- А косил с похмелюги с мальчишкой. Тот всё сзади хныкал, то не так, это не так. Егоров развернулся и…
Леон вспомнил необычную - коленями назад - походку Егорова, подумал, что дикий его поступок в одном ряду с не менее дикой фразой дяди Пети насчёт того, что только трёх создала природа. Дядя Петя воистину явился в неделю запоя Гитлером для своей живности. Егоров не то переделал сына на собственный манер - заставил ходить коленями назад, как выбеленного танцующего Майкла Джексона или птицу фламинго, не то Бог впоследствии переделал Егорова на манер сына, не только заставив ходить, как если бы не он, я его кто-то полоснул косой по ногам, но ещё и превратив в негра.
Как бы там ни было, чёрный Егоров искупил грех пред сыном и Господом. Дяде Пете свой грех пред животными а опять-таки пред Господом ещё предстояло искупить.
И ещё Леон подумал, что сокровенная и окончательная мысль Господа насчёт России где-то тут, между голодом морилкой и косой. Как в детской игре, не "холодно", не "тепло", а "горячо", "очень горячо".
Леона огорчило отсутствие сострадания в речах дяди Пети. Но объяснить дяде, что он неправ, Леон был бессилен. Не стал бы дядя его слушать. А если бы стал, то с изумлением.
Какой-то он оказался чрезвычайно вместительный - вонючий серый мешок. Идущий в сторону лугов, беспокоимый слепнями, Леон досадовал, что вызвался помочь дяде. Экая прорва травы уйдёт в китовую пасть мешка!
Путь к лугам пролегал сквозь огороженный сгнившими жердями заброшенный сад.
Странный разнобой (плюрализм) царил в саду. Одни деревья стояли сухие. Их можно было хоть сейчас на дрова в царскую дяди Петину баню вместо мифического озёрного плавника. Другие неистово цвели. Таких огромных - с гладиолус! - цветов Леон отродясь не видел ни на одной яблоне или вишне. Не иначе то было радиоактивное цветение. Одна вишня революционно ушла вперёд. На ней созрели крупные, в цвет сталинских обложек, ягоды.
Радиация мало страшила Леона. Он приступил к вишням, А даже не обтирая с них пыль, необъяснимую, впрочем, после проливных дождей.
Ягоды оказались сладкими.
Леон объел две ветки, потянулся к третьей, как вдруг странное существо, если и имеющее право на существование (как всякое Божье создание), но определённо не имеющее права ходить в таком виде по деревне, возникло у сгнивших жердин.
Что угодно мог вообразить Леон. Что в сад забежит закусить вишнями чернобыльский волк, что побелеет русский рукотворный негр Егоров, что чёрные (неужто тоже приложились к морилке?) магазинные мужики вернут дяде Пете с извинениями сети, но только не что у заброшенного радиоактивного сада объявится хозяин. Вернее, преклонного возраста хозяйка, напоминающая кучу приготовленного к солению тряпья.
Между тем неожиданная хозяйка махала в сторону Леона узловатой, из корневища, а может, всё из того же знаменитого зайцевского плавника клюкой. Ветер доносил ругательства. Главенствовали два вечных слова. Одно стыдливый ветер превратил в - у-у-у! - как будто выл отогнанный от вишни чернобыльский волк, другое - в изгнанную из русского алфавита "ять", как будто непотребная куча тряпья звала утраченную буквицу: ять, ять, ять!
Вне всяких сомнений, то было проявление инстинкта собственничества. Инстинкта, на котором стоит мир. Если не весь мир, то, во всяком случае, сельское хозяйство. Единственно было непонятно, отчего созидательный инстинкт не пошёл во благо матерящейся бабушке.
За оградой виднелся её дом. Выглядел он примерно так же, как кузница, если бы, сгорев дотла, она не рассыпалась головешками, а устояла. И был дом кос, как параллелограмм, и втиснут в чёрную землю.
Сорняки поднимались почти до крыши. Шумели, отражаясь в серых окнах, как деревья в сумерках. Рядом стоял сарай, крытый то ли сеном, то ли соломой, как будто в нахлобученной разбойничьей папахе. Ветер шевелил серо-жёлтые отрывающиеся космы.
