Леон, случалось, захаживал в открывшийся у них в доме компьютерный клуб "Орион", сиживал за дисплеями. Перестал, когда плату за час вдруг увеличили сразу в четырнадцать раз! Так вот, программа на дисплее иногда "зависала". То есть всякое движение, какие бы кнопки на клавиатуре ни давил, прекращалось. Вывести компьютер из ступора можно было, только перенастроив его, нажав красную кнопку "Reset". Так и "зависшую" в Зайцах жизнь желательно было перенастроить. Но кто, кроме Господа Бога, мог нажать на красную кнопку? Один раз в семнадцатом Бог нажал, но с тех пор, похоже, остерегался.
Пока.
Леон разделся на мостках, повесил одежду на горячий и сухой, как у больного пса, нос торчащей из воды полузатопленной лодки. Всего две лодки было на плаву в озёрных Зайцах: дяди Петина (в ней, впрочем, обильно плескалась водичка, сновали водомерки) и Наташиного (Наташей Платининой звали подошедшую к Леону на лугу бессонную девчонку) дедушки. Этот дедушка был на пенсии, приезжал в Зайцы весной и жил до глубокой осени. Леон ни разу его не видел. Рано утром дедушка уплывал на лодке ловить рыбу и ловил, по всей видимости, круглосуточно.
В длинных трусах (плавки остались в Москве), белея не сильно тренированным телом, Леон добрёл до конца мостков. Ему хотелось красиво (ласточкой) войти в воду, чтобы сидевший на чурбачке Гена уяснил, какой он лихой парень. Однако живот после консервно-макаронного дяди Петиного обеда тянул вниз, как утюг. К тому же Леон не имел опыта в прыжках ласточкой. Он шлёпнулся в воду, как черепаха из когтей орла. Что уяснил Гена, было неясно, а точнее, очень даже ясно.
Сразу под мостками простиралась океанская глубина. Скверно начавшееся купание обернулось судорожной попыткой не утонуть.
Леон ничего не мог понять, хлопая руками, задыхаясь в чёрно-зелёной, пронизанной светом, нитями водорослей, фиолетовыми стрелками маленьких рыбок, смещающейся, с видоизменёнными, как сквозь пивное бутылочное стекло, облаками и солнцем над толщей, безвоздушной, пузырящейся воде.
Только крепко ударившись головой о мостки, схватившись руками за скользкое дерево, лягушачьи вздохнув, Леон догадался, что в воздухе глаз с дробиной видит по-насекомьи, в воде же по-рыбьи.
Вечером, когда Леон и дядя Петя ужинали в итальянской (с ласточками над головой, фонтанно распрыгавшимися в яме-погребе жабами) комнате, дверь вдруг сама собой отворилась, в комнату-патио заглянула свинья.
- … я же запер хлев! - почти ласково выругался дяд, Петя. - Что, сучара, никак не нажрёшься?
Изгнав из организма алкоголь, вернув хозяйство в привычный ритм, он вечерне благодушествовал, покуривая папиросу "Прибой".
Леон, не задумываясь, ушёл бы куда глаза глядят отовсюду, где курят такие папиросы, но тут, напротив, подсел под вонючий (как будто сжигали павших овец) дым. "Прибой" был непролётен для комаров.
Пока они смотрели на свинью, в свою очередь смотревшую на них, за спиной у свиньи возник напряжённый, перетаптывающийся с лапы на лапу гусь.
- И курятник запер! - удивился дядя Петя. - Клювом, что ли, открыл?
Нечто библейское, помимо опровержения глупой пословицы, что гусь свинье не товарищ, прочитывалось в этом приходе. Бог, посылая в комнату-патио свинью и гуся, благословлял труд.
Леон с радостью принял Божье благословение. Вот только больно тяжёл был труд. Леон до сих пор с содроганием вспоминал мешок, который ни за что в жизни не наполнил бы травой, если бы не ловкая девчонка с драгоценной фамилией Платинина.
Общий их мешок, впрочем, был ничто в сравнении с тем, сколько делал за день дядя Петя.
После обеда, задав корм свиньям, закончив с огородом, он советским кентавром впрягся в воротный железный лист, притянул играючи столько травы, что не поместилась бы и в пяти мешках.
