Вот и сейчас в злобном веселье дяди Пети Леону почудилось предстоящее: "Во-одочку пью!"
Заходила ли речь о выпивке, видел ли дядя Петя (допустим, в неурочное время по телевизору), как кто-то дерябал и, сморщившись, закусывал, в радио ли постановке по чеховскому "Дяде Ване" расслабленные российские интеллигенты бренчали стаканчиками, странное оцепенение находило на него, сонная затаённость, как на природу перед грозой. То был первый признак. Второй, как догадался Леон, проявлялся в злом, предзапойном, победительном веселье. Эдаким Александром Матросовым, идущим на амбразуру, должно быть, ощущал себя дядя Петя. Далее следовал собственно запой. И - опамятование, каким Леон и отец увидели дядю Петю, когда приехали в Зайцы. Впрочем, по мере сокращения протяжённости между запоями опамятование с последующим восстановлением умственных и физических сил представлялось всё более проблематичным.
А дядя Петя уже проворно лез на чердак, где действительно стояли два огромных серебристых (уведённых с молочной фермы) бидона с брагой, хоть сейчас готовые, как космические корабли, в космос.
Где было тесно от космонавтов.
Где по пыльным дорожкам далёких планет ходил в чёрном скафандре Егоров с наточенной косой. Торила звёздный маршрут похабная бабушка, поманившая глухой самогонной ночью к себе на печку умственно-отсталого, прижитого опять же по пьянке от немца, сынка. Если, конечно, то, что про них говорили, соответствовало действительности. Да если и не соответствовало, действительность от этого не становилась хуже или лучше. Миллионы прочих космонавтов. И в первых рядах, так сказать, среди разведчиков неведомых трасс, три дяди Петиных подёнщика. С опалённой бородищей. Лысенький, в блатном кепарике, с глазками-шильцами, резиновой улыбочкой, тщедушный кашлюн, в дум растративший здоровьишко. Жёлто-азиатский, со странным то ли именем, то ли кличкой - Сам, с бабьими покатыми плечами, пузцом, медлительно-раздумчивый, в распогоненном офицерском френче, в чёрном, с лопнувшими щвами, танкистском шлеме, который не снимал, несмотря на жару. Это были настоящие аборигены открытого космоса.
Дядя Петя начал деятельно расчищать угол патио под установку самогонного комплекса. Что не понравилось ласточкам. Они уже несколько раз какали дяде Пете на голову и плечи, но он, увлечённый, не замечал. Леон вспомнил предание, согласно которому ласточки никогда не устраивают гнёзд в домах, которым назначено сгореть. Волнение ласточек было объяснимо. Под самым их гнездом налаживалось огненное самогонное дело.
Дядя Петя извлёк из ларя две увесистые пачки турецкого чая. Народ не принял турецкий чай, как не принял в своё время исчисление атмосферного давления в гектопаскалях. Турецким чаем пока ещё были заставлены полки продуктовых магазинов от Калининграда до Владивостока. Этому чаю, видимо, как капитану, было суждено покинуть тонущий корабль торговли последним.
- Отнеси мужикам.
- Разве его пьют? - удивился Леон. - Он же радиоактивный, в газетах писали.
- Они пьют, - ухмыльнулся дядя Петя. - У меня мясные консервишки были. Открыл - вонь, чернота, свиньям дать побоялся. Мужики увидели: сдурел, такое добро свиньям? Прожарили, сожрали за милую душу. Такой чай для них лекарство!
Леон взял пачки, двинулся к бане.
Путь пролегал мимо дома тряпичной бабушки. Страшный красный георгин к этому времени вымахал с небольшое деревцо. Корни его были заботливо укрыты какой-то драной овчиной. Видать, крепко любила георгин тряпичная бабушка, берегла от заморозков. Приблизившись, Леон с изумлением увидел, что никакая это не драная овчина. Задрав ногу, под георгином стоял чернобыльский волк. Заметив Леона, он никуда испуганно не метнулся. С достоинством завершил начатое, мощно рыкнул, вскогтил задними лапами землю, неторопливо потрусил в сторону леса.
Из дома выскочил Гена с ружьишком, следом шевелящая ртом, как варежкой, бабушка.
