И пошёл, и рухнул с гнилых скользких мостков в тяжёлую ртутную воду, и из воды посмотрел на солнце, от которого в ртутном небе оставалась половина.
Леон сделался изрядным пловцом в Зайцах. Иной раз ему казалось, он запросто переплывёт озеро. Да только незачем было его переплывать. Разрушенная ферма стояла на другом берегу. За фермой - брошенная, раскатанная на брёвна деревня, где в шалашах возле уцелевших русских печей, во времянках ночевали незаконно постреливающие уток охотнички, беглые каторжники, беспаспортные бродяги-разбойники, вроде дяди Петиных строителей.
Трудно проталкиваясь сквозь резиновую воду, Леон поплыл прочь от мостков. Обычно он держал курс в заводь, образуемую двумя береговыми буйволиными рогами-выступами, и там, в тихом, пыльно-зеркальном пространстве, усердно плавал среди кувшинок, лилий и бесшумных разноцветных стрекоз. Благо, там была особенная, в мельчайших пузырьках, вода, которая не позволила бы утонуть и топору.
Но сегодня неведомая сила заставила Леона пересечь благословенную заводь, доплыть до белой дяди Петиной бани, одиноким зубом торчащей среди заросшего ольхой и ивой берега.
То, что он увидел, изумило его.
Старшой, лысый и Сам работали. Причём с такой же нечеловеческой быстротой и сноровкой, с какой старшой на глазах Леона снял пробу с первача. Их очертания дрожали, дробились. Они перемещались по бане, не касаясь ногами пола. Не только сами пролетали сквозь стены, но и каким-то образом передавали доски и гвозди. Сам и лысый обшивали стену. Старшой тут же обжигал доски паяльной лампой, отчего кокетливую псевдолеопардовую пятнистость обретал внутренний банный покой.
Строительное неистовство, впрочем, длилось недолго.
- Отбой! - скомандовал старшой. - Все бы так работали, - помахал рукой из проёма подкравшемуся по воде Леону, - давно бы был коммунизм! А то превратили, понимаешь, идею коллективной ответственности в призрак!
Леон сделал вид, что не расслышал. Просто плыл мимо бани и не думал подсматривать, подслушивать. Но тут же до него доскользили негромкие слова лысого:
- А у мальца-то, никак, третий глаз?
- Как мельчает наше дело! - в отчаянье запустил руку в бороду старшой.
- Как там тебя! - высунулся из проёма лысый. - Леон! Плыви сюда, есть разговор! Смотри, что у меня! - сунул руку в карман, вытащил серенький, в налипших хлебных табачных крошках, как в свитере, квадратик.
Сахар, догадался Леон, он что, с ума сошёл? Поплыл прочь, не оглядываясь.
- Вот какие детки пошли, - произнёс лысый, - от сахара морду воротят.
- Скоро перестанут воротить, - подал голос Сам. - Последний год с сахарком!
Всё это надоело Леону.
Он чувствовал себя последним нормальным человеком в сумасшедшем доме. Единственно, настораживали просторы сумасшедшего дома, а также очевидное отсутствие медперсонала и администрации. Похоже, никому не было дела до широко разбредшихся сумасшедших. Как, впрочем, и до редких нормальных. То была высшая и последняя стадия свободы, за которой, вероятно, следовал конец света.
Леон вспомнил смирную, обтрёпанную бабушку, державшую во время митинга на Манежной площади озадачивший его плакат: "Бог - это свобода!" Сейчас бы Леон шепнул бабушке, что знает местечко, где живут по этому плакату. Сейчас бы Леон сам пошёл на Манежную площадь с плакатом: "Не вся свобода - Бог!" Но где та бабушка? Где Бог! Как в детской присказке, бабушка упала, Бог пропал, свобода осталась на трубе. Какой трубе? Леон подумал, что льстит себе, полагая себя нормальным.
