Паляницын исподлобья посмотрел на Свистка: "Знает, что ли, про Федора? Ну и хрен с ним!" – и скомканно распрощался. Здесь нужно было думать – каково его, Паляницына, место в заваривающейся в городе Н. каше.
За Чичиковым Паляницын чувствовал страшную силу. Становиться поперек такой силы было чистым безумием. Но Чичиков – человек в городе Н. пришлый. Сегодня он здесь, а завтра ищи его. Городские же обстоятельства останутся как были. Вот если бы впутать Чичикова в эти обстоятельства и задержать в городе. Вот если бы по-настоящему натравить Чичикова на Перетятькинскую банду. Чтобы стал, наконец, Паляницын нормальным куратором нормального института, чтобы играл по нормальным, общепринятым правилам, без всей этой мистики и чертовщины. Вот только зачем Чичикову мертвые души? Вот где собака порылась. На что готов он ради них пойти? Сколько мертвых душ ему надо? И можно ли помочь ему в его поисках? Скажем, дать ему понюхать досье – Паляницыну запало в память, как Чичиков обонял директорскую визитку – на известных людей города, может что вынюхает. А ему, Паляницыну, с этого может что и обломится. Теперь следовало подумать, каким боком подать директорской шайке проблему завхоза. Каким боком обернется всем им несговорчивость или же сговорчивость завхоза. Здесь важно понять, что сам директор видит в Чичикове. Эх, вот бы напугать Перетятькина Чичиковым…
Нестор Анатольевич обитал в уютной трехкомнатной квартирке. С мягкой мебелью, пушистыми коврами, обоями бледных тонов и рассаженными повсюду: на креслах, кушетках, сервантах, кухонных шкапчиках – мягкими игрушками: зверятами, покемончиками, куколками. Проходя мимо большого плюшевого медведя, Нестор Анатольевич кивал – как поживаешь, приятель? И называл мысленно "приятеля" Нестором Анатольевичем. Розового зайца называл в мыслях Тамарой Лазаревной, то есть именем супруги. Когда она устраивала ему выволочку или закатывала истерику, Перетятькин заходил в спальню и грубо дергал сидевшего на прикроватной тумбочке зайца за длинное ухо, приговаривая: "Ну, каково тебе, Тамарочка?" Страуса он вопрошал, бывало: "Ну что, доченька, не сладко тебе замужем за этим крокодилом?" Крокодил сидел напротив и грустно щурил желтые стеклянные глаза. С ним Нестор Анатольевич не разговаривал никогда, так же, как и никогда не общался со своим зятем. Был среди этого зоопарка и Паляницын, в образе ушастого покемона. С ним сейчас сентиментальный Нестор Анатольевич и общался, ожидая приезда Паляницына.
– Эх, Покемон Покемоныч, мутант ушастый. Знаю, о чем думаешь. Одна мыслишка у тебя в голове – как тех, кто тебя кормит, обжулить. Научили тебя использовать человеческие слабости, – директор легонько щелкнул покемона по уху, – вот ты все на них и построил. А у самого слабостей полные штаны. И самая главная – любопытство. Лучше бы ты следовал совету Петровича: много будешь знать – мало не покажется. – Завхозом был старый, советских времен бегемот, прослуживший долго подушкой и оттого с протертой до блеска матерчатой спиной. – Гиппопотамыч, чем же ты мог заинтересовать ловца душ Чичикова?
Директор обвел взглядом кабинет, всех игрушечных персонажей, прикидывая, кем бы мог быть Чичиков. Почему-то захотелось, чтобы Чичиков был писающим мальчиком. Писающих мальчиков у директора в коллекции не было: их не делали в мягком исполнении. По крайней мере, таковые на глаза не попадались. Перетятькин представил, как бы он водрузил мальчика на стол и подставил под воображаемую струю игрушечный унитаз. И каждый раз, произнося: "А ну, отвечай, Чичиков!" – нажимал бы рычаг смыва.
Мелодично пропел звонок. Перетятькин поставил покемона на полку, погрозил ему пальцем и крикнул:
– Тамарочка, открой, пожалуйста! Это, должно быть, Вячеслав Тихонович.