Волк, видя такое дело, пошёл сменными галсами.
- Где? - крикнул Гена.
Леон махнул рукой в сторону леса, но волка уже и след простыл.
- Падла! - тряхнул ружьишком Гена. Леон испугался, как бы он под горячую руку не пристрелил его вместо волка. - Курицу сожрал, падла! Ты тут это, - покосился на Леона, - осторожней ходи, я капканы поставлю.
Ушли в дом.
Они всегда ходили вдвоём.
Отношения с Геной и бабушкой у Леона не то чтобы улучшились, но и не испортились. Гена больше не грозился вырвать ему из жопы ноги, если он будет рвать траву на лугу. Бабушка - не гоняла из вишнёвого сада, который, как объяснил дядя Петя, здесь такой же ничей, как всё остальное. "Мой сад! - не удержался-таки дядя Петя. - Председатель говорил, бери, да кой он мне?"
Леон обратил внимание, что враждебность зайцевцев к дяде Пете и - рикошетом - к нему усиливалась, когда дядя в фермерской своей деятельности выползал за пределы приусадебного участка, и стабилизировалась - когда втягивался в пределы. В связи с возобновлением банностроительных работ Леон ожидал усиления враждебности.
Если дядя Петя работал, как раб на плантации, тряпичная бабушка и Гена совсем не работали. Так, возились иногда нехотя на огороде. Леон не представлял, на что они живут. "Как на что? - удивился дядя Петя. - На зарплату, которую получают в колхозе". - "За что же им платят?" - "Ни за что, - ответил дядя Петя, - поэтому они умрут за родной колхоз!"
Но и радости на лицах зайцевцев, что вот они не работают, плюют на всё на свете, а с голоду не помирают, не даёт помереть с голоду любушка советская власть, Леон не замечал. Мрачны были их лица. Зайцевцы пребывали в состоянии тревожного безделья, как будто ожидали со дня на день второго пришествия Христа, конца света, упразднения родного колхоза. Только лицо дедушки Платины, который ловил рыбу круглые сутки, оставалось спокойным. А точнее, неизвестно каким, потому что Леон ни разу не видел этого мифического дедушку. Дедушка Платины считался здесь дачником. Хоть и своим, но чужим (не колхозным) человеком.
- Чаёк, - опасливо объявил Леон.
Если дядя Петя надеялся, что мужики в ожидании чистого как слеза, первача кинутся, как звери, работать, он сильно ошибался.
Старшой храпел в лодке, уставив в небо неприличную бороду. Азиат в танкистском шлеме и лысенький, выгрузив из лодки нехитрый инструмент, устроились на крылечке с засаленными краплёными-перекраплёными картишками. Картишки гаденько шлёпали о крыльцо, как будто тряпичная бабушка шелестела беззубым ртом-варежкой матерны.
- Клади на крыльцо, - отозвался лысенький.
- Что за имя: Леон? Кто назвал? Ты русский или какой? Почему Леон? - тяжело и сумрачно посмотрел на Леона из-под шлема азиат.
Леон хотел послать самозваного танкиста куда подальше, но, встретившись с немигающими крапчатыми глазами убийцы, пробормотал, что он не Леон, а Леонид, а если бы и был Леоном, так это ничуть не более странное имя, чем, к примеру, Сам.
- Справэдлыва, - неожиданно согласился азиат. - Сам - армянское имя, сокращённо от Самвел. Леон хуже. У нас был один знакомый Леон. Плохо кончил, - покачал головой, - очень плохо. Хотя, - задумчиво добавил после паузы, - в сущности, все кончают одынакова.
- Не задерживай паренька, Сам! - Лысенькому, видать, привалила лихая карта. Ему не терпелось обыграть Сама.
А тот как чувствовал. Бросил карты на крыльцо, взял с крыльца пачку чая.
- Турэцкий! Дожили! Турки нас потчуют чаем, да ещё, - вдруг, как барсук, раздув ноздри, шумно нюхнул пачку, - радиоактивным! Во что превратили страну!
- Нам ли, Самыч, после Чернобыля бояться радиации? - самопроизвольно гримасничая, хохотнул лысенький.
