После своего возвращения он жил отдельно – в их старой коммуналке на Краснопролетарской улице, где формально за ним с дедушкой были оставлены две комнаты (дедушка, конечно, переселился вместе со всеми в новую квартиру). На выходные Боря обычно приезжал к родителям и при желании всегда мог остаться ночевать в комнате Фурмана на своем прежнем диванчике. Однако из-за участившихся ночевок многочисленных фурмановских друзей вокруг этого второго спального места порой возникал сложный "конфликт интересов": получалось, что младший Фурман, проявляя в общем-то похвальную заботу о каких-то, пусть даже очень хороших, но все-таки чужих людях, лишает бедного одинокого Борю возможности проводить больше времени в кругу семьи…
Впрочем, Борины визиты периодически заканчивались безобразными семейными скандалами (случали сь они, конечно, и без него – благодаря природной вспыльчивости Баси Иосифовны и упрямому уклонению младшего Фурмана от "нормального образа жизни" – но гораздо реже).
Главными домашними "крикунами", как говорил дедушка, были мама, Боря и Фурман. Сам дедушка в соответствии со своими дореволюционными представлениями о человеческом достоинстве при первом же повышении голоса с огорченным видом уходил в свою комнату. Папа тоже никогда ни на кого не кричал, но Боря с ним демонстративно не общался. Все уже давно привыкли к тому, что он по каким-то неведомым причинам ненавидит папашу как своего личного "классового врага", говорит о нем в третьем лице "этот" и с легкостью обзывает "конформистом", "пошлым обывателем", "провокатором" и прочими идейно нагруженными оскорбительными словечками из ленинского революционного лексикона.
К маме у Бори было более сложное отношение – как к наивной предательнице, для которой еще не закрыт трудный и мучительный путь к спасению. В откровенных "просветительских" беседах с младшим братом он уверенно объяснял, что папаша всю жизнь плетет тайные внутрисемейные заговоры, пытаясь подавить стихийный мамин романтизм и затянуть ее в свое "мещанское болото". Боря считал, что раньше эти заговоры по большей части были направлены именно против него, но теперь, когда он окончательно освободился от власти родителей, их целью становится младший Фурман. "А ты, деточка, небось, до сих пор думаешь, что все, что с тобой произошло, это случайное стечение обстоятельств? – с загадочным пафосом вопрошал Боря. – Что ж, посмотрим, как ты запоешь через пару лет…"
Фурман, являясь лучшим (если не единственным) учеником Бориной школы морально-психологического террора, теперь и сам мог часами страстно изводить родителей ужасными обвинениями и разоблачениями – конечно, только ради того, чтобы вынудить их добровольно открыться навстречу Разуму и Любви. Но уже в процессе этих учебных "сеансов экзорцизма" его начинала охватывать острая жалость к ним и дикая юродская ненависть к самому себе… Увы, сохранять достоинство или хотя бы просто избегать яростных "идейных" споров у него почти никогда не получалось – слишком силен был явленный старшим братом соблазн "праведной" психической победы…
В начале осени постоянной темой тревожных домашних разговоров стала дальнейшая Борина судьба. (Даже проблемы социальной "нормализации" младшего Фурмана отступили на второй план.) Под этим усиливающимся давлением Боря наконец прямо объявил родителям, что не собирается искать себе работу. Точнее, пока не будет никуда устраиваться. По его словам, из-за того, что он очень поздно начал всерьез заниматься шахматами, ему теперь нужно было совершить какой-то невероятный рывок, чтобы за самое короткое время выйти на уровень профессиональных игроков. Что значит быть профессиональным игроком-шахматистом? Это значит зарабатывать исключительно – ну, или в основном – игрой, то есть участвуя и побеждая в крупных турнирах, в том числе международных. Получить звание мастера спорта (а Боря лишь недавно выполнил норму кандидата) для этого было недостаточно – только в нашей стране их было как собак нерезаных… На вопрос младшего Фурмана о реальной, то есть достижимой цели всей этой гонки Боря ответил, что пока его конкретная, хотя и дальняя цель – стать гроссмейстером. Для начала этого, пожалуй, хватит, а там будет видно. Но и дураку должно быть понятно, что исполнение такого напряженного и рискованного плана потребует от человека абсолютно всех сил и времени, и отвлекаться при этом на такую ерунду, как бессмысленное зарабатывание каких-то жалких копеек, – значит сразу, не сделав даже первого шага, загубить все дело.