Дом, сарай, а также внешний вид бабушки наводили на мысль, что помимо созидательного (здесь отсутствующего) начала инстинкт собственничества включал в себя и разрушительное (здесь присутствующее). Второе пересиливало. Стало быть, любые попытки изменить (посредством реформ) жизнь в Зайцах к лучшему были обречены. К худшему же жизнь, похоже, здесь измениться не могла, так как замёрзла на знаменитом абсолютном нуле, ниже которого, как известно, одна лишь смерть.
Вряд ли тряпично-матерная бабушка имела в виду созревшие вишни. Иначе почему сама не собрала? Ненависть её была шире вишен, летела сквозь мир, как смертоносная радиация. А между тем мир вокруг был чист, светел и, казалось бы, должен укорачивать ненависть. Но не укорачивал. В этом заключилось великое таинство ненависти, столь же непознаваемое, как таинство жизни.
Не одни сорняки буйствовали возле чёрной косой-хижины тряпичной бабушки. На тщательно оформленной клумбочке одиноко произрастал высоченный, как подсолнух по осени, огненно-красный георгин, похожий на пылающую жаровню. Трепещущая голова-жаровня была гневно повёрнута в сторону Леона. Где-то, помнится, Леон вычитал, что всего один у сатаны и расположен мифический этот глаз на заднице. Теперь Леон знал, что у сатаны два глаза. И второй глаз - георгин.
Рядом с бабушкой появился нестарый ещё мужчина в майке, вполне пристойных брюках и, что самое удивительное, в подтяжках. Был он лысоват, кругл лицом, ясноглаз и совсем не походил на измождённых местных жителей. Скорее, на какого-нибудь проводящего отпуск в экзотических Зайцах доцента, начальника цеха крупного завода, а то и капитана дальнего плавания.
Леон ожидал, что почтенный интеллигент одёрнет старую тряпичную шпану. Однако он вместо этого угрожающе щёлкнул по животу подтяжками, приобнял, как вулкан огонь и пепел, извергающую матерщину бабушку, холодно сощурился на Леона.
- Извините, - пожал плечами Леон, бросил в рот последнюю пыльную вишню. - Не знал, что нельзя, думал, ничьё. - Полез под жердины.
- Куда? - осведомился мужчина в подтяжках.
- Что куда? - растерялся Леон.
- Куда?
Леон обратил внимание, что чем дольше они с бабушкой смотрят на его пустой мешок, тем сильнее злобятся.
- За травой, - честно признался Леон.
- Это наши луга, - мужчина, как кот в сапогах, обвёл рукой землю от горизонта до горизонта. - Увижу, что рвёшь, ноги из жопы вырву!
- Где же мне рвать? - подивился тавтологической угрозе Леон, подумал, что вряд ли среди обведённого рукой пространства отыщется такое местечко.
И как в воду смотрел.
- Где хочешь, - сказал мужчина. Но потом смилостивился. - Вон там! - направленно указал пальцем в сторону, где Леона чуть не сожрал чернобыльский волк.
- Там есть трава? - спросил Леон.
- Мне что за дело? - ответил мужчина.
Леон подумал, что, если уйдёт в луга подальше да пригнётся, как тать, они, пожалуй, его не увидят.
Луг был зелен, горяч, сух. Только возле самых корней травы земля была влажная и прохладная.
Леон зевнул, и тут же в рот ему влетел жёсткокрылый горчайший на вкус кузнечик. Леон отплёвывался, пока, как у пианинного чижика, не зашумело в голове. А когда отдышался, обнаружил себя опутанным тончайшей звенящей паутиной комаров, а поверх неё - грубой канатной сетью рычащих слепней. К тому же недовольствовали под ногами пчёлы и медвежеватые шубные шмели.
Леон тревожно, как заяц, выглянул из высокой травы, дядя вроде не летел рвать ему из жопы ноги.
Вздохнув, отправил в мешок первую порцию, ещё раз изумившись его объёмистости. Трава не долетела до дна, затерялась в складках.
Она вообще не больно-то охотно расставалась с матушкой-землёй, зелёная трава-мурава. Наверное, так же не захотели бы расставаться с жопой ноги Леона, вздумай дядя в подтяжках осуществить задуманное.