В патио он ворвался злющий, в облепивших колени огромных трусах в цветочек, на которых было многократно написано: "Ну погоди!" Леон думал: его самую малость недотягивающие до брюк трусы уникальны. Но как-то Платина вышла в шортах с воспроизведённым автографом стихотворения Пушкина "Я помню чудное мгновенье…" и Пушкина же - в бакенбардах - портретом на заднем кармане.
Поспевала третья бутылка.
Две, любовно заткнутые пробками, остужались в ведре ледяной водой. Уже и закуску приготовил дядя Петя: порезал хлеб, очистил несколько луковиц, вскрыл две банки камбалы в томате и одну тушёнки.
- Не терпится? - грубо, потому что нечего было терять спросил у дяди Леон.
- Да не без этого, - удивлённо отозвался дядя Петя.
- Система? - поинтересовался Леон. - Неделю отдай и не греши?
- Не неделю, а сто грамм с устатку! - хмыкнул дядя Петя. Он, похоже, сам верил, что уложится в сто граммов. Кто, начиная пить, думает иначе?
Испортить в преддверии "ста грамм" настроение дяде Пете было невозможно.
Леон молча вышел из дома.
Двинулся по неизменно пустынной главной и единственной зайцевской улице. Он сам не знал, куда, зачем идёт? Горячий ртутный ветер сушил облепившие колени трусы "Ну погоди!". Чучело-памятник вертелся на ветру веретеном, но вдруг замерло, безошибочно нацелившись указующим перстом на дяди Петин дом. Пять дней назад чучело твёрдо указывало на егоровский дом. Позавчера - на бабушкин. Оно, похоже, исполняло в Зайцах функции золотого петушка - указывало откуда ждать беды. А может, протягивало руку, чтобы в неё поскорее вставили стакан с самогоном. Быть беде! Но мы, один хрен, выпьем! "Только бы не клюнуло в лоб дядю Петю!" - покосился Леон на алчную под драной шапкой волчью харю.
Когда он вернулся, дяди Пети, бутылок, закуси не было. Газ выключен. Второй бидон с брагой замаскирован под столом дерюгой.
Воздух медленно очищался от спирта. Ожили ласточки. Одна криво вылетела в просвет между стеной и крышей, другая плюхнулась на стол, бесстрашно выставилась на Леона хмельными глазами-бусинками. Леон взял ласточку в руки, вынес на свежий воздух. На ветру она быстро протрезвела, взвилась, пискнув, в небо, затерялась среди других, строчащих небо, товарок.
Леон поднялся в свою комнату, достал из сумки танковый прицел. Но не успел поднести к глазам. Ртутный столб как будто проломил крышу, обрушился на него, размазал по кровати. Леон сам не заметил, как заснул, а может, потерял сознание.
Проснулся (очнулся) от ветра, свистящего в чердак, как в свисток.
До затмения, если верить электронным часам на столе, оставались считанные минуты.
Пошатываясь после тяжёлого полуденного сна, Леон чуть не свалился с лестницы.
Ртутный столб более не давил. Зато ртутный ветер, как с цепи сорвался, сбивал с ног, сорил жёлтой, принесённой с полей, медовой пыльцой. В небе не осталось ни единой птицы. Лишь придурок-голубь пытался камнем упасть на землю, но завивающийся воронкой ветер каждый раз хватал его над землёй, зашвыривал, как тряпку, ещё выше. Несчастный голубь изнемог в борьбе, обратился в точку, растворился в злом небе.
Кролики чувствовали приближение затмения, бесшумно сидели в клетках, выстелив уши вдоль спин.
Только страшный красный георгин на суставчатой деревенеющей ноге победительно развернул лепестки. Должно быть, он вознамерился подменить в минуты затмения солнце.
В трусах-парусах, с чёрной трубой инфракрасного прицела в руках, подобно "Летучему Голландцу", носился Леон по затаившимся Зайцам, оскорбляя Господа своим видом.