Родители волновались, но пытались рассуждать разумно: конечно, это его жизнь, и он, несомненно, уже вполне взрослый, самостоятельный человек, способный трезво оценивать реальность и отвечать за свои поступки. Но ведь закон о тунеядстве никто не отменял, и в связи с этим у Бори в любой момент могут возникнуть серьезные неприятности. Допустим, ему потребуется взять какую-нибудь справку в ЖЭКе… Он отмахивался: речь идет всего о нескольких месяцах, максимум о полугоде, за которые должно решиться главное. Если у него получится совершить рывок "из царства необходимости в царство свободы", говоря словами старика Маркса, то все прочее уже не будет иметь никакого значения. Победителей, как известно из мировой истории, не судят. Ну, а если нет, что ж, тогда он спокойно признает свое поражение и, разумеется, поскольку кушать-то надо, пойдет куда-нибудь работать – да тем же учителем в школу. Хотя, по правде говоря, он уже сыт ею по горло… Ладно, возразить ему действительно нечего, он очень хорошо все продумал, но на что же он будет жить эти ближайшие полгода? Он ведь не собирается ради достижения своих высоких целей совсем отказываться от пищи? И тут Боря с пренебрежительной ухмылкой сообщил, что на Камчатке он жил достаточно экономно, даже питался в основном в бесплатной школьной столовой – кстати, там неплохо готовили! – и сумел скопить некоторое количество денег, которых ему хватит на первое время. Сколько же он сумел накопить, если это, конечно, не секрет? Не секрет. И Боря назвал почти фантастическую сумму, на которую вполне можно было спокойно жить пару-тройку лет.
Младший Фурман был в восторге. Хотя у него теперь появились новые "учителя жизни" (Наппу и Мариничева были Бориными ровесниками, и Фурман с пафосом новообращенного считал их своими назваными – то есть свободно избранными и как бы улучшенными – "старшими братьями"), Боря опять всех обскакал! Он вновь подавал Фурману чудесный, спасительный пример: ради своей великой цели можно и нужно жертвовать всем!.. И эти жалкие мещане-родители ничего не могли с ним поделать!
Месяца через полтора Фурман, вернувшись вечером домой намного раньше обычного после очередной дружеской встречи, обнаружил, что в большой комнате за закрытой дверью происходит какой-то серьезный разговор Бори с родителями. Исключительная важность этого разговора была подчеркнута тем, что младшему Фурману – без слов, одними равнодушно-предостерегающими взглядами старших – было позволено присутствовать при нем лишь в качестве немого наблюдателя. Понимающе кивнув, он аккуратно проскользнул в комнату и сел "за сценой", на дальний конец дивана.
В первый момент самым необычным ему показалось то, что папа принимал активное участие в разговоре, и Боря – знакомо морщась и возмущенно всплескивая руками – тем не менее слушал его. Речь шла о возможном варианте устройства Бори на работу, в котором папа готов был обеспечить ему все необходимые рекомендации. Но при этом и от Бори требовались определенные морально-психологические гарантии и твердая решимость двигаться по избранному пути. Как следует все обдумав и приняв папино предложение, он потом уже ни при каких обстоятельствах, за исключением совсем уж катастрофических, не должен был отказываться, поскольку папа ручался за него перед своим начальством, ставя на кон свою личную и деловую репутацию. По всем правилам человек с педагогическим образованием не мог бы занять предлагаемую Боре должность, и главным чрезвычайно льготным условием было его переобучение по новой специальности и получение второго диплома без отрыва от работы.
Боря сидел в кресле в расслабленной позе, почти полулежа и как-то странно вжав голову в плечи. Однако его широко раздвинутые острые колени непрерывно раскачивались в каком-то быстром мелком ритме, выдавая внутреннее напряжение. Время от времени он откидывал голову назад и странно перекатывал ее из стороны в сторону, как бы в полном бессилии или отчаянии. Присмотревшись, Фурман тревожно отметил, что Боря, который и всегда был очень бледным, имеет какой-то просто полуобморочный вид. Когда он говорил, голос у него срывался, а к глазам подступали слезы.
Все это выглядело так, словно его что-то страшно напугало. Как если бы на него недавно напали на улице или он попал в автомобильную аварию. Точно понять, что именно с ним случилось, из продолжающегося разговора было невозможно. Снова и снова пытаясь объяснить – даже не столько родителям, сколько себе самому – причины своего тяжелого состояния или срыва, Боря почему-то совершенно по-детски жаловался на те чисто бытовые обстоятельства, которые он сам раньше уверенно посчитал бы второстепенными и легко преодолеваемыми простым волевым усилием. Да, за эти полтора или два месяца он так и не смог добиться никакого существенного успеха в шахматах и приблизиться к тому, чтобы получить желанное звание мастера; да, для него почему-то оказалось ужасным, невыносимым, сводящим с ума испытанием быть безработным и чувствовать себя преступником, которого в любой момент могут схватить; да, он устал считать каждый кусок хлеба и каждую копейку; и вообще, он очень устал от этого постоянного напряжения, у него сдают нервы, он находится на грани психического истощения и может вдруг, ни с того ни с сего разрыдаться прямо на глазах у людей, что с ним уже и случалось несколько раз, к его собственному ужасу… В общем, это был какой-то сплошной кошмар.