Леон подумал, что он, видимо, ещё окончательно не оправился то ли после инсульта, то ли какой нервной болезни.
Напоминание о Чернобыле всколыхнуло в Саме неотболевшие чувства. Он разразился нескончаемой матерной тирадой, из которой Леон выловил, что Сам, старшой и лысенький привлекались через военкомат на работу по дезактивации заражённой зоны и что их за это не только не наградили медалями, но ещё и сильно недоплатили.
В лодке заворочался, захрипел, как будто его душили, старшой.
Леон поспешил уйти. Ему было тяжело и неприятно общаться с этими людьми.
То были люди дна. Причём не просто физического, вырожденческого, а ещё и духовно-нравственного дна. Только трёх создала природа! Не случайно, знать, именно к дяде Пете нанялись эти симпатичные строители. Чувствовала родственную душу.
Со дня приезда в Зайцы не видел Леон дядю столь деятельным и оживлённым, как в день гнатия (или гонения? А может, на украинский манер, гоньбы?) самогона.
По патио разлился кисло-сладкий, тошнотворный бражный дух. Отяжелевшие ласточки едва таскали по воздуху длинные серповидные крылья. С большим трудом, цепляясь за край, попадали в гнездо. А когда застучала из краника по дну эмалированной кастрюли первая горючая капель, немедленно проверенная дядей Петей на горение, они и вовсе остались в гнезде, свесив на глиняный бордюрчик чёрные в рыжих шапочках головки.
- Снимем пробу? - орлом зыркнул на Леона дядя Петя, перелив первую порцию из кастрюли в стакан.
- Свиней надо покормить, - тускло напомнил Леон. - Прививки кроликам. Вакцина в холодильнике.
- Что? А? - Дядя Петя сам был как загипнотизированный кролик. Его гипнотизировала прозрачная огненная жидкость в непривычно чистом (неужели по этому случаю вымыл?), прямо-таки каком-то хрустальном стакане. Кролику так же трудно было не прыгнуть удаву в пасть, как дяде Пете не опрокинуть в пасть содержимое стакана. Собственные кролики, а также свиньи, куры, гуси и утки были сейчас бесконечно далеки от него. У дяди Пети задрожали руки, на лбу выступил пот. Он собрал остатки воли в кулак, мужественно перелил самогон через воронку в чёрную бутылку из-под шампанского. Это стоило ему чудовищных (даже в начале программы "Время", то есть за мгновение до сна, он не выглядел таким измотанным) усилий. - Да-да, покормить, - механически, как робот, вытряс в корыто из мешка остатки комбикорма, залил кипятком, нарубил туда же тесаком хлеба. Обычно дядя Петя проделывал это на улице, а тут в патио, лишь бы подольше подышать бражно-самогонными горячими парами.
- Ты иди, - предложил Леон. - Я послежу.
- Нет! - обречённо (мол, рад бы, да никак!) вздохнул дядя Петя. - Только кажется, что просто, на самом деле творческий процесс: цвет, запах, крепость. За огоньком глаз да глаз. Главное, чтоб муть не попёрла. Гвоздички, что ли, бросим для духа?
Сыпанув в булькающий на газу бражный чан горсть гвоздички, с наслаждением вздохнув, дядя Петя как пушинку подхватил полное свиное корыто и вышел вон со зверской песней, точнее, с арией князя Игоря из оперы Бородина: "О дайте, дайте мне свободу…"
Леон подумал, что сердцу алкоголика точно так же, как сердцу девы, нет закона. Удержать дядю Петю от пьянства будет так же трудно, как рвущуюся на свидание деву, то есть попросту невозможно. Дядя Петя сам возьмёт свободу. Но, в отличие от князя Игоря, не для того, чтобы искупить позор, а - впасть в новый.