Труд был любезен сердцу Господа. Но библейский - в поте лица.
Энгельс утверждал, что труд превратил обезьяну в человека. Господь как будто задался целью опровергнуть выскочку. Раз и навсегда отвадил от труда воздержавшихся от превращения в людей обезьян. Посредством труда же, вернее, той библейско-социалистической его разновидности, определённой для новоявленного русского фермера дяди Пети и примкнувшего к нему на школьных каникулах Леона, наладил людей в обратный путь - к обезьяне.
Леон искоса посматривал на сутулого, свесившего руки, нечистого дядю и не мог отделаться от мысли, что тот успел проделать немалую часть обратного пути. Но промысел Божий, как всегда, был шире, чем мог помыслить Леон. По этому же самому - к обезьяне - пути дружно пылили изо всех сил избегающие труда: Егоров, Гена, тряпичная бабушка, прочие обитатели Зайцев и окрестных деревень, а также городов, включая такие, как Москва и Санкт-Петербург.
В доме у дяди Пети имелся как бы препарированный (без деревянного футляра, лампами наружу) чёрно-белый телевизор на паучьих ножках.
Вчера вечером Леон опасливо воткнул штепсель в розетку. Телевизор, вопреки ожиданию, заработал - побежали полосы, русоволосая симпатичная дикторша заговорила про сенокос. То была куньинская программа.
Дядя Петя сказал, что, когда ночью выпивали с мужиками, хотели Ельцина, а словили спутниковое американское. Не понравилось. Ничего про русских и язык непонятный.
Когда телевизор работал, лампы в нём притушенно мерцали, трубка кинескопа зловеще и радужно переливалась, как Фаустова колба, в которой зарождался гомункул. На гомункулов свет почему-то летели мухи, падали сражённые телерадиацией. Леон пробовал включать телевизор днём, но эффект был не тот. Количество мух в доме оставалось неизменным - превосходящим всякую меру, как в день, когда Господь проклял Хама, надсмеявшегося над наготой отца своего Ноя.
В библейский вечер, спровадив свинью в хлев, а гуся в курятник, Леон и дядя Петя не поспешили к телевизору.
Остались в патио.
Дядя Петя закурил вторую папиросу. Леон налил вторую кружку чёрного, как дёготь, чая из закопчённого партизанского чайника. Он догадался, что Господь длит благость, чтобы открыть истину. Только неясно было, кто должен возвестить? Леон, недавно пытавшийся изничтожить себя дробью? Или дядя Петя, только-только опамятовавшийся после недельного запоя? Как вообще могла возникнуть в их разговоре истина, если практически не знали друг друга школьник Леон и его дядя - новоявленный русский фермер?
- Егоров долго сидел? - Леон решил, что истина должна начинаться если не с сумы, так с тюрьмы.
- Три года, - ответил дядя Петя. - Дали-то шесть. По амнистии вышел, как единственный кормилец в семье.
- Повезло, - заметил Леон.
- Повезло? - хмыкнул дядя Петя. - Плакал, когда освобождали!
- От радости? - предположил Леон.
- От горя! Не хотел выходить. Порезать кого-то собирался, чтобы срок накинули. Не успел. Он в зоне плотником шабашил, расконвоированный, туда-сюда с водярой, с чаем, как король жил! А тут чего? Шесть ртов, нищета, мрак. Они говорят, ещё года два на его тюремные деньги жили.
- Значит, тюрьма, - обдумывая каждое слово, как если бы не с одним дядей Петей говорил, произнёс Леон, - не самое страшное место для человека, если Егоров плакал от горя, когда его освобождали?
- Да выходит, не самое, - согласился дядя Петя.
- Какое же самое? - спросил Леон. - Неужели Зайцы?
- Зайцы? - удивился дядя Петя. - Да Зайцы курорт!
- Какое же тогда?
- ЛТП, - коротко ответил дядя Петя.
- Почему ЛТП? - пришла очередь удивиться Леону.
- А потому, - тоже обдумывая каждое слово, ответил дядя Петя, - что в тюрьмах и лагерях сидят люди разных национальностей. И грузины, и цыгане, и литовцы.
- Ну и что?
- А в ЛТП, - продолжил дядя Петя, - исключительно русские. Я там за три года не встретил ни одного нерусского. Даже белорусов нет.
- И что из этого следует?
Истина была как привидение. Леон протягивал руки - она проходила сквозь.
- Из этого следует, - ответил дядя Петя, - что если бы ЛТП был не самым плохим местом на свете, хотя бы таким, как тюрьма или лагерь, там были бы не одни русские.
- Значит, - подвёл черту Леон, - русские там, где хуже всего?
- Лично у меня, - как-то криво, по-волчьи улыбнулся дядя Петя, - в этом нет ни малейших сомнений. Но ты можешь поговорить с другими русскими.
- Я тоже русский! - вдруг заявил Леон. Он не собирался спорить с дядей. Словно кто-то сказал за него. - И у меня есть сомнения. То есть у меня бы их тоже не было, если бы туда злонамеренно свозили непьющих русских. Но ведь пьющих. Или не так?
- Пьют-то все, - помолчав, ответил дядя Петя, - а в ЛТП одни русские. Странно получается. Где русские? Где голь и страдания. Где нет русских? Где богатство и радость. Почему так?
Ласточки обнаглели до того, что, перед тем как скользнуть в гнездо над дверью, вздумали присаживаться на рукомойник. Вот и сейчас одна внимательно слушала разговор, поводя чёрной в рыжей шапочке головкой с бусинками глаз. Или ей были небезразличны обиды русского народа, или народ ласточек терпел в небе схожие.
Пауза затягивалась. Разговор "зависал", как изображение на дисплее компьютера.
- Значит, нет на земле народа несчастнее, чем русский, - нажал Леон красную кнопку "Reset". - Перед нами два пути.
- Неужто целых два? - усмехнулся дядя Петя.
- Смириться. Освободить географическое пространство для других. Утешиться, что если русским так хреново при жизни, может будет хорошо после смерти? Вдруг одни русские в раю на небе, как на земле в ЛТП?
- Мы в рай? - разумно усомнился дядя Петя. - За то, что в Бога не веруем? Церкви повзрывали?
- Или же, - вздохнул Леон, раздражённо сознавая умозрительность, несбыточность, если не сказать, абсурдность того, что выскажет, - перестать пить, сменить продажную власть, взять землю, вспомнить про Бога, начать работать, объявить русский народ хозяином того, что осталось от России, самим подумать о себе. Стать народом.
Ласточка, насмешливо чирикнув, снялась с рукомойника, скрылась в гнезде. И долго не вылетала, видимо изумлённо делясь услышанным с другой ласточкой. Леон подумал, что куда с большими шансами на успех народ ласточек может объявить себя хозяином того, что осталось от неба.
- Остальное, - брезгливо закончил Леон, - мерзость, запустение, смерть при жизни. Все остальное - Зайцы!
Дядя Петя, то ли задумавшись, то ли обидевшись, молчал.
Леон подумал, что высказался слишком уж заломно. Что происходит с теми, кто что-то делает заломно, известно: у них крадут сети. У Леона, к счастью, не было сетей. Но был танковый прицел инфракрасного ночного видения. Неужели украдут, затосковал Леон.
Долгое молчание дяди Пети не могло выражать ничего, кроме крайней степени неодобрения.
- Никто не знает как надо. Каждый сам… - Леон не договорил.
Дядя Петя спал. И судя по прилипшему к губе, погасшему окурку, спал давно.
- Чего? - всхрапнул, как конь, когда Леон толкнул его. - Никак, свинья приходила? Или приснилось?
Леон поднялся в свою комнату.
Прицел был на месте.
Леон включил транзистор.
Не то чтобы его сильно интересовало, что происходит в мире, просто слишком светло было за окном, чтобы спать.
Транзистор поведал о всеобщих парламентских выборах в Греции, о террористах, захвативших самолёт с пассажирами, о председателе партии демократического труда Татарстана, потребовавшем из штаб-квартиры в Елабуге незамедлительной отставки президента.
Леон подошёл к окну.