Но, на взгляд потрясенного младшего Фурмана, всего этого было недостаточно, чтобы вот так, посреди дороги отказаться от собственной великой мечты о счастье и свободе и сдаться старым врагам. (Да еще и на таких жестких условиях: работать и одновременно учиться вечерами. Ведь в конце концов, если уж так приперло, Боря легко мог отказаться от папиных предложений и пойти работать в школу на половину учительской ставки. Денег, конечно, маловато, но это же не главное! Главное, чтобы можно было продолжать идти своим путем. Но этот давно обсуждавшийся вариант Борю сейчас почему-то уже не устраивал.)
Боря был явно не в себе, в нем что-то надорвалось, и Фурману было его ужасно жалко. Но невозможно было забыть и его прежнее высокомерие и оскорбительные выпады против отца…
Ведь, как понял Фурман, реально ничего плохого с ним еще не случилось. Так что же мешает ему и дальше гнуть свою линию? Да ничего. Ничего, кроме внезапно овладевшего им дикого страха быть тем, кем он хотел. Именно этот страх его и раздавил. Видимо, Боря не учел чего-то очень важного в самом себе, какой-то своей тайной слабины, которая вдруг предательски вылезла наружу, разом разрушив все его возвышенные планы.
Сломленный страхом Боря, кажется, сделал свой выбор: отступил, отказался от себя, решил быть как все.
Что ж, значит, теперь наступает черед младшего Фурмана. И он не отступит.
В разведке
1
Способность легко зажигаться чужими идеями и создавать себе новых героев притягивала к Наппу и Мариничевой самых разных людей.
Однажды в квартире Наппу произошли фантастические изменения. За пару дней веселые энергичные мастера собрали в полупустой большой комнате гигантский аквариум, и на следующие полгода дом Наппу стал штабом некой паранаучной секты, которая тайно практиковала домашние роды в воду. Лидер движения Игорь Чарковский – смуглый черноволосый мужчина с вежливыми манерами, тихой невнятной речью и демонически косящим взглядом – утверждал, что возвращение в мировой океан, откуда миллионы лет назад вышло все живое, является неизбежным светлым будущим духовно и физически обновленного человечества. Основным доказательством того, что люди до сих пор остаются двоякодышащими существами, служило девятимесячное пребывание каждого человека в "раю" материнской утробы. В соответствии со своей утопической идеей сектанты не только устраивали роды в воду, но и приучали новорожденных младенцев, а также других имевшихся в их распоряжении маленьких детей (в том числе из семей сочувствующих добровольцев, к которым принадлежали и Наппу) сутками безвылазно находиться в "родной для них естественно-природной жидкостной информационной среде". Прогнозировалось, что благодаря этому небывалому опыту у новых ихтиандров вскоре откроются мощнейшие экстрасенсорные способности, и они смогут общаться телепатически, исцелять больных, проходить сквозь стены и совершать прочие чудеса. В просветительских беседах с другими гостями Наппу последователи Чарковского со скромными улыбками говорили о "подключении к ноосфере" и воздействии "космических энергий Добра". Но главным посредником между человечеством и Космосом они считали дельфинов – "вторую разумную расу нашей планеты". При правильной постановке дела человеческие роды должны были происходить не в роддомах – этих, как они говорили, "фабриках смерти", и не в тесных информационно загрязненных городских квартирах с "убитой" хлорированной водой, а прямо в море и в присутствии дельфинов. Но пока этому мешали неблагоприятные климатические условия СССР и недопонимание со стороны официальных властей.
"Юных Валериных друзей-журналистов", которые по привычке продолжали встречаться у него дома, мягко старались держать в стороне от повседневной деятельности секты – по причине, как насмешливо объяснял Наппу, их "временной бездетности и общей человеческой неопытности" (а скорее всего, из-за вполне реальной угрозы появления милиции, поскольку организация домашних родов была абсолютно противозаконным делом). Честно говоря, они были этому только рады: даже недолгое лицезрение аквариума, набитого полуголыми истеричными женщинами на последней стадии беременности, пронырливыми сопливыми мальками сверхчеловека и властными волосатыми инструкторами в подозрительно вздувшихся плавках, могло довести слабого духом наблюдателя до полуобморочного состояния…
Иногда "чарковцы" всей командой снимались с места и на неделю-другую куда-то исчезали. В один из таких тихих малолюдных вечеров Фурман с Соней Друскиной, увлеченные разговором о современной литературе, засиделись у Наппу допоздна. Им уже пора было уходить, когда в маленькую комнату, где они сидели, забрел Наппу с ласково прищуренными глазками и лунатической улыбкой Будды. Походив туда-сюда и порывшись для виду в каких-то вещичках, он вдруг спросил, не хотят ли они ознакомиться с одной замечательной книгой.
– Ладно, Наппу, не томи! – заторопила его Соня. – Признавайся, что там у тебя?
– А ты, Друскина, меня не подгоняй, а то вообще ничего вам не дам! – надулся он.
– Все-все-все, каюсь, больше никогда так не буду! – с веселой готовностью затараторила Соня.
После этой ритуальной детсадовской сценки Напп у милостиво, хотя и с нарочитой медлительностью, сообщил, что книга называется "Центр циклона", ее автор – Джон Лилли, и во всем мире этот труд считается "первопроходческим для новой науки о человеке". Правда, тут есть одно "но", сказал Наппу: в СССР книги Лилли запрещены, так что речь идет о самиздате, и его предложение они должны воспринимать как знак особого доверия – с их стороны, между прочим, пока еще ничем не заслуженного.
– Хорошо, будем считать, что это аванс! – не удержалась Соня.
– Знаешь, Друскина, когда-нибудь я тебя все-таки убью! – мечтательно сказал Наппу и погрозил ей своим маленьким кулачком.
До этого Фурман никогда не сталкивался с настоящими самиздатскими книгами и не знал, чем они отличаются от обычных. Секретный труд хранился, как оказалось, в одежном шкафу в картонной коробке из-под обуви и представлял собой толстую пачку малоформатных фотографий машинописного текста, по две страницы на каждой. По словам Наппу, некие неназываемые добрые люди дали ему эту потрясающую книгу всего на трое суток, но на нее уже выстроилась длинная очередь, поэтому прочитать ее можно только здесь и сейчас, то есть за ночь и не вынося из дома. Принять эти жесткие условия ни Фурман, ни Соня по разным причинам не были готовы, и он, слегка поломавшись, согласился в виде исключения придержать для них "горящую" книгу до завтрашней ночи. (Позднее Фурман случайно выяснил, что книжка принадлежала самому Наппу и все эти строгости применялись им лишь для нагнетания атмосферы таинственности и упрочения своего и без того избыточного авторитета.)
На следующий вечер, дождавшись, когда разойдутся другие, незапланированные гости, Соня начала передавать Фурману прочитанные ею листки. Но в четверть первого, когда ими было пройдено чуть больше трети книги, она вдруг убежала домой, объяснив, что ранним утром ее ждут какие-то неотменимые дела и ей нужно хоть немножко поспать. Фурман, ломая глаза, дочитал все до конца. Разбудили его голоса детей, которых Лена собирала в детский сад.
Наппу бродил по дому с жужжащей механической бритвой и брился на ходу. Увидев Фурмана, он поудобнее скривил нижнюю челюсть и с соответствующей дикцией поинтересовался его "впищищениями" от книги.
"Ну, впечатления такие, сложные. То есть все это, конечно, очень интересно. Но вызывает много разных вопросов…" В голове Фурмана клубилось тяжелое мутное облако, и он опасался ляпнуть какую-нибудь постыдную глупость, но, на его счастье, учитель торопился на работу и благосклонно согласился ответить всего на один вопрос… Увы, даже при таком предельно сокращенном варианте проверки ученик явно разочаровал его. Недовольно поморщившись, Наппу назвал вопрос Фурмана абсолютно ханжеским. Но потом все же пояснил, что хотя современные западные исследователи действительно успешно используют в своей работе ЛСД, психоделическую музыку и прочие средства расширения сознания, для нас все это совсем не обязательно. У наших людей сознание и так расширяется буквально "на раз", поэтому главная проблема состоит не в том, чтобы его еще больше расширить, а, наоборот, в том, чтобы запихать его хоть в какие-то формальные рамки. Понятно?.. Смущенного Фурмана этот ответ вполне удовлетворил.
Когда он пересказал их разговор Соне, та только хмыкнула и пожала плечами: что ж, может, Наппу и прав. В конце концов, это ведь он у нас главный специалист по расширению сознания, так что ему, наверное, виднее…
Налаживать дружеские отношения с новыми знакомыми и протеже Мариничевой обычно было намного проще.