- "Камю", - цинично ухмыльнулась администраторша, - "Смирновская", баночное пиво.
Номер оказался удобным и просторным. Что было совершенно невероятно для советской (неважно, рублевой или валютной) гостиницы, исправно (без подтекающей воды) действовала сантехника. Рядом с окном стоял крепкий письменный стол. Имелся и низенький, так называемый журнальный, рябая столешница которого хранила главным образом следы стаканов и бутылок, но никак не журналов.
И не было надобности зажигать свет в номере, так как Господь Бог ещё бродил с Нелидовом в рюкзаке по кругу, а в присутствии Господа всегда светло.
Едва они разложили на псевдожурнальном столике бутерброды с ветчиной, разрезанные и посоленные огурцы, конечно же, подавившиеся помидоры, сваренные вкрутую яйца, оплывшие, вспотевшие в полиэтилене равнобедренные треугольники сыра, едва Леон налил себе в стакан какого-то тягучего, с трудом покидающего бутылку сока, а отец, энергично потерев руки, как бы мгновенно и безводно их ополоснув, плеснул в свой стакан прозрачнейшей "Посольской", в дверь постучали.
Замычав, отец отставил стакан, крикнул: "Да! Войдите!", что можно было бы перевести с русского на русский как: "Нет! Не входите!" Но русские люди не большие мастера переводить с русского на русский. Тем более через дверь. Тем более такое слово, как "нет".
В номер вошёл широкоплечий подполковник с красными петлицами мотострелка, тот самый, громче остальных аплодировавший отцу. Он и в зале показался Леону молодым, а вблизи предстал совершенным мальчишкой, не старше школьного русского физкультурника.
"Не слишком ли разбрасываются офицерскими званиями в нашей армии?" - подумал Леон.
- Извините, что отнимаю у вас время, - посмотрел на накрытый "журнальный" столик подполковник. - Собственно, я хотел переговорить с вами в райкоме.
- Присаживайся, пехота, - кивнул отец на пуфик. - Как ты думаешь, где здесь может быть ещё один стакан?
- У меня вопрос, - не стал чиниться подполковник. - Только один, - улыбнулся, заметив, что отец помрачнел и насторожился. У него была открытая, располагающая улыбка. А сам он - с правильными чертами лица, голубоглазый, русоволосый, с ямочкой на крепком подбородке - вселял уверенность и спокойствие, как новенький исправный пистолет или автомат. То, что в России водились подобные подполковники, свидетельствовало, что не всё в России безнадёжно. - Есть стакан, - подполковник открыл портфель, достал самодельную, похожую на артиллерийский снаряд, флягу из нержавейки, отвинтил, как в термосе, верх. - Какой офицер без стакана?
- За знакомство, - отец налил подполковнику "Посольской".
- Валериан, - поднялся подполковник. - Можно без отечества.
- Будь здоров, Валериан!
- Будь здоров, Иван!
Чокнулись. Выпили.
Выпив, подполковник посинел глазами, прояснился. Хотя и до того был синеглаз и ясен. Леон подумал, что вопрос, приведший его к отцу, не терпит промедления. Как не терпит промедления перевооружение армии новейшим стрелковым оружием.
- Ваня, - сказал подполковник. - У меня очень мало времени. Через двадцать минут, - посмотрел на часы, - заступаю на дежурство.
- Ты закуси, Валериан, - посоветовал отец.
- Сначала я задам вопрос, Ваня, - ответил подполковник, - потом мы ещё по одной выпьем, и я поеду.
- Хорошо, - согласился отец. - Задавай свой вопрос, а я пока сделаю тебе бутерброд.
- То, что ты говорил, Ваня, безусловно, правильно. Ты говорил, как я бы сам говорил, если умел. Но я не умею. Кое с чем, конечно, я бы мог поспорить, но не в этом дело. По существу, Ваня. Ты абсолютно уверен, что только так можно? И только так нужно?
Возникла пауза, во время которой погибли все земные звуки, растёртое же инверсионными полосами-лямками небо-рюкзак привалилось к окну, как будто ходящий кругами Господь Бог вознамерился подслушать разговор учёного-марксиста и подполковника-мотострелка.