Ночная перспектива была сумрачно-прозрачна. Ясно просматривалась изгибающаяся цепь озёр. Днём она так не просматривалась по причине слепящего солнечного света. Ночью в цепи озёр угадывалось течение. По фарватер медленно плыло дерево с корнями и листьями. На нём устроилась остроголовая, длинношеяя, похожая на гвоздодёр, гагара с хохолком. Леон подумал, что страна - точно такое же, вырванное из мироздания, дерево, президент - необязательная гагара на нём, которая может сидеть, а может и не сидеть. Он сидит на дереве то ли потому, что никак в может поверить, что оно вымыто из земли и плывёт в никуда, то ли потому, что у него есть крылья и он в любой момент может сняться и улететь.
Зайцы были дрейфующим деревом в акватории более скромного масштаба: Куньинского района. Необязательной гагарой здесь, естественно, не с таким, как у президента, размахом крыльев ощущал себя Леон. Его незамедлительной отставки могли потребовать свинья или гусь из штаб квартиры в хлеву или в курятнике. И ещё чернобыльский волк. Но этот - не парламентской отставки.
Какое, в сущности, отношение к Леону имели мировые новости? Он выключил транзистор.
Леон не стал зажигать свет, закрывать окно занавеской Лежал на кровати, уставясь в свинцовую поверхность озера, наливающуюся темнотой линию леса. Было тихо. Только шумел в темнеющих лесах не слышный днём ветер, да вдруг дико заорала какая-то птица, вполне возможно, та самая гагара. Огромная щука могла утащить её под воду.
Леон вспомнил о девчонке с драгоценной фамилией Платинина. К концу мешка Леон чисто автоматически назвал её Платиной. Она сказала, что именно так все её и зовут. Она не возражает, потому что платина - самый дорогой и редкий в мире металл, дороже серебра и золота. Узнав, что Леона зовут Леонидом, а фамилия его Леонтьев, без труда определила что он - Леон. К концу мешка между ними не осталось тайн. Если не считать жизнь каждого до встречи на полуденном лугу.
Он позвал её купаться. Она ответила, что рада бы, да нет купальника. То есть есть, но прошлогодний. А за год она… Не натянуть. Леон внимательно посмотрел на свою новую знакомую, подумал, что в прошлом году она совершенно точно могла обходиться без купальника. Сейчас, конечно, купальник уместен, но не настолько, чтобы делать из-за его отсутствия проблему. "Не смотри, я только в одежде кажусь худенькой", - разгадала его мысли Платина.
- Вообще, что ли, не купаешься? - удивился Леон.
- Купаюсь, - ответила она, - где никто не видит, и ещё ночью, когда не могу заснуть.
Платина легко ушла из мыслей Леона.
В небе возник полумесяц, похожий на качающееся белое пёрышко. Потом послышалось характерное мелодичное позванивание. Такое позванивание частенько раздавалось из компьютера, когда Леон играл в какую-нибудь игру и набирал очки. В Зайцах не было компьютеров. Следовательно, неоткуда было слышаться мелодичному электронному позваниванию. Леон понял, что спит, но тут же понял, что уже проснулся. Ему сделался ясен источник звука. Кто-то бросал в окно мелкие камешки, и они звенели о стекло, подобно кусочкам серебра, золота или редкого металла платины.
Внизу рядом с чёрными пересеянными грядками стояла Платина с большим махровым полотенцем через плечо. Её обращённое вверх лицо было бледным, как всё в ночном (или уже в утреннем?) свете. Только губы были черны, как у вампира. Леон догадался, что она накрасила губы в его честь. Если только крашение губ не входило в ритуал ночного купания.
- Спишь?
Леон отметил, что у Платины прямо-таки какая-то страсть начинать разговоры с дурацких вопросов.
- Уже нет.
- Я тоже не сплю, - поделилась Платина. - Пойдёшь со мной купаться?
- Нет. - Леон угрелся в кровати. Купаться в данный момент представлялось ему противоестественным.
- Почему? - В голосе Платины не было ни удивления, ни огорчения. Бессонная тоска стояла в её голосе, как вода в дяди Петином погребе. Слова равнодушно шлёпались, как лягушки.