Ноги сами повели в обход страшного георгина по тропинке вдоль озера к бане, единственному живому (и вероятно уже пьяному) месту в Зайцах.
"Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…" - донёсся до Леона исступлённый слоновий рёв. Дяди Петин голос выделялся как самый разнузданный и пьянющий.
Леон немедленно пошёл обратно.
"Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…" - повторил квартет. Как ни странно, правильнее всех, хоть и с кавказским акцентом, выводил Сам.
"Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…" - в третий раз.
И пока Леон возвращался к красному георгину, его преследовало: "Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…"
"Там же есть ещё какие-то слова, - недоумевал Леон, - как там? Главное, ребята, сердцем не стареть…"
Но снова (старшой, Сам, лысый уже задавленно хрипели, а дяди Петин голос, напротив, игриво взвился похабненьким, куражливым тенорком): "Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…"
И по новой, уже без дяди Пети, одним измученным горлом, как идейные борцы перед расстрелом: "Под крылом самолёта о чём-то поёт…"
"Убили?" - испугался за дядю Леон, побежал к бане.
Но не успел.
Затмение настигло его метров за двадцать до белой с пустым квадратом окна посредине банной стены. Сделалось темно, как в самую глухую беззвёздную ночь. Леон споткнулся, упал, посмотрел в небо, но не увидел ничего, кроме электроспирально вычерченного по чёрному, летящего оранжевого кольца, которое в равной степени могло быть солнцем и неопознанным летающим объектом.
Леон мысленно вознёс хвалу Господу своему, не отнявшему у него в смутный час остатков разума, десантно перевернулся на живот, поднёс к глазам танковый прицел ночного видения.
И замер с приросшим к глазам прицелом, изумлённый открывшейся красотой потаённого Божьего мира. Небо было аспидно-чёрным, в звёздах, в разноцветных - в кольцах и без колец - планетах, белых туманностях, переливающихся гроздьях алмазной метеоритной пыли.
Пронзительная тишина стояла в небе.
Леон подумал, что умер, что грешная его душа летит в отведённый ей предел.
Но тут же понял, что, к сожалению, ещё жив.
Прицел наставился на озеро. Леон увидел прозрачную озёрную воду, вертикальные бусы водорослей, серебряные рыбьи лица, прибрежные кусты, деревья со стучащими под корой сердцами, бегущей по стволам и ветвям клейкой прозрачной кровью.
Леон направил прицел на пустой квадрат белой банной стены, и тут же дробное, насекомье, свинцовое - с ветерком и горючей слезой - вступило в правый глаз.
Леон чуть не выронил прицел.
На лавке расплывшимся, как блин, лицом вниз свистяще спал дядя Петя. По полу перекатывались три пустые бутылки из-под шампанского. Старшой, Сам и лысый, трезвые, как будто не пили, сидели за столом.
Только это были не старшой, Сам и лысый.
Это были совсем иные люди. Вернее, даже не люди, а как бы сошедшие с азиатского вишнёвого ковра, с миллионов прочих: ковров, картин, скульптур, бюстов, диорам, плакатов, открыток, ваз, орденов, графинов, стаканов, деревянных панелей и рисовых зёрнышек призраки. Леон подумал, что Господь таки отнял у него разум.
Но и с отнятым разумом приходилось продолжать жизнь. Леон отнимал прицел от больного правого глаза и ничего не видел, не слышал. Подносил - отчетливейше видел белых, как бы присыпанных мукой, призраков-мельников, слышал каждое их слово.
Перебрасываясь в картишки, они продолжали разговор, начало которого Леон не застал.
- Самогончик приятен, - произнёс старшой густым рокочущим голосом, любящего жизнь, ценящего её радости человека.
- С гвоздичкой, - добавил Сам. - Как у Орвелла.
- Прочитал? - оживился лысый.
- В "Новом мире", - протянул руку, взял с лавки журнал без обложки Сам. - И ещё русские народные сказки нашёл в растопке. Больше тут читать нечего, - с недоумением посмотрел на дядю Петю. - Неужели он выписывает "Новый мир"? Зачем?