- Нет, - нарушил паузу отец. - Я в этом не уверен, Валериан. Скажу тебе, как брату: я абсолютно уверен, что можно и нужно, что только в этом спасение, но я отдаю на волю тех, кто возьмётся спасать, что именно можно и как именно нужно. Я всего лишь слабый духом теоретик, Валериан.
Голос отца звучал тихо и твёрдо. Леон никак не мог определить: свободопроницаем или нет его голос? Неужели существует что-то более, вернее, не менее значимое, нежели свобода, удивился Леон. Если да, то именно об этом сейчас говорили отец и Валериан.
- Но ты бы мог допустить, Иван, - подполковник смотрел в упор на отца, и глаза его были в один цвет с вечерним небом, - что можно и нужно не то, о чём ты говорил в зале, а нечто совершенно противоположное?
Вероятно, он имеет в виду право русского народа, подумал Леон, жить, как он хочет. Свобода - итог общественного развития, плод просвещённого разума, но право жить народа, как он считает нужным, выше? Дух Божий! - вдруг догадался Леон. Ему потребны бескрайние российские пространства, чтобы нестеснённо носиться! Ему не нужны здесь ни густая, как в Китае, муравьиная жизнь, ни неуёмная, как в Америке, свобода. Потому-то Господь и выбрал для России третье, милое его сердцу, состояние тихого (а временами буйного) помешательства. Нежизнь и несвобода. То есть если жизнь - без радости. Если свобода - голодная, звероватая, чреватая. Выходит, подумал Леон, отец и Валериан хотят скорректировать Дух Божий, как будто Дух Божий - артиллерийская стрельба по русскому народу. Собственно, почему бы и нет? Кому на Руси корректировать Дух Божий, как не учёному-марксисту и офицеру-мотострелку?
- Я говорил, - внимательно посмотрел на Валериана отец, - о рыбаке, не в добрый час выходящем на рыбалку, а не о снасти, которую он берёт с собой. Я благословлял действие, Валериан, а не сомнение. Слова же… - помрачнел, щедро плеснул в свой стеклянный и Валерианов нержавеющий стаканы водки. - Слова же, Валериан, всегда отыщутся. И для оправдания, и для осуждения. Только вот…
- Что только вот? - уточнил Валериан.
- Да не раз уж бывало в российской истории, - вздохнул отец. - И каждый раз впору было петь: "Всё не так, ребята!" Если срывалось, ещё туда-сюда, но если получалось - оказывалось неизмеримо хуже, чем было до. Это я говорю тебе, Валериан, как учёный.
- Ваня, - сказал подполковник, - это ответ на второй вопрос. А я его не задавал.
Некоторое время самозваные корректировщики Духа Божьего сидели молча. Тема была исчерпана. Причём как-то безнадёжно и не к взаимному удовольствию. К тому же неумолимо подступало время Валерианова дежурства.
- Чуть не забыл, - Валериан опустил руку в портфель, достал литую чёрную, разделённую на два рога, трубу. - Тебе на память, Иван.
- Мне? - недоуменно принял трубу отец.
Неурочный светлый ночной луч скользнул по комнате. Труба поймала его рогами-сечениями, моргнула красным.
- Танковый прицел, - объяснил Валериан, - на рыбалке, охоте полезная штука. И вообще. Ночного инфракрасного видения. Вот эту кнопку нажмёшь и смотри. А как на звёзды интересно!
У Леона забилось сердце. Ради такой вещи стоило жить. Знал бы он, что у него будет танковый прицел, ни за что бы не стал стреляться.
- Валериан, - растерялся отец, - право, не знаю. Наверное, это дорогая штука.
- Дорогая, - подтвердил Валериан, - но в Нелидове завод. Прицел идёт здесь за литр самогона.
- Подожди, Валериан, - отец сунулся к водочному рюкзаку.
- Не суетись, Ваня, - Валериан поднял нержавеющий стакан. - Лучше выпьем за правду.