- Потому что не хочу, - Леон подумал, что граница между сном и действительностью для неё сейчас условна. Ей снится ночной поход на озеро. Леон не может отвечать за своё поведение в чужом сне. Пусть Платина считает, что ей приснился хам.
- Не хочешь купаться со мной?
- Слушай, - тягучий сонный разговор стал надоедать Леону. Как будто к Гамлету пришла Офелия, сошедшая ума не из-за любви к нему, а по другой причине и ещё в знакомства с ним. - Можем сделать проще. Поднимайся в мне. Искупаемся здесь. А потом пойдёшь на озеро.
- То, что ты предлагаешь, - Платина долго выбирала слово, - неинтеллигентно.
- В холодной воде интеллигентней? - искренне удивился Леон.
- Нельзя всё воспринимать приземлённо и грубо, - голос Платины постепенно оживал. - Ты не романтик, между тем девушки древних народов моря…
- В три часа ночи, - перебил её Леон, - я не романтик и мне плевать на девушек народов моря. Раз уж разбудила. Поднимайся, раз-два и…
- Обсуждение неприличных предложений не входит в мои намерения. Не смею вас больше задерживать, - церемонно опустившись в реверансе, Платина развернулась, пошла вдоль кроличьих клеток к озеру.
Клетки ходили ходуном. То там, то здесь притискивались к сеткам оживлённо-блудливые кроличьи морды. Леон припомнил, что кролики, как и зайцы, ночные животные. Ему уже не хотелось спать. Но и купаться ещё не хотелось.
- Ладно, - вдруг остановилась у последней клетки Платина. - Не хочешь купаться, спускайся, хоть кроликов помучаем!
- Чего? - изумился Леон.
- Пока твой дядя пил, я им два раза рвала травку, - сказала Платина, - а теперь, значит, и немножко помучит нельзя?
- Да ты садистка, - сказал Леон.
- Я пошутила, мучить животных грех, - вздохнула Платина. - Я купаюсь возле большого камня, - махнула рукой в сторону озера. - Если передумаешь, приходи! - пролезла под жердиной, пошла по синему в белых пятнах ромашек ночному полю.
Некоторое время Леон лежал, тупо глядя в светлеюще деревянный потолок. Потом извлёк из сумки танковый прицел, приблизился к окну, навёл на предполагаемый камень, возле которого купалась Платина.
И тут же словно врубился в него лицом.
Синий ночной воздух был в прицеле светло-зелен, как морская волна. Озёрная же волна, напротив, прозрачно-голуба, какой она не являлась в действительности. А небо, в особенности в той его части, где должно было появиться солнце, предстало ярко-оранжевым. Настоящими импрессионистами оказались нелидовские создатели танковых инфракрасных прицелов ночного видения.
Камень был велик, как утёс, мышино-сер в серебряных пятнах мха. Леон нечаянно словил в прицел точечно-фосфоресцирующего с радужным, как трубка кинескопа, волнистым гребнем угря, извилисто отвалившего от камня.
Затем Леон начал медленно, зачем-то считая серебряные пятна мха, поднимать прицел вверх. Увидел стоящую на камне в позе Терпсихоры или девушки древних народов моря обнажённую Платину. В прицеле она казалась цвета опавшего листа, светящаяся изнутри, словно и впрямь была из драгоценного металла платины, который дороже серебра и золота, но до того редок, что Леон ни разу в жизни не видел ни единого из него изделия. Поэтому ему только оставалось гадать, какая она, эта платина?
Леон придержал прицел на лице Платины, на её накрашенных вампирских губах, тёмных кругах под глазами. Платина вдруг улыбнулась прямо в прицел. Леон испуганно спустил чёрную рогатую трубу на серебряные пятна мха, попираемые платиновыми ногами Платины. А потом увидел в прицеле платиновую руку Платины, которая пригласила его глаза следовать за собой, и Леон покорно проследовал по пружинно-гладкому платиновому телу, не умещающемуся в прошлогодний купальник.
Платина отступила на шаг, поманила Леона, которого видеть не могла и тем более не могла знать, что у него есть прицел ночного видения. Но как будто видела и знала.