Между тем, хоть и светило солнце, в воздухе сгущалась мгла. Серым, слепящим, как из ртути, сделался воздух. Он давил на затылок, плечи, вживую уподобившись мифическому ртутному столбу, про который говорили по радио в сводках погоды. Подобные атмосферные превращения обычно имели место перед грозой. Но грозой в воздухе не пахло. Солнце плавало в ртути, разрезало её, словно заточенный воровской пятак сумку или карман. На него можно было смотреть, не щурясь, как ночью на луну. Леон и смотрел, обнаруживая, что солнце темновато, а за плечами у него огненная косматая бурка, если, конечно, можно вообразить, что у солнца есть плечи, на которые оно может набросить эту самую бурку. А значит, должен быть под солнцем, как под добрым казаком, конь, поскольку пешие в бурках обычно не ходят.
Странная апатия, покорность судьбе охватила Леона. Он знал, что произойдёт ужасное, но не находил в себе сил этому воспрепятствовать. То есть пребывал всё в том же (гневно осуждаемом в других) типичном для русского человека состоянии тревожного безделья, которое вполне можно было назвать бездельем пророческим. Вероятно, единственное, с чем на Руси дело обстояло блистательно, так это с бездельем и пророчествами.
Нет, конечно, было, было желаньице что-то предпринять. Но, как у червя, на уровне сигнальной системы. Скажем, наведаться к Платине. Что могла присоветовать Леону сонная, как сова, дневная Платина? Или - посмотреть на солнце в танковый прицел. Или - оторвать листок календаря.
Добраться до Платины можно было, только выйдя из дома. Посмотреть в прицел - поднявшись по лестнице в чердачную комнату. Оторвать листок календаря - всего лишь протянув руку.
Раздувшийся серый календарь висел прямо над головой Леона.
Леон протянул руку да и оторвал, обнаружив на листке портрет совершенно неведомого усатого человека с соответствующей фамилией Фабрициус, а также чёрное нонпарельное сообщение, что сегодня на всей территории европейской части России будет наблюдаться абсолютное солнечное затмение, которое продлится семнадцать с половиной минут. Последний раз подобное затмение наблюдалось в 1812 году и вызвало хлебные бунты в центральных губерниях. Леон взглянул на хромой, как бы случайно закатившийся на буфет дяди Петин будильник с ржавым циферблатом, показывающий тем не менее точнейшее время. До затмения оставалось три часа.
Гораздо меньше времени оставалось до наполнения самогоном первой бутылки из-под шампанского. Дядя Петя не поленился, слетал к колодцу, притащил ведро ледяной воды, чтобы, значит, остудить бутылку сразу, как наполнится, чтобы, значит, она была запотевшая, когда он понесёт её в баньку.
Недавние солидность, уверенность "Всё моё", "Только трёх создала природа" схлынули с дяди Пети как с гуся вода. Он сделался каким-то суетливым, заискивающим, невпопад прихохатывающим, с бегающими глазками, глупо и совершенно не по делу болтающим.
Дядя Петя знал, что запьёт, но мазохистски оттягивал сладостный миг, заранее винился перед Леоном. Будь здесь другой (из трезвой жизни) человек, дядя Петя точно так же бы заискивал и внутренне винился перед ним. То есть не перед ним конкретно, а в его лице перед человечеством.
В ЛТП дядя Петя прослушал серьёзный курс антиалкогольной пропаганды. Он с гордостью показывал Леону общие тетради с аккуратнейше законспектированными лекциями, взятыми в рамочку афоризмами: "Употребление спиртных напитков скотинит и зверит человека" (Ф. М. Достоевский). "Верблюд может неделю работать и не пить, человек - неделю пить и не работать" (Восточная мудрость). Некое, помнится, противоречие увиделось Леону в мирном соседстве двух этих изречений. Ну, да вся жизнь в Зайцах (и не только) состояла из противоречий. Тетрадочное определённо было не самым главным.
В доме к стене дядя Петя прикрепил кнопками кусок ватмана с тремя (так следовало понимать) основными заповедями своей новой трезвой жизни фермера: "1. Всё связано со всем. 2. Пьянство - мировое зло. 3. Делая плохо другим - делаешь плохо себе".
Вот эти принципы и собирался в угоду "мировому злу" дядя Петя пустить прахом.
Леон был бессилен ему помешать.
Разве только сию же минуту разбить бутылку первача, опрокинуть бидоны с брагой, растоптать к чёртовой матери любовно уложенный в тазик с водой (для охлаждения) змеевик.
Леон отбросил листок с усатым Фабрициусом. Немедленно ощутил, как щетинист, враждебен мир. Воздух в патио, как губка, напитался самогоном. Ласточки не подавали признаков жизни. Жабы в подвале-пруду квакали громко, развязно. Не квакали, а базланили на жабьем толковище. Ртутный воздух обливал крышу недостроенного дяди Петиного дома, тяжело стекал вниз. Леон почувствовал себя крохотным вибрирующим гвоздиком. Ртутный столб мягким молотом вгонял его в пол. Воронёная бутылка, как поплавок, плавала в вязкой ртути. С пола на Леона осуждающе смотрел Фабрициус.
Уничтожить самогонный комплекс - означало навсегда рассориться с дядей Петей. Надо было, чтобы это произошло как бы случайно.
Ворвалась свинья.
Не так-то просто было приволочь из хлева в патио свинью. Да чтобы она кинулась на пышущий самогонный аппарат, как на злейшего врага. Вне всяких сомнений, она бы кинулась, если бы знала, чем лично ей грозит запой хозяина. Но как объяснишь свинье?
Выпустить из баллона газ? Дядя Петя разложит во дворе костёр.
Шаровая молния? Вчера вечером дядя Петя наладил паяльную лампу. Если зажечь её, оплавить в форточке стекло, замкнуть электричество, уничтожить самогонный комплекс, потом упасть на пол без чувств, дядя Петя, пожалуй, поверит. Однажды к нему в форточку уже влетала шаровая молния. Спалила занавеску, изуродовала телевизор, долго висела под потолком светящейся потрескивающей грушей. Потом вылетела через дверь, обуглив косяк.
Леон взял паяльную лампу, потянулся за спичками.
- Вот она родненькая! А я её ищу! - раздался за спинов хриплый, сожжённый алкоголем голос.
В дверях стоял старшой с опалённой (шаровой молнией?) бородищей, любитель расхожих немецких словечек, смотрел на Леона, как будто знал о его намерениях.
Да, наверное, и знал.
- Чего ищешь? - Леон не боялся старшого. Скорее, испытывал к нему брезгливый интерес, как к монстру, заспиртованному не в стеклянном сосуде в кунсткамере, но живьём и по собственной воле.
- Паяльную лампу. - Взгляд старшого, как клеем "Момент", приклеился к змеевику. - Ну Петька! - восхищённо ощерил гуталинные зубы. - Мы только назавтра ждали! - с нечеловеческой быстротой, как космический пришелец, схватил со стола стакан, наполнил на треть горячим самогоном из неполной бутылки, со сладким стоном выпил и моментально закусил, пересыпав из ладони в распахнутую воронку-пасть крошки, оставшиеся на столе после рубки хлеба в свинячий корм. - Добро! - ликуя, выдохнул старшой, обернул к Леону затуманившееся счастьем лицо.
То ли ртутный воздух был тому виной, то ли перенасытилась самогонными парами атмосфера, но лицо старшого вдруг показалось Леону знакомым, тысячекратно виденным. "Не может быть! - тупо подумал Леон. - Это совершенно невозможно!"
А в патио уже ворвался, как встревоженный отец в родильный дом, дядя Петя.
- Малец велел пробу снять, - подмигнул Леону красным глазом старшой. - Семьдесят три градуса, во рту горит.
- Вечером, - недовольно посмотрел на него, но главным образом на бутылку, дядя Петя. - Работу приму, тогда.
- А я за лампой, - сказал старшой. - Сам с лысым внутри обшивают, начну обжигать. Банька царская, - подленько хихикнул. - Хоть Ельцина приглашай! - вышел, покосившись на бутылку.
- С какой сволочью приходится валандаться, - без большого, впрочем, огорчения констатировал дядя Петя. - А что делать? У меня не десять рук, чтобы всё самому.
- Конечно, - согласился Леон, - у тебя не десять рук, чтобы всё самому. У тебя всего две руки.
- Иди, - почуял подвох дядя Петя. - Дальше я сам.
"В конце концов, что мне? Что мне до всего этого?" - подумал Леон.