Отец, как репку из грядки, выдернул из рюкзака бутылку "Пшеничной". Другой рукой из сумки - книжку "КПСС - руководящая и направляющая сила перестройки", последнюю свою, ударно изданную несколько лет назад книжку. После неё издание книг у отца застопорилось.
- Да-да, за правду, - теперь он судорожно искал ручку, чтобы сделать надпись. - Она, конечно же, там, в электронном танковом прицеле ночного видения, наша русская правда, где ей ещё быть? Вот только видят её немногие. Чёрт, где же ручка?
- Скоро увидят все.
За сокрывшуюся в электронно-инфракрасно-оптических глубинах прицела ночного видения русскую правду решили выпить стоя.
Вне всяких сомнений, она была продуктом высочайшей технологии. Но при этом её обменивали в Нелидове на литр самогона. Если допустить, что некоторые обмены происходили в ночи (когда же ещё?) возле пролома в заборе, в кустах, в лесу, то легко можно было вообразить военно-заводского похитителя правды, отслеживающего в инфракрасный прицел крадущегося к условленному месту покупателя. А после - нового обладателя правды, провожающего в прицел уносящего за пазухой бутылку самогона довольного похитителя. Таким образом, в высокотехнологичное созерцание правды широко вливались вместе с самогоном первобытно-общинные меновые (рыночные?) отношения, что делало это самое содержание тайным и непостижимым, как случайный ночной пейзаж в прицеле инфракрасного видения.
Так вдруг посмотришь куда-нибудь, и одному Богу известно, что увидишь.
Отец и Валериан опустили пустые ёмкости на стол, глядя друг на друга зверски-дружественно.
- Мне пора, - сказал Валериан.
Отец долго думал, как надписать морально устаревшую книгу. Наконец, придумал: "Валериану - русскому офицеру и другу".
- Спасибо, - серьёзно произнёс Валериан, - обязательно прочитаю. Прямо сегодня на дежурстве и начну.
- Не обязательно прямо сегодня, - смутился отец, - это, скорее, как память о прошедшей эпохе. Когда-нибудь.
- Разберёмся, - протянул руку подполковник.
- Подожди, Валериан, - забеспокоился отец, - возьми "Пшеничную".
- "Пшеничную" не возьму, - твёрдо ответил Валериан. - Понимаю, - упредил отцовские упрёки, - ты от чистого сердца, но честь офицера не позволяет уподобляться. А сей мерцающий в тумане сосуд, - кивнул на флягу, - тебе. Там спирт. Счастливо, Ваня. Спасибо за угощение. Бог даст, свидимся!
- Да тут литр! - крикнул отец.
- Ноль семьдесят пять, - улыбнулся Валериан, шагнул к двери. Он уходил эдаким русским римлянином, если можно такого вообразить: гордым, щедрым, государственным и… почти трезвым.
- Хоть адрес возьми! - догнал отец, сунул визитную карточку. - Будешь в Москве и не зайдёшь… расстреляю! Прицелюсь в эту штуку и…
- Осенью, а может, раньше буду, - пообещал Валериан, - обязательно загляну. - И ушёл, мелькнув прямой спиной в дверном проёме.
Некоторое время отец задумчиво прохаживался по комнате. Потом зачем-то отвинтил вторую (глубинную) крышечку с фляги, понюхал, пробормотал: "Ну да, чистейший спирт, они обрабатывают им эти самые прицелы".
Леон уставил прицел в окно, вжался глазами в мягкий, присасывающийся ко лбу резиновый овал, увидел Нелидово как бы насквозь, до горизонта. Низко тянущего над стеклом дальнего озера зеленошеего селезня с красными треугольниками прижатых к животу лап; мерзавцев в ватниках, что-то свинчивающих с оставленного посреди поля трактора; собачью, с высунутыми языками, разномастную и разношёрстную свадьбу, бегущую по обочине грунтовой дороги.
Поднял прицел вверх и как будто взлетел в холодный чистый воздух с матово-белыми, ледяными светильниками звёзд, круглой, медово-жёлтой парашютной Луной.
Нажал заветную кнопку. Раздался щелчок. Всё в прицеле сделалось оранжево-красным, расплывчатым, перетекающим одно в другое, обнаруживающим всеобщую взаимосвязь, единую кровеносную систему, не столь заметную в обыденном освещении. Эту скрытую кровеносную систему и призван был разрушить танк гусеницами и снарядами, превратить мир в инфракрасный кошмар, чтобы во все стороны летели ошметья.
На какое-то время прицел выключил Леона из жизни.
Поэтому только утром в машине, когда круглосуточно безлюдное Нелидово осталось позади, он обратил внимание на странную отцовскую молчаливость.
Это было невероятно, но после ухода Валериана отец не произнёс ни слова, если не считать малосодержательной фразы насчёт нержавеющей фляги: "Ну да, чистейший спирт, они обрабатывают им эти самые прицелы".
Молчание отца не тяготило Леона. Но ему было любопытно: какие такие бездны распахнулись перед отцом, что он потерял дар речи? А может, не было бездн, просто отец устал?
Молчанию отца пришёл конец на четыреста шестнадцатом километре от Москвы, когда отремонтированная Гришей машина опять заглохла.
Произошло это на очень красивом участке шоссе: с одной стороны был лес, с другой поле. Серое шоссе впереди как бы вертикально взлетало в синий межоблачный провал. Пустынно было на земле, как если бы Бог ещё не изгнал Адама и Еву из рая. И было чрезвычайно обидно, что заглохнувщей машине в светлый предел не подняться.
- Бесполезно! - Отец рухнул лицом в руль, предварительно, как экскаватором, вычерпав все известные ему ругательства из тёмных недр великого и могучего русская языка. Вычерпывая, отец заполнил очередную пустую клетку в периодической таблице ругательств, обозвав автосервисного Гришу "губастым чёрным охуярком", новаторски совместив классическое вечное "х…" с житейски-ничтожным "окурок".
- Что бесполезно? - уточнил Леон, хотя примерно догадывался.
- С нашим народом бесполезно всё! - воскликнул отец. - Он одинаково обманет, предаст того, кто желает ему добра, и того, кто несёт ему зло. Всю жизнь он обманывает и предаёт: князей, царей, церковь, генералов, Российскую империю, Временное правительство, РСФСР, СССР, колхозы, парткомы, профсоюзы, ЦК, Советы, потому что не знает разницы между добром и злом. А кто не знает разницы между добром и злом? - Сам же и ответил сомнительной какой-то цитаткой: - Не узревший Бога скот!
Леон ожидал, что он вылезет из машины, откроет капот, посмотрит, что там, но отец вместо этого взялся насиловать стартёр и с четвёртого раза завёл.
Поехали.
- Надо было посмотреть, - сказал Леон.
- Бесполезно, - повторил отец. - Машина - частица России. Она несёт в себе все признаки целого. Будет ехать вопреки неисправности. И останавливаться, какой бы исправной она ни была. Всё это иррационально. Захочет Бог - доедем. Нет - не доедем.
Спорить с этим было трудно.
За окном простиралась земля. Ровная, холмистая, вспаханная, оставленная под парами, лесная, болотистая, речная, луговая, деревенская, поселковая, городская - бесконечно красивая и в то же время бесконечно запущенная.
Чем пристальнее смотрел Леон на простирающуюся землю, тем отчётливее сознавал странную эгоистичность Духа Божьего, предпочитавшего нестеснённо носиться над просторными русскими равнинами, но не дававшего людям на них соизволения, как, скажем, в тесной Голландии. Как будто по Христовой заповеди люди в России были насильственно уподоблены птицам небесным, не заботящимся, как известно, о пропитании.
Но не выходило жить по-птичьи.
Нищие духом не становились блаженными. Жили, как… "не узревшие Бога скоты" на райкомовско-Божьей земле, истребляя ради пропитания этих самых небесных птиц, имевших несчастье гнездиться на окрестных озёрах и болотах. Охота была строжайше запрещена по причине выведения птицами птенцов, но то там, то здесь глухо попукивали стрелы. Хорошо хоть не по проезжающим машинам, подумал Леон.
Ещё он вспомнил о вековечной печали Иисуса Христа.
Ни на одной иконе, картине, эмали, гобелене или витраже Иисус Христос не был изображён улыбающимся, хотя вокруг надо думать, происходило немало смешного.
В больнице, после того как у него извлекли из головы свинец, Леон наведался в подвальную, соседствующую с покойницкой, неотапливаемую библиотеку, и единственное, что сумел, стуча зубами, выбрать - том Диккенса с отодранной обложкой, отсутствующими первыми и последними страницами.
Больничное чтение второстепенного произведения Диккенса было чисто механическим и не оставило бы по себе никакого следа, если бы не высказанная одним из героев, кажется, старьёвщиком, мысль, что жизнь даётся Господом человеку с непременным условием храбро защищать её до последней возможности.
Леон тогда понял, что никакое чтение не бывает случайным.
Собственно, он и так раскаивался в содеянном. Но в утешение себе думал о всепечали Христа. Христос ведь тоже не защищал свою земную жизнь.
Тогда, впрочем, мысли эти были мимолётны и случайны, как большинство больничных мыслей между приёмом лекарств и уколами, обходами и процедурами, разговорами об операциях и каких-то катетерах.
Нынче же, когда по обе стороны шоссе простиралась земля, над которой носился Дух Божий, Леон подумал, что Господь разделил народы. Нелюбимые, то есть вопреки его примеру храбро отстаивающие земную жизнь до последней возможности, отважно вступившие во владение землёй и собственностью, живут хоть и не без проблем, но вполне достойно. Возлюбленный же Господом русский народ, подобно Господу своему, не владеющий ни землёй, ни собственностью, не защищающий ни свою жизнь, ни жизнь детей, подобно Господу своему, терпеливо и безропотно сносящий крестные муки, не очищается в страдании, но вырождается, не добреет, но звереет, не воспаряет к истине, а как в поганом болоте вязнет в предрассудках, нескончаемой нитью тянется сквозь мраморные воротца ленинского Мавзолея.
Леону показалось, он понял в чём тут дело.
Содрогнувшись от суеты богатых, преумножающих своё богатство, навьюченными верблюжьими караванами лезущими сквозь игольное ушко в царство небесное, первейший в мире люмпен и пролетарий (плотник) - Господь - обратил взгляд на народ, дружно отрёкшийся от богатства, птичий, не сеющий и не пашущий народ, за горсть зерна насущного расплачивающийся содержимым недр земли, то есть живущий не трудом своим, а на счёт Божий, а потому бесконечно милый сердцу Господа народ.
Воистину народ этот был достоин счастья.
Счастье предполагало достижение некоего совершенства с непременной фаустовской остановкой прекрасного мгновения, так как прекрасное мгновение счастья самодостаточно и следовать за ним попросту нечему.
И Бог окунул русский народ в купель перманентного счастья, как в перманентную революцию, остановив в нём умственную жизнь, избавив от забот, связанных с землёй собственностью, лишив не только диккенсовской воли защищать себя, но элементарного желания помыслить о собственном будущем. Уподобил сто пятьдесят миллионов русских клюющим что попало птицам небесным.
И Леон не отрывал от глаз танковый прицел, стремясь рассмотреть носящийся над землёй Дух Божий. Ему казалось, он в курсе магистральных Господних размышлений. Они были невеселы. Как вышло, что вместо счастья растянувшаяся во времени и пространстве смерть? Почему вместо зрящих Бога птиц небесных не узревшие Бога скоты? Вместо облачного ангельского полёта тупое стояние в угрюмой очереди за импортной битой птицей? И два неизбежных и, по всей видимости, весьма неприятных Господу вопросика: кто виноват и что делать?
И Леон молил Господа взять вину на себя, не винить несчастный русский народ и, самое главное, ничего не предпринимать во исправление, предоставить русских самим себе, отпустить на волю, как птиц небесных, забыть о них, как забыл Бог о богатых народах.
И Леон хоть сейчас был готов в танк, чтобы, словив в прицел Дух Божий, гнать и гнать его, как Змея Горыныча, до ближайшей русской границы, до Бреста, до Буга, до Польши. А прогнав… обменять прицел на литр самогона?