот Соня неожиданно засомневалась в собственных силах: "Ну-у, если это будет роман, то это не для меня. Я могу успешно работать только в жанре "малой формы"…" После долгих уговоров она нехотя призналась, что сама тема кажется ей довольно "стремной". У Фурмана тоже были такие опасения, но он стал убеждать Соню, что это будет исключительно их внутренняя игра, распространять эти тексты никто не собирается, да и писать можно в одном экземпляре, просто передавая друг другу отдельные куски по мере готовности… Его бодрая настырность печалила Соню. И все же ссориться с ним она на этот раз явно не хотела. В конце концов она предложила компромисс: она дает предварительное согласие на свое участие, но сначала хочет обсудить саму идею с Машкой как с человеком более опытным во всяких "диссидентских" делах. "Кстати, я надеюсь, наши телефоны пока еще не прослушивают?.." – мрачно пошутила Соня напоследок.
Чуть позже Фурман – на всякий случай уже не по телефону, а при личной встрече – переговорил еще с двумя возможными участниками проекта. Минаев поддержал новое коллективное начинание, хотя и предупредил, что ждать от него самого каких-либо текстов в ближайшие два-три месяца не стоит, так как у него полно долгов по универу, и пока он с ними не разберется, ни о чем другом думать все равно не сможет. Это было понятно. Макс же сразу отказался: мол, у него сейчас каждый день расписан буквально по минутам, и он не видит никакого смысла тратить драгоценное время на очередные детские игры.
Но случайно возникший замысел, несмотря на свою явную игровую форму, уже настолько захватил фурмановское воображение, что он вполне мог бы взяться за него и в одиночку. Со своим "большим" романом он пока завис – без героя двигаться было невозможно, – а вложившись даже вполсилы в эту новую игру, можно было бы потихоньку обкатать какие-то важные для будущей серьезной работы вещи: стиль, отдельные образы, конфликты и прочее. Устроить себе такой маленький тайный праздник вольного сочинения.
На последней "предстартовой" встрече Морозов, Соня и Фурман договорились о единых "рамочных" условиях дальнейшей работы. По поводу названия особо заморачиваться не стали, остановившись на нейтральном "Метрополитене". Всю предысторию, а также конкретную политическую идеологию "боевой группы", ее организационные связи, финансовые источники и прочие технические подробности было решено вынести за скобки. "Киношные" кровавые перестрелки и горы трупов тоже никого интересовали. В фокусе должна была остаться лишь сама эта чисто приключенческая ситуация с захватом метро. А точнее, ее переживание членами группы.
Для Фурмана сюжетная динамика вообще была не очень важна, хотя он и собирался блеснуть перед соавторами парой-тройкой острых задумок. Свою часть текста он решил писать об ожидании – моменте, когда группа уже сделала свой ход, непоправимые события произошли и в действии возникла неопределенная пауза перед неизбежной сокрушительной реакцией "условного противника". Это и был момент окончательного прояснения позиций каждого и отношений внутри коллектива.