Леон вспотел, сделался ещё более лакомым для комаров и слепней. Как назло, всё время попадались жёлтые, смертоносные для кроликов, цветы.
Леон извёлся.
К прочим насекомым добавились мельчайшие ползучие мошки. Пока они деловито сновали по рукам, не кусали, но Леон не верил в их мнимую безобидность.
Наверное, час минул, а мешок заполнился от силы на треть.
Почему-то Леон думал об отце, с ветерком летящем по шоссе. Должно быть, он подъезжал к Нелидову.
Тут кто-то с такой яростью ужалил в спину, что он чуть не порвал ногтями рубашку. Как будто огненная пуля засела между лопаток.
Леон упал лицом вниз на вонючий (даже запах земли не мог победить эту вонь) мешок, завыл, как тряпичная бабушка: у-у-у-ять-ять-ять!
Сельский труд был тягостен. Недельный дяди Петин запой уже не казался Леону преступлением.
Неизвестно, сколько бы лежал Леон лицом вниз, вдыхая вонь мешка, если бы не услышал лёгкие шаги по траве.
Он в ужасе вскочил, но вместо ожидаемого палача в подтяжках обнаружил девчонку в шортах и в голубой рубашке с карманчиками. Волосы у девчонки были стянуты на затылке в пучок. Она была худенькая, подвижная, как пружинка. И конечно же, не здешняя. Леон сразу определил. Видимо, тоже приехала в Зайцы на каникулы.
- Ты что здесь делаешь? - задала девчонка самый глупый из всех возможных вопросов.
- Сплю, - усмехнулся Леон. - Что можно делать в полдень на лугу с мешком?
- Кое-что, - внимательно посмотрела на него девчонка, и Леон подумал, что не так-то она проста. Или наоборот: чрезвычайно проста. - И что тебе снилось? - задала девчонка вопрос если и не умнее, то остроумнее.
- Люди, которые рассказывают, что им снится, по-моему, безнадёжны, - ответил Леон.
- Вот как? - с любопытством посмотрела на него девчонка. - А как быть с психоанализом? Западная цивилизация стоит на психоанализе.
Дурацкий разговорчик затеяла она посреди луга.
- Наша цивилизация на психоанализе не стоит, - твёрдо возразил Леон.
- На чём стоит наша цивилизация? - широко распахнула глаза девчонка. Леон увидел, что они у неё почти прозрачные, а на загорелом лице вокруг губ как будто процарапаны иголкой белые морщинки.
- Я должен ответить прямо сейчас?
Девчонка кивнула.
- Наша цивилизация стоит на! - сказал Леон.
- На?
- На!
- На клее "Момент"?
Леон подумал, что у него начались слуховые галлюцинации. Нет на лугу никакой девчонки, а вот трава действительно приклеена к земле клеем "Момент". Не оторвать.
- Наденешь на голову полиэтиленовый пакет, - скверненько хихикнула девчонка, - подышишь и сразу понимаешь, на чём стоит наша цивилизация. Вчера твой дядя, как наша цивилизация, полдня стоял у калитки.
- Дядя предпочитает иные способы познания, - ответил Леон.
- Самогончик? - осведомилась девчонка.
- Бери выше, - усмехнулся Леон. - Одеколон "Леопард", пятнадцать рублей за флакон.
- У него мания величия, - заметила девчонка.
Леон вспомнил слова дяди Пети про "трёх", подумал, что, пожалуй, девчонка права.
Ему вдруг стало хорошо, свободно с этой девчонкой. Они как будто были из одного теста. Только в тесто Леона пока не был подмешан клей "Момент".
Леон слышал про "Момент", но сам покуда брезговал. Было что-то оскорбляющее достоинство в том, чтобы сидеть с полиэтиленовым мешком на голове, вдыхать химическую мерзость, пусть даже это, как утверждали пользователи, врата в рай. Леон не верил в рай, в который протискиваются сквозь полиэтиленовые, перепачканные в клее, врата. Любителей "Момента" называли "космонавтами". Леон презирал "космонавтов". Хотя понимал, что его презрение идёт от снобизма, а не от уверенности в собственном превосходстве. Все стремятся в рай. Есть ли принципиальная разница между вратами водочными, одеколонными и полиэтиленовыми? За исключением того, что водочные освящены многовековой традицией, одеколонные практически не освящены традицией, полиэтиленовые совершенно не освящены традицией? Похоже, тут всего лишь имел место вечный конфликт между старым, новым и новейшим, в котором на стороне новейшего - "Момента" и его заменителей - в силу необъяснимого исчезновения старого и нового были все преимущества.