- Крести, - буркнул старшой. - Много о себе думает вот и выписывает. Полстраны таких идиотов. Жрать нечего, а они всё читают. Мы играем или сказки рассказываем?
- Пас, - вздохнул лысый. - Что в сказках, Самыч?
- Пас, - сказал Сам. - Во всех сказках царь и царь. У зверей царь, у рыб царь, у птиц царь, у деревьев царь. Даже у вшей, - с отвращением шлёпнул себя по щеке. - и решительно нигде ни парламента, ни народовластия.
- Восемь червей! - рявкнул старшой.
- Вист, - отозвался лысый. - Когда они сочинялись, сказки, Сам?
- Во всяком случае, до избрания на царство Михаила Романова, - ответил Сам. - Раннее средневековье - очень религиозное время, а Бога в сказках нет, хоть убей!
- Что из этого следует? - спросил лысый.
- Не знаю, - пожал плечами Сам. - Что-то, наверное, следует. Если даже из этого дерьма Орвелла что-то следует.
- Как минимум три вещи, - значительно произнёс старшой. - Первая: рецепт сдабривания самогона гвоздикой. Вторая: любовь русского народа к деспотии. Третья: что Бога нет. Все три спорные. Не станете же вы всерьёз утверждать, что хозяин, - брезгливо посмотрел на прилипшего щекой к лавке дядю Петю, - читал Орвелла и потому насыпал в самогон гвоздики? Что он горой за царя? И не верит в Бога?
- Орвелла, может, читал, да не дочитал, - покосился на дядю Петю Сам. - Вот "Интернационал" наверняка пел. "Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и не герой…"
- Ещё как пел, - подтвердил лысый, - не мог не петь, раз был коммунистом. Не всё же: под крылом самолёта…
Все трое затряслись от хохота.
- Кто даст ему по сходной цене водяру, - проговорил сквозь смех старшой, - тот ему и Бог, и царь, и герой. И никакого, - аж слёзы хлынули из чёрных цыганских глаз, - избавленья не надо!
И как по команде замолчали. Только шлёпали по столешнице засаленные краплёные картишки да гулко перекатывалась по полу похожая на уменьшенную мортиру бутылка, задетая кем-то из игроков.
Леон подумал, что есть в аду неучтённый Данте круг: куда Бог помещает людей, ошибшихся в идеях. Гармонию идеи Бог поверяет алгеброй бытия на шкуре создателей, выводя из них некое среднеарифметическое окружающей их духовной и физической жизни. Искать пророческий смысл в разговорах старшого, лысого и Сама было всё равно что вникать в текст, напечатанный обезьяной, силком усаженной за пишущую машинку. Если только, дурацкая мелькнула мысль, такого рода текст первично не был взят за основу.
Затмение между тем набирало силу. Зайцевская тьма была вполне сопоставима с библейской египетской. "Воистину, - согласился в душе с телевизионными депутатами в фуражках Леон, - единственный шанс для России не пропасть - военная мощь. Крепить и крепить, чтобы у каждого личный прицел!"
Для сидящих за столом тьма, конечно же, не являлась неудобством. Инфракрасные прицелы ночного видения изначально (чтобы и ночью не отдыхали от окружающего убожества?) присутствовали в их глазах. Но за время пребывания среди людей (Леон не знал, долгое или нет?) наёмные строители приобрели (восстановили?) некоторые человеческие рефлексы.
Вдруг запалили ржавый, бородатый от паутины фонарь "Летучая мышь", поставили на стол, чтобы лучше видеть карты. Хотя мгновение назад была такая же тьма, а карты они видели прекрасно.
В тусклом крепостном свете дремучей "Летучей мыши" белые лица карточных игроков казались почти естественными. Раскаянья на лицах не было. Леон заключил, что нет раскаянья (за недостойную человеческую жизнь) и в среднеарифметической окружающей жизни. А раз нет, значит, не к лучшему, как обещают правители, а к худшему изменится эта самая жизнь.
Тяжёлое мерное жужжание вспороло банный, с широкими тенями полумрак. Что-то стукнулось о фонарь, да с такой силой, что он заплясал на столе. Потом ещё, ещё. Леон нажал в прицеле кнопку увеличения, рассмотрел огромных коричневых рогатых жуков, атакующих чадящую керосином "Летучую мышь", как лётчики-камикадзе американский линкор. Леон не предполагал, что в Зайцах водятся жуки-носороги.
- Откуда напасть? - Старшой швырнул на стол карты чтобы выпутать увязшего лапами и рогами в бороде жука.
Другой жук с хрустом врезался в лоб лысому. Третий, как пиратская серьга, повис в ухе Сама.
- Откуда и мухи, - недовольно пробормотал, освобождаясь от неуместной серьги, Сам.
- Повторение, - с трудом уклонился от очередной рогатой пули старшой, - мать учения! Но не только. Повторение - кризис духа!
- Рассуждаешь как теоретик, Кирилл! - воскликнул Сам. - В грех повторения так или иначе впадает каждый, кто занимается практической, я подчёркиваю, практической деятельностью! Что такое практическая деятельность? Практическая деятельность есть варьирование бесчисленного множества повторений. Так что тут он мало чем отличается от остальных. Так, Владлен? - подмигнул лысому. - Всё идыно!
- Какой же скверной, - презрительно поморщился старшой, он же, как выяснилось, Кирилл, - должна быть практическая деятельность, чтобы во время затмения летела такая мразь!
- Практическая, - сказал Сам, - была попыткой претворить в жызнь тэорытичэскую.
- Не более скверная, Кирилл, - поддержал Сама лысый Владлен, - чем нынешняя наша шабашка. Исходные данные оставляют желать лучшего. Заказчик - опустившаяся леченая пьянь. Стройматериалов в обрез. Народ вокруг сволочь. Жрать нечего. А он, - посмотрел в потолок, - не хочет помогать, как когда-то Моисею. Поматросил и бросил! И что строим - баню! Этот хер, - кивнул на хрюкавшего во сне дядю Петю, - расходует последний кирпич на баню, когда надо начинать с силосной башни, тёплого хлева, это же очевидно. А он решил помереть чистеньким!
И снова все, как настоящие алкаши, трескуче, с подвывом рассмеялись.
После чего некоторое время сосредоточенно играли.
Мысли в их разговорах возникали подобно следам на прибрежном песке. Только складывался узор, приливная волна утюжила песок. Они были вынуждены без конца вести один и тот же разговор. Без малейшей надежды когда-нибудь закончить.
Сам поставил на стол два кирпича, между ними лист фанеры, заслонивший свет фонаря. Теперь жуки беспокоили значительно меньше.
- Сколько мы уже тут? - вдруг спросил Сам.
- С восьмидесятого, - ответил старшой. - Значит… Значит… Не могу! - вцепился в пегие клочья на висках. - Не могу складывать и вычитать двузначные. Однозначные, пожалуйста, а двузначные никак!
- Построили много, - продолжил Сам. - Почэму разрывается?
- Материал дерьмо! - грассируя, как с пластинки, прокричал Владлен. - Я сразу понял! Я хотел! А ты… - замер с открытым ртом, запамятовав, о чём это он.
- Что строят другие - разваливается ещё быстрее, - продолжил Сам. - Наш коровник в Песках третий год стоит. А сельхозстроевская ферма на том берегу? Через год в прах! То-то и оно. Что он хочет нам доказать? - строго обвёл жёлтыми глазами присутствующих. - Что?
- И почему именно нам? - как обиженный ребёнок, вздохнул Владлен. - Доказывал бы Фоме Аквинскому.
- Атеисты! - не то пристыдил, не то восхитился старшой.
- Ко мне это не относится, - сухо возразил Сