Сказка платяного шкафа
посв. Валентину Д.
Рудик был очень счастливым маленьким мальчиком: у него была собственная комната с шелковыми занавесками на окне и цветами на подоконнике, чем-то похожая на пенал. Да-да. Длинный аккуратный пенал, где практически нельзя ходить и уж точно – лечь поперек не получится. Такая интересная "малогабаритная", как говорила мама Рудика, комната.
Поэтому кровать у Рудика всегда стояла вдоль стены и не было ни одного книжного шкафа. Так что любимые книжки лежали стопками прямо на полу.
Но Рудик всё равно считал свою комнату лучшей и самой просторной на свете. Ведь раньше у них с братом была вообще одна на двоих, – пока Тим не женился и не уехал. Он уехал, а письменный стол, хитроумно сварганенный папой из бабушкиной швейной машинки Зингер, перешел в безраздельное владение Рудика. Иногда, правда, крышка машинки предательски хлопала, стоило на нее случайно опереться локтем сильнее, чем нужно. От этого что-нибудь обязательно падало на пол, – тетрадка или ручка.
Или родители из соседней комнаты ворчали, недовольные шумом. Но зато ни у одного из друзей Рудика письменный стол не был оснащен настоящей педалью! Ее при желании можно было считать педалью фантастического автомобиля или даже космического корабля!
И всегда Рудик учил английский, мысленно путешествуя между галактиками и уворачиваясь от преследователей, летавших на менее мощных машинках Зингер.
Но больше всего Рудик гордился своей новой тайной: дело в том, что ему с недавнего времени стали сниться сны старого платяного шкафа.
Полированного и пузатого хранилища всякой стариковской всячины. Платьев, пальто без пуговиц и рукавов, набивок для подушек, непарных носков и перчаток и удивительной горжетки из настоящей черно-бурой лисы, на которой сохранились четыре лапы с когтями и кожаными подушечками плюс – два мутных стеклянных глаза.
Рудик знал, что снится ему не что иное как чужие мебельные истории, совершенно точно. Шкаф из комнаты выселили, а кровать поставили на его место. С этого всё и началось. Сначала разобрали на доски и ровненько уместили в кладовке, – странной комнате, назначения которой Рудик долго не понимал. Туда нельзя было войти – сразу упрешься носом и коленками в гору подушек и одеял, а сверху над тобой нависнет родительская одежда.
Не было даже мало-мальской щелочки, чтобы пролезть и – жить, играя в Тома Сойера-на-острове-с-Гекльберри Финном.
Однажды Рудик все-таки пытался жить на антресоли. Как раз того самого шкафа. Но – упал, карабкаясь туда, и зацепил плечом лосиные рога – охотничий дедов трофей, музейно пришпиленный к стене. Семейная легенда гласила: лось сбросил их добровольно. Рудик неоднократно представлял себе: дед выскакивает из кустов, наводит на флегматичного лося дуло, и тот сразу скидывает рога, по жесту угадывая, чего старому надо. Точно так же Рудик полагал насчет ящериц, летом ронявших в его руки чешуйчатые хвосты.
С рогами, правда, была одна неувязка.
А именно – кусок черепа, твердого и гладкого, словно пластмасса, торчавший у основания.
В конце концов Рудик решил, что череп некоторые – особенно честные – лоси сбрасывают вместе с рогами. Если их очень об этом попросить.
Как бы то ни было, Рудик упал и рога упали на него следом, а на антресоли жить ему расхотелось. Да и старший брат сподобился переехать, избавив младшего от вынужденного членовредительства в попытке обрести свой отдельный угол.
Надо сказать, Рудик уже давно подозревал за шкафом кое-что неладное.
Однажды тот привык было "есть" его, Рудиковы, карандаши.
Разложишься на полу окно рисовать, а карандаши – давай туда укатываться. Желтый, зеленый, красный. И цвета-то все нужные какие! Но это ничего. Через пару месяцев пристальных исследований Рудик обнаружил плотоядные поползновения и за ванной: нальешь воды на пол, на кафель, и она утекает между чугунных ног. К стене.
И на кухне – к батарее укатывается мамин сухой лук-севок.
Во избежание повышенного интереса со стороны Кольки-соседа и Сашки – соседа сверху Рудик ничего про аномалии своей квартиры рассказывать не стал и ограничился страстным наблюдением. Колька как-то поделился с Рудиком секретом, что и у них в большой комнате ночами трескается форточка. Бац – и трещина по стеклу! А ведь никто не разбивал…
Но шкаф был вне конкуренции. Он был свой, родной, под боком стоявший…Теперь изотрется полировка, затеряются где-то винты и шурупы, скривятся ножки. А, главное, черно-бурая лиса с четырьмя лапами о кожаных подушечках плюс – глазами-стеклышками окажется совсем-совсем бездомной.
Она приходила к Рудику прошлой ночью. С проплешинами на боку, с вечной ухмылкой хищника, скошенной вправо. Лисы любят смеяться. Пришла, принесла с собой зеленую бабушкину шаль, положила на край кровати и села молча. Рудик выглядывал из-за края одеяла и тихо дышал ртом. Чтобы – не слышно. Лиса о чем-то думала и качала в воздухе ссохшейся лапой.
– Вот ты, Рудольф, почему не спишь? Обещал маме…
– Я сплю, – неожиданно оправдался Рудик, хотя дал себе слово не проронить ни звука.
– Ага. Ну, спи. Только у меня к тебе дело есть, – лиса спрыгнула с кровати и развернула зеленую шаль. – Во-первых, вот твои карандаши. Старик очень извинялся, что ел их без спросу. Но в его летах нельзя без ярких цветов. Без желтого, по крайней мере. Сам понимаешь, деревом когда-то был, к солнцу тянулся. А желтый, он же – солнце…
У Рудика зачесался нос, но он терпел.
– Во-вторых, у него между досками застряло кое-что. Ты деда своего помнишь?
– Нет, – признался Рудик.
– А он тебя помнит. С фотографии улыбается, – той, что застряла. Старик ее берег для тебя, пока подрастешь. Но жизнь меняется. Того и гляди за город его увезете, потеряется всё… проснешься, достань фотографию, понял?
Лиса сложила карандаши на крышку Зингера, скатала шаль и, прихрамывая, двинулась в сторону кладовки. Ссохшаяся нога смешно поцокивала когтями.
– Подожди! – позвал Рудик. – А… мамин лук? А вода в ванной? А… Колькина форточка?
Лиса обернулась и ответила:
– А это, молодой человек, – вопрос к строителям вашего дома, которые кое-где недоложили кирпичей. Хрущевки. Социальная программа поддержки рабочего класса. На кухнях даже есть не предполагалось… Ээ-эээх! – Лиса махнула лапой в отчаянье и зашагала дальше.
– Про фотографию не забудь, слышишь? Мы обещали.
На утро Рудик встал с непривычным ощущением заботы. Он нашарил ногами тапочки, открыл дверь кладовой и, вмявшись в пух подушек и драп пальто, прощупал старый полированный шкаф.
Между досками торчал кончик фотографии. Рудик потянул его осторожно, взявшись двумя пальцами, и извлек заскорузлый черно-белый снимок.
…Молодой мужчина лукаво смотрел исподлобья и трогал левой рукой подбородок. На обороте выцветала надпись: "Нам минуты казались часами". За завтраком мама долго плакала, а потом сказала, что это – "твой дед". Пропавший без вести зимою 1944 года. За месяц до того, как его должны были демобилизовать к семье.
На окне в горшках удваивались фиалки, рога восстановили на стене, и черно-бурая умная лиса иногда приходила к Рудику в темноте ночи: болтать ногами и смотреть, как трескается форточка – дорожкой. Поперек.
Старожилы
Что это был именно понедельник, он помнил отчетливо. В подвал с утра завезли настольные глобусы неба и деревянные парусники на подставке. Зайдя купить сундук (присматривал уже в течение месяца), – дубовый, с навесным замочком и мягким бархатным зевом, где можно хранить игральные карты, деньги и маленькие мужские секреты, – зайдя туда, он вдруг замер прямо перед кассой и передумал.
…Аня позвонила совсем рано и быстро, стесняясь возможных вопросов, сказала, что не приедет. Вообще не приедет: ни сегодня в два, ни завтра, никогда после. Он не стал потерянно дышать в трубку, а просто, представляя себе анонимного оператора очередного социологического опроса, согласился: "Хорошо", – и нажал на кнопку сброса. Экран мобильного погас ровно через минуту. Рука без перчатки онемела от мартовского холодного ветра, и проходившая мимо женщина понимающе отдернула в сторону свою принюхивавшуюся к его брючине собаку.
Здесь в магазине тепло и душно пахло безликими, еще ничьими вещами. И сундук тоже как будто пах. Может быть, именно это и остановило его – Рената Игоревича Рейнке.
– Ну, что вы, берете? – Кассирша выглядела странно свойски и в то же время случайно. Точно зашла только на минуту – выбить Ренату чек, – а потом снова отправится, ну, например, вытачивать наличники для летнего домика, построенного в расчете на скорых внуков. Ренат Игоревич не расслышал ее вопроса, но, как-то угадав ситуацию, молча поставил сундук на прилавок и, сунув руки в карманы пальто, вышел через магнитные ворота на улицу.
Женщины еще не сняли шапок и сапог; похожие друг на друга, заставляли мучительно сожалеть о затяжной зиме и ухаживать за собой только в помещении. А помещений на ум приходило немного: институт, куда проще всего было податься и там дотянуть до вечера, чтобы часам к девяти заехать за Светой, накормить ее в каком-нибудь не очень дорогом ресторане (Ренат Игоревич достал портмоне и пересчитал наличность) и потом трахнуть в ее этом Беляево. Но из Беляево утром фиг с два доедешь до центра, а редколлегию проводить, когда тебя уже извели в пробках, да к тому же эффект душа бесследно исчез под дубленкой, – сами проведите ее, если сможете.
Да еще она звонить с восхищениями начнет, как обычно. Нет. Света решительно отпадала.
Но в институт к Юре все-таки тянуло. Юра Билинкис был человек испытанный, за годы совместного студенчества проверенный, – с ним, по крайней мере, не нужно было корежить из себя мальчика, а – просто выпить и поговорить о литературе.
Дело в том, что Ренат Игоревич был беллетристом. Это слово нравилось ему гораздо больше необязательного "писатель". Юру он мог бы спокойно назвать "писателем". А себя – никогда. Филология и попутное художественное сочинительство в представлениях Рената Игоревича отлично уживались в "писателе". Но беллетриста – того настоящего, что между массовой и заумной дребеденью, – они элементарно оскорбляли.
Однажды Юра пригласил Рената Игоревича на свой семинар – выступить перед студентами. Точнее, студентками. В вузе, где подвизался Юра Билинкис, оседали в основном выпускницы гуманитарных школ. В подавляющем большинстве – провинциалки с крепкими нервами, голенями и отчаянным желанием прописки в столице. Ренат Игоревич безошибочно угадывал таких, еще со времен собственного высшего образования. По блеску в глазах, загоравшемуся при словах "моя бабушка, коренная москвичка" или "родись я не в Москве, а в каком-нибудь Семижопинске…"; и, разумеется, – по недюжинной модности. Моднявости, как говорили они в молодости. То, во что столичные облачались на праздники, эти носили и занашивали ежедневно.
Подцепить там, в аудитории, хотя бы одну, хотя бы даже такую несмышленую провинциалочку было маловероятно. Спросят о творчестве, похлопают, высидев полчаса чтений, а потом разбегутся, даже не уточнив имени автора. Он их знал. Он их чувствовал каждой клеточкой своего мозга и не обижался, разыгрывая из себя бесстрастного человека среднего возраста. Возможно, даже – семьянина. Возможно, даже – примерного.
Правда же крылась в том, что Ренат Игоревич был человеком весьма средних лет, готовым переступить пятый десяток; разведшимся дважды со своими ровесницами, когда те были еще лет на двадцать его, теперешнего, моложе, и сошедшимся с девушкой своего старшего сына.
Той самой, что в понедельник утром, в марте, позвонила и отказалась возвращаться.
Сама.
Он бы, как он теперь думал, не оставил ее никогда.
Ренат Игоревич проголосовал по дороге к автобусной остановке, поймал побитую Оду и, назвав адрес Юриного института, двинулся в Город.
Аня не собиралась уходить. Уж точно – не из-за его поведения. Потому что они в самом начале, стоило ей только заметить обширность и изменчивость его, Ренатовых, интересов, договорились о "некоторых свободах". Так что, в принципе, и ей многое не воспрещалось. Зато многое и вменялось в обязанность: читать и поправлять его рукописи, возить их по издательствам и редакциям, терпеть сальные шутки его великовозрастных сослуживцев и все время "быть раскрепощенной".
Ренат Игоревич жил ощущением собственного физического и морального мессианства в области женских страхов и надежд. Не радовал, не разочаровывал, но постоянно удивлял, научившись из всякого страха и надежды извлекать собственную выгоду удовольствий.
Машина затормозила неожиданно быстро, и нахлынувшие откуда-то из-за спины звуки площадей и переулков вернули Рената в настоящее. Расплатившись с водителем, он вышел на один из центральных проспектов Города и огляделся. Подлинного цвета неба было не угадать: потихоньку включали подсветку зданий и ложным днем покрыли все на сотни километров вокруг. К заново отштукатуренной громаде института стекались стайками вечерники: кто с пивом, кто – со стопкой книг, не влезших в сумку, кто – просто так. С идеями о мировом переустройстве.
Пили пиво и смотрели с институтского холма на Красную площадь, на государственные дома. Ренат Игоревич, когда был маленький, верил, что президент живет прямо в кремлевских курантах. И лет до семи непременно об этом спрашивал у папы-инженера, бравшего его гулять по историческим местам Москвы. Ренату Игоревичу страшно нравилось смешить папу, и он даже был готов делать вид, что и вправду шутит.
Студенты пили пиво с ленцой, но чистоплотно: никто под себя не плевал тут же и не бил бутылки, а аккуратно ставил рядом с ногой, в разговоре не забывая косить на них глазом, мол, тут ли. Чтобы при уходе забрать. Были там и девушки. У всех, как на подбор, в зубах цигарки и брюки по линии крестца. Фигуры все больше странные, коротконогие и приземистые. Смеялись девушки громко и вызывающе, ребята при них слегка тушевались и, кажется, не умели ни пить, ни курить, ни "быть" так, как умели их слабые подруги.
Но долго пялиться было не к лицу, и Ренат пошел дальше.
Охранники знали его редкие приходы и каждый раз просили предъявить документ. Он предъявлял и молча следил за процедурой переписи номера своего паспорта в какую-то замызганную клетчатую тетрадь, страницы которой были разграфлены строго по линейке. На год вперед.
Интересно, задумывался порой Ренат, а в чем практический смысл этой процедуры? Однажды, уходя от Юры, он остановился перед охранником и сказал почти цезарианскую фразу: "Я – Ренат Рейнке, и я ушел". Но охранник прореагировал как-то вяло, лишь пожал плечами. Приходы, уходы и фамилии с именами существовали различно. Совершенно различно.
У славистов на кафедре всегда было много водки, попрятанной между академическими ежегодниками на полках старых фанерных шкафов, стекла которых для неверно понятой кем-то красоты были прилежно заклеены клеенкой со сценами из русских народных сказок. Ренат Игоревич всегда помнил – на какой-то уже не первой стадии опьянения, – как перед ним возникал серый волк, скачущий и скачущий с Иваном-царевичем на спине. Волк скакал так долго, что смысл всей сказки для Рената Игоревича уже давным-давно и свелся собственно к этой безумной скачке.
К тому же картинка задавала бойкий ритм питию.
Юры, как всегда, на месте не было. Сидела только одинокая лаборантка, которая Рената Игоревича очень в душе веселила, а сама была чуть ли даже не влюблена в него. Крохотная, празднично и по будням "прибранная" женщина – чуть старше его – читала "Московский Комсомолец" и распахом газетных полос напоминала диковинную птицу, замешкавшуюся в этом пыльном сумрачном помещении. Ренат церемонно здоровался и усаживался ждать Юру. Тот обычно появлялся минут через пять. Однако сегодня опаздывал уже минут на пятнадцать.
– Не подскажете ли, Юрий Климентьевич – он где?
– Они собаку вытаскивают.
– Какую собаку? – не понял Ренат Игоревич и отчего-то забеспокоился.
– Да известно какую, – лаборантка перевернула страницу и продолжала читать, отвечая, – у нас зимой дворняжка приблудилась, ну, не гнать же ее, в самом деле. Так вот, оставили и кормили. Она охраняла. А тут ведь дом-то старый, Герцена с Пушкиным помнит, стены хлипкаи, пустоты в них. Вот она, дура, и провалилась.
– Прямо как? Прямо в стену, что ли? – Ренат Игоревич от удивления даже пересел на стуле.
– Да, шла, наверное, в стену-то стукнулась, а она – пустая!
– И где?
– На третьем, возле радиорубки. Там так просто не влезешь, надо со второго заходить, с балкона Ленинской нашей аудитории. Я им говорю, а они ничего не слушают. Потому что глубоко провалилась псина, по самый низ.
Ренат Игоревич, не в силах вытерпеть бездействия, скомкал куртку и сумку, собрался уже идти, потом оставил куртку и сумку, посчитав, что проку от них там никакого, и все-таки ушел наверх. На третьем этаже толпилась молодежь, но все в основном стояли праздно и обменивались мнениями: достанут или нет. Что достанут, в принципе, никто не сомневался, журналисты все-таки, так что скоро стали спорить, покусает она Билинкиса или нет.
Сошлись на том, что, разумеется, покусает, но расходиться не спешили.
Ренат Игоревич танком растолкал молодняк и успел схватить Юру за ногу, когда тот уж было утек в провал. Спасение дворняжки, оказавшейся по объяснениям словоохотливых ребят помесью немецкой овчарки и бассета-хаунда (и какая кинологическая прыть у газетчиков!), заключалось в ауканье "иди сюда!" и размахивании руками в пустоте стенки с надеждой, что собака вдруг неимоверным усилием всех своих возможностей совершит кульбит и подпрыгнет к Билинкису прямо на руки.
Но она не подпрыгивала.
И когда Ренат Игоревич, уравновесив Юру на краю, сам заглянул внутрь, он увидел только две спокойно светящихся в темноте точки. Точки изредка мигали, но положения своего не меняли.
– Это она, зараза, смотрит, значит. – Юра уже вылез из провала и зло отряхивался от штукатурки. – Говорил им, поставьте знак. Что тут опасная зона. И что?
– А ты думаешь, она бы прочла и пошла мимо? – Ренат Игоревич от души захохотал и следом за ним захохотал ближний круг толпившихся.
– Никто б не пошел! А вы чего тут? Лекции отменили? Семинары вам отменили? А? Ну-ка марш все отсюда!
Ренат просмеялся и смотрел уже серьезно.
– Ренат, ее же все равно надо достать. Если мы ее не достанем, она там умрет и сгниет. И что же это будет? – Вид у растерянного Юры был трогательный и беспомощный. Ренату стало его жаль и захотелось хоть как-то поддержать.
– Ну, не очень.
– Что не очень?
– Сгниет.
– Да ну тебя! – Юра от нервов даже топнул ногой, потом обхватил голову руками и сел на расшатанную банкетку. Та покачнулась, и он с негодованием встал с нее обратно. – Везде засада!..
Встали у сквозного пролета и какое-то время молча смотрели вниз – на броуновское движение студентов, то входящих, то выходящих из здания по старинной мраморной лестнице. Некоторые изредка вскидывали головы, словно пытаясь что-то рассмотреть в далеком куполе из прочного, замутневшего от времени стекла. Но ничего так и не рассмотрев, продолжали привычно кивать себе под ноги. Ритуал этот длился почти беспрерывно и не напрягал.