Леон с грустью подумал, что в неполные свои пятнадцать он уже законченный консерватор.
Неужели интересующаяся психоанализом девчонка - "космонавтка"? Леон отказывался верить.
- Я пошутила насчёт "Момента", - сняла она камень с его души: - Надо было как-то начать разговор.
Леон отметил про себя, что как-то странно она его начала. Но ведь и нет в мире более странных существ, нежели девчонки.
- Я тоже никому никогда не рассказываю про свои сны, - добавила она.
Они сближались стремительно и неудержимо. Леон знал за девчонками эту забавную особенность: вдруг говорить, поступать, как будто это ты. То был верный знак, что девчонка к тебе неравнодушна. Леон подумал, что не успел сделать решительно ничего, чтобы понравиться девчонке в шортах и в голубой рубашке. Стало быть, он просто заполняет пустоту, вакуум. Это огорчало. Но и значительно всё упрощало.
- И последнее о снах, - сказала девчонка. - Чтобы закрыть тему.
Со снами получился перебор. Глупо было говорить о снах посреди залитого солнцем луга при пустом вонючем мешке, который надлежало набить травой. Какие сны? При чём тут сны? Неужели девчонка этого не понимала?
- Есть идиоты, - продолжила девчонка, - полагающие, что половина жизни, которую человек проводит во сне, - потерянное время.
- Я к ним не отношусь, - успокоил её Леон.
- Сны, - серьёзно произнесла девчонка, - лучшая часть жизни. Чем больше человек спит, тем он счастливее.
Леон вспомнил мертвенный фонарный свет, проникавший сквозь окно в больничную палату отделения травматологии, пододеяльное шевеление, храп и стоны соседей вспомнил, как мечтал заснуть и не мог. Подумал, что, может девчонка права. В определённые моменты сны предпочтительнее жизни.
- Значит, - творчески развил Леон девчонке тезис, - нет на свете худшего наказания, чем бессонница?
- Ты гений! - всплеснула она руками. - Сам Бог прислал тебя в Зайцы. Ты всё понимаешь! Я совсем не сплю. Уже два года, - с достоинством добавила после паузы.
- Жизнь - наказание, - вздохнул Леон. - Жизнь без сна - страдание.
- Вот почему, - вдруг хихикнула, сломав торжественный лад разговора, девчонка, - я живу как будто сплю. Ты… есть или снишься?
- Конечно, снюсь, - усмехнулся Леон. - Видишь мешок? Он пустой. Помоги нарвать травы. Тебе снится рабочий сон.
- Я работы не боюсь.
На тропинке появился дядя в подтяжках. Леон трусливо присел.
- Ты что?
- Он сказал, что это их луг, что здесь нельзя рвать траву.
- Кто?
- А вот этот, - кивнул Леон. - В подтяжках.
- Гена? - рассмеялась девчонка.
- Его звать Гена? - Леон не понял, что смешного в этом имени.
- Луг ничей, - объяснила девчонка. - Трава ничья, потому что никто её не сеял. Здесь всё ничьё. Трава нужна только тому, у кого живность. Живность - кролики - здесь у единственного человека - твоего дяди Пети.
- Ты говоришь не во сне?
- Это, - выделила голосом девчонка, - я говорю не во сне. Хотя лучше бы во сне. Деревня, а молока нет, потому что ни одной коровы.
- Что же они едят?
- Я с собой три ящика немецких консервов привезла, - похвасталась девчонка. - Гуманитарная помощь! И мешок крупы. Консервы, правда, дрянь, - добавила задумчиво.
- Этот Гена, он кто? - спросил Леон. - Бабка она ему…
- Мать, - ответила девчонка.
- Понятно.
- И жена, - хихикнула девчонка.
- Что-что? - вежливо уточнил Леон.
- Жена, - повторила девчонка. - Гена живёт с мамой, как с женой.
Леон подумал, что девчонка всё-таки "космонавтка".
- Не веришь, спроси у дяди, - сказала девчонка. - Не надо так на меня смотреть. Ты спросил. Я ответила.
Леон вдруг понял, что так оно и есть. Не приснилось. Девчонка говорит правду. А может, и нет. Кто его знает?
- Бог им судья, - с тоской посмотрел на мешок Леон. - И тебе, если говоришь такое. Мне плевать.
- Да ладно, помогу, - засмеялась девчонка. - Я умею рвать. Ты в какой класс пойдёшь?
- А ты?
- Я в девятый. В Москве живёшь?
- В Москве, - Леон удивился, как сноровисто принялась она рвать траву, широко расставив ноги.
- А я в Ленинграде, то есть в Санкт-Петербурге. Если опять не переименовали. Я так рада, что ты приехал! - вдруг рассмеялась счастливым тревожным смехом.
- Почему? - удивился Леон. - Ты совсем меня не знаешь.
- Во-первых, - внимательно посмотрела на него девчонка, - ты не можешь быть хуже многих из тех, кого я знаю. Во-вторых, в Зайцах ты один, а значит, вне конкуренции!
- Тебе виднее, - пожал плечами Леон.
Леон совсем забыл про свой правый насекомий глаз, в котором поселился ветер. И тот затаился до поры, не напоминал о себе, когда вокруг было столько настоящих насекомых, некоторые из которых, скажем мошки, так и лезли в глаз, видимо чувствуя родное.
Заявил о себе насекомий глаз в озере, куда рухнул с гнилых и скользких, далеко уходящих в воду мостков Леон с тяжёлым после обеда желудком.
Он спросил у дяди Пети, где здесь наиболее приятное для купания место. Дядя Петя как бы даже и не расслышал, пожал плечами. Леон догадался, что едва ли существует что-то, интересующее дядю Петю меньше, нежели места, приятные для купания.
Чёрный дом-параллелограмм, в котором жили Гена и и мать, стоял на берегу озера. Проходя мимо с полотенцем через плечо, Леон ещё раз подивился страшному красном георгину - глазу сатаны, вновь обернувшемуся в его сторону. На чурбачке у кривой и низкой, как в хлев (если б "хлев" не был домом), двери покуривал Гена. Объявить озеро своим, как недавно луг, он воздержался.
Идея собственности преломилась в Зайцах, как картина мира в насекомьем глазу Леона. Всё здесь было ничьим. Все здесь были нищими. И вместе с тем все считали всё своим. Но не предпринимали ничего, чтобы вступить в реальное (с пользой) владение.
- Ишь ты! - ухмыльнулся дядя Петя, когда Леон рассказал ему про Гену. - Выблядок немецкий! Будто не знает, что председатель отписал мне поля и луга!
- Как ты сказал? - Похоже, каждый разговор о соседях был чреват.
- От немца его матка в войну прижила, - неохотно объяснил дядя Петя. - В войну здесь вермахт стоял. Говорят. А так, кто знает?
- А ещё говорят… - вздохнул Леон.
- Говорить-то говорят, - не поддержал дядя Петя, - да только кто свечку держал? Народ - сволочь, кого хочешь с дерьмом смешает! Про меня тоже вон говорят, что я леченый алкаш, ни уха ни рыла в сельском хозяйстве, а хочу здесь всё захапать! А! - горестно махнул рукой, хотя, честно говоря, непонятно было, на что, собственно, он обижается?
Леон подумал, что идея правды преломилась в Зайцах не менее причудливо, чем идея собственности. Правда была здесь невозможнее и страшнее любой лжи, поэтому во имя сохранения рассудка следовало жить, как если бы никакой правды вообще не существовало. Или же существовала, но мистически-теоретически, как птица-феникс, зверь-единорог, рыба-китоврас, Гог и Магог, голос в радиоприёмнике. В Зайцах было невозможно ни чем-нибудь кому-нибудь окончательно завладеть, ни кому-нибудь окончательно чего-нибудь лишиться. Спор о заброшенных лугах, невозделанных полях представлялся неразрешимым и вечным.