Паляницын вошел в кабинет.
– Тамарочка! Чайку нам! – распорядился Перетятькин. – Садись, Вячеслав Тихонович.
Тот сел, и Перетятькин принялся разглядывать какую-то точку на его рубашке. Паляницын знал эту его манеру и привык не обращать внимания на мелкую странность.
Директор же рассматривал тонкоэфирного паразита. Тот у Паляницына и вправду был похож на покемона – ушастый и неуклюжий, с выражением одновременно любопытства и хамского высокомерия на пухлой рожице. Сейчас "покемончик" сидел, расставив ноги, и недоуменно переводил взгляд с одной на другую, поворачивая головку, словно китайский болванчик. Перетятькин мысленно дернул его за ухо. Покемончик вздрогнул и глянул на Перетятькин более-менее осмысленным взглядом, исполненным едкого презрения. Паляницын шумно вздохнул и сказал:
– Что-то душно у тебя, Нестор Анатольевич. Ты бы кондиционер включил.
– Тамарочка! Включи кондишн.
Тамарочка, высокая сухопарая жердь, с подчеркнуто серьезным выражением лица внесла в кабинет поднос с дымящимися чашками, конфетницей, заполненной леденцами пополам с печеньем и сахарницей. Директор любил сладенькое.
– Спасибо, Тамарочка, – проворковал Перетятькин, – иди голубушка.
Тамарочка кивнула и молча вышла.
– И как это у тебя, Нестор Анатольевич, получилось так жену воспитать?
– Ах, – махнул рукой тот, – пустяки. Давай о главном.
Паляницын с отвращением смотрел, как директор берет с подноса чай, позвякивая ложечкой, размешивает сахарок, отпивает, аккуратно кладет за щеку леденец – все это неторопливыми, точными, аккуратными движениями. И рассказывать начал, только когда директор задумчиво уставился на его переносицу. Паляницын пригладил волосы, взялся за чашку, но тут же отставил.
– Петрович души Чичикову не продал.
– Что за души?
– Как обычно, мертвые.
– Я спрашиваю – чьи? Фамилии.
– Это надо уточнять.
– Плохо работаешь, Лаврентий, – поморщился директор.
– Да уж как умею, – огрызнулся Паляницын. – Ты что, Петровича не знаешь? Такой расскажет. Я целый час его пытал, что да как.
– Врешь, – невозмутимо сказал Перетятькин, увидев, что человечек Паляницына отвернулся. – Пытать ты его не пытал.
С другим Паляницын стал бы спорить, божиться, повышать голос, даже угрожать, стараясь убедить в своей искренности. Но доказывать Перетятькину, что не врешь, – дело бесполезное. Перетятькин видел собеседника насквозь.
Человечек повернул лицо и зло посмотрел на директора. Сильный был взгляд, из тех, что если материализуются, то испепелят.
– Чичиков умеет убеждать, – с нажимом произнес Паляницын. – И напугать умеет не хуже нашего Жеки.
Директор улыбнулся.
– Это все?
Человечек показал кукиш и перекочевал к уху Паляницына.
– Значит, думаешь остаться в деле Чичикова в стороне?
– Да кто я такой, Нестор Анатольевич, чтобы думать о таких вещах? Просто не хочу оказаться между двух огней.
Директор пристально всмотрелся в мимику паразита. Тот изобразил самую что ни на есть серьезную мину. "Врет или не врет?" – подумал Перетятькин.
Отчего-то директору никогда не приходило в голову, что человечек, на которого он смотрит, в свою очередь видит его, директорского человечка, и ведет свою игру. Между тем человечек Паляницына внимательно следил за своим визави, и как только тот стал излишне угрожающе засматриваться, напустил на себя непроницаемую маску, хотя, наверное, очень ему хотелось показать противнику язык или послать через отделяющее их пространство крепкую заушину.
– Понимаю, голубчик, очень хорошо понимаю, – ответил Перетятькин. – Так говоришь, крепкий орешек наш Петрович? Интересно… Как думаешь, вернется Чичиков, чтобы взять свое?
Паляницын понял, что сейчас врать никак нельзя, надо отвечать, что думаешь.
– Думаю, поборется.
Глаза у директора блеснули.
– Значит, думаешь, очень ему эти души нужны? Без них никак, а?
– Да вроде ничего, кроме них, ему на фиг не нужно.
– Не ругайся, голубчик, не люблю. Так-так. И много Чичиков платит?
– Шкуре заплатил по четыре бумаги за единицу товара.
Директор ехидно улыбнулся.
– М-да, Петровичу такая цена неприемлема.
Паляницын тоже улыбнулся.
– Так я, значит, пойду, Нестор Анатольевич.
– Как хочешь. У тебя ведь сегодня мальчишник.
– Именно.
Директор допил чаек, аккуратно поставил чашку на поднос и сказал:
– Что же ты, голубчик, ни печеньки не скушал, ни конфетки?
Паляницын только рукой махнул.
– Тамарочка, наш гость уходит, – пропел Нестор Анатольевич.
Тамара Лазаревна вышла в коридор закрыть за гостем. Паляницын так спешил покинуть директорскую квартиру, что забыл попрощаться. А когда дверь за ним закрылась, он шумно выдохнул и перекрестился. "Пронесло!" – с облегчением подумал он.
Теперь Паляницын мог посмотреть на Чичикова с вполне коммерческой стороны. Даже Нестор Анатольевич, человек в коммерции никакой, понимает, что раз за этот товар Чичиков бьется, то можно плавно поднимать цены. Или не плавно. Чичиков, разумеется, ведет себя правильно: ценность товара всячески принижает, нормальных денег платить не хочет. Оно и понятно: денег лишних ни у кого не бывает. Этого Паляницын еще в бытность свою главным борцом с экономическими преступлениями города Н. насмотрелся. А раз дело коммерческое, надо Чичикову выкручивать руки, пока не выяснится, какая же цена настоящая.
Тут Паляницыну словно по темечку шибануло. Он даже проскочил на красный свет. "У мертвых душ есть настоящая цена!" Эта мысль поразила Паляницына своей чеканной простотой. У каждой души должна быть своя цена. И Чичиков эту цену знает. А он, Паляницын, – нет, и поэтому стоит ступенькой ниже. Но зато выше всех остальных, потому что те о существовании настоящей цены не догадываются. Паляницын испытал порядком уже подзабытое ощущение следака, начинающего понимать логику поступков преступника. Размышляя о Чичикове в криминально-экономическом ключе, Паляницын в глубине души помнил, и что Чичиков все-таки не совсем коммерсант, и что товар странного свойства, и что, положа руку на сердце, надо от этого Чичикова держаться подальше.
Паляницын жил в собственном доме, хотя назвать этот трехэтажный особняк домом было бы унижением и для дома, и для его хозяина. Это были хоромы богатого, не привыкшего ни в чем себе отказывать человека, окруженные тщательно ухоженными лужайками, клумбами редких цветов и растений, с непременным летним бассейном. До чего удивительно, как умудряются у нас оборачиваться государевы люди. Получая сущие гроши, когда тот же министр сидит на окладе в двести долларов, ведут дела таким образом, что и особнячки у них растут тот там, то здесь, как грибы, и машины у них в гаражах обнаруживаются самых престижных марок, и жены у них одеты по самой последней моде. И в казино ставят охотно, так что коммерсанты средней руки слезами обливаются, видимо, от умиления и даже гордости за уровень и мощь государственной власти.
Жил Паляницын с молодой женой: со старой развелся, потому что сыновья уже повзрослели и, направляемые твердой рукой отца, прокладывали свой путь в бизнесе.
Первым, как обычно, приехал прокурор Мотузко. Была у него одна нехорошая привычка. Войдя в дом Паляницына, он оглядывал стены и укоризненно заключал: "Хорошая у тебя хата, Лаврентий. Одно плохо – икон нет". И на это раз Мотузко после необходимых приветствий, объятий с поцелуями, войдя в залу и устроившись на диване, важно оглядел стены и изрек:
– Эх, Славик, что за хата без икон? Тюряга, да и только.
Паляницын хотел было ответить со всем возможным ехидством, но поймал себя на мысли, что в свете разворачивающихся событий иметь иконы в доме будет совсем не лишним. Поэтому сказал:
– Черт его знает, может, и правда одна-другая не помешает.
– Когда есть иконы, чакры не засоряются! – веско заметил Мотузко. – Сделаем тебе пару икон. Мы православные, у нас карма такая, что без икон нам нельзя. Вот и готовь штуку зелени, жаба.
– Не много?
– В самый раз. Не дрова же на стену вешать. Задешево только новодел купишь. А икона должна быть намоленная.
– И что, помогает?
– Помогает, помогает. Бог не фраер, он все видит! – хохотнул Мотузко. – Может, по пивасику? Я пльзеньского привез.
– Неси, закинем в холодильник. Пить будем, когда все сползутся.
– Да что там, – снова рассмеялся Мотузко. – Шкура точно нарытый придет. Он уже два дня не просыхает.
Тут прокурор бросил быстрый взгляд на Паляницына, что, мол, скажешь, но тот предпочел сделать вид, что не понял.
Когда компания была в сборе – кроме Мотузко, приехали Шкурченков с Кирияджи, – наступило время игры. Заседали, как всегда, в особой комнате на третьем этаже. Здесь имелся стол с зеленым сукном, бар с напитками и льдом, окна забраны жалюзи, неяркая люстра создавала необходимый настрой. Напиваться за игрой было не принято, поэтому обычно потребляли малыми дозами. Но сегодня все словно сговорились: Кирияджи упорно налегал на красное вино, Шкурченков глушил водку. Паляницын и Мотузко одну за другой опорожняли банки с пивом.
Григорий Харлампиевич Кирияджи не слишком-то любил эти посиделки. Считая себя человеком образованным, трыньке предпочитал преферанс. Но в преферанс здесь никто не играл. На преферанс ходили к тому же Мотузко, но ходили, за исключением Паляницына, совсем другие люди. В тот круг начальник тюрьмы принят не был. Приходилось играть в трыньку – не ради удовольствия: слушать пьяный треп, пытаясь выудить из него новые городские расклады. Тем более сейчас, когда на голову свалилась нежданная неприятность в образе Чичикова.
Валентин Павлович Шкурченков тоже терпеть не мог эти посиделки, но уже по другой причине. Он все время проигрывал, причем много. И кому – Паляницыну, "этой чекистской морде". Как всякий уважающий себя коммерсант, Шкурченков ненавидел надзирающие и карательные органы. Но после визита Чичикова вдруг ощутил настоятельную потребность в общении именно с представителем закона, хоть и представителем косвенным. Да и Мотузко сюда тоже годился. Хотя его Шкурченков ни в грош не ставил, не то что всезнающего Лаврентия.
Да в общем-то и Мотузко, и Паляницын тоже не любили эти сборища. Но так уж было принято, что трынька – у Паляницына, преферанс – у Мотузко или генерала Трубостроева, а шахматы – это уж у заместителя мэра, господина Чеснокова, потому что господин Чесноков имел первый разряд по шахматам. И порою выходило дешевле и надежнее пару раз ему проиграть, чем применять иные способы для выправления нужной бумаги.
Сделали ставки, раздали. Кирияджи "упал" сразу: Харлампиевич умел бережно относиться к деньгам. Паляницын ставку удвоил, Шкурченков скривился, но удвоил. Мотузко с каменным лицом опять же удвоил. Паляницын поддержал. Валик засопел, занервничал, попытался заглянуть в карты Паляницына.
– Посмотримся? – спросил он Мотузко.
– Давай. – Тот взял карты Шкурченкова. – Падай, Валик, у меня больше.
– Вот непруха, блин, – застонал Валик. – Собаки вы, а не партнеры!
– У картишек нет братишек, – резонно заметил Мотузко.
– Любимая поговорка Хозяина, – добавил довольный Паляницын. – Ты как, удвоишь?
Мотузко подумал и положил четверную ставку:
– Вскрышка.
Паляницын ухмыльнулся и выложил карты. У него были туз, десять, король против двух десяток Мотузко. Шкурченков с завистью сказал:
– Вот везет некоторым.
– Надо было не дешевить в другом месте, – откликнулся Паляницын.
– Это где это? – злобно вскинулся Валик.
– Продешевил ты, Валик.
– В чем это я продешевил? Что ты меня за лоха держишь?
Валентин Павлович никогда не сомневался в своих деловых качествах, и не терпел таковых сомнений от других.
– Ты Чичикову мертвые души, считай, задаром отдал, по четыре какие-то бумажки. А он, может, тебе чемодан зелени готов был сгрузить.
У Шкурченкова расширились глаза, а Кирияджи внезапно поперхнулся своим вином.
– Та ну! Ты грузишь, Лаврентий! – выдохнул Валик.
– Когда это я кого грузил? Ты настоящую цену мертвой душе знаешь?
Валик задумался.
– Ну а раз не знаешь, какого хрена было продавать?
– Так я ж так и хотел. Мне что души, что металл – глубоко по барабану. Ты ж меня знаешь.
– Так в чем дело? – вошел в беседу Мотузко. – Чего тогда протупил?
– Так ведь это… невозможно… Короче, там тема про мою бабу-дуру пошла… Ну, типа, обещал купить. Так ведь кинул, урод. Я ж тебе говорил, Лаврентий, он кидала.
– Не горячись. Что значит – невозможно?
– Невозможно на потолке спать, одеяло спадает, – ввернул Мотузко.
Шкурченков засопел.
– Он не Чичиков, он, типа, этот… Лукьян. Это очень сильный колдун. Не в обиду, Лаврентий, ты б ему тоже что угодно продал.
– Не знаю как я, но сегодня Чичиков посетил нашего завхоза, Петра Петровича Свистка. Торговал, сами знаете что. Так вот, граждане подследственные, Петрович души ему не продал. Такая вот собака уделалась.
– Как не продал?! – крикнули в один голос Шкурченков и Кирияджи.
– Григорий Харлампиевич, никак Чичиков и тебя осчастливил? – живо повернулся к нему Паляницын.
– Ха! То-то я смотрю, наш Гриша горшком сидит, – обрадовался Мотузко. – Давай, колись, начальник, когда, сколько и почем? Здесь дело серьезное, ты не коммерсант какой, а государственный человек.
– Слушайте, – вдруг осенило Паляницына. – Так он ему зеков продал.
– Если зеков, то зря, – серьезно сказал Мотузко. – За зеков страна в ответе. Нужно было контролеров или "красначей". За этих какой спрос?
Кирияджи, склонный к сильным поступкам, внезапно хватил фужером об пол. И заорал:
– Дайте мне этого Чичикова! Я его своими руками застрелю! Своими руками…
– Эк тебя, Гриша, пробрало, – покачал головой Паляницын. – Ты кого ему продал? Ты давай лучше сейчас не ври. Может, поможем чем?
Кирияджи замолк и мутно уставился на Лаврентия. На миг ему подумалось, что Паляницын в самом деле может чем-то помочь. Он помотал головой, отгоняя эту опасную мысль. Этому только скажи. Завтра же начальство будет знать, что у него бесследно исчезли четверо заключенных, и не просто исчезли, а были проданы заезжему коммерсанту Чичикову. Начальство не станет вникать, сами зеки были проданы или только их души, и какие это были души – живые или мертвые.
Мотузко, похоже, понял и оценил непростую внутреннюю борьбу Кирияджи, поэтому поинтересовался:
– Ну хоть почем, можно узнать?
– Да нипочем! – Кирияджи решил отпираться до последнего.
– Ты на дурака-то не падай, – посуровел Паляницын. – А то сейчас я на дурака упаду, мало не покажется. Начал колоться, так колись.
– Давай уже, сдавай свою шайку, – в тон Паляницыну поддакнул Мотузко.
Но Харлампиевич решил стоять насмерть.
– Не было Чичикова. С таким не знаком.
То, что минутой раньше он собирался застрелить Чичикова своими руками, относилось, видимо, к благородному желанию отомстить за Шкуру, бессовестно обманутого заезжим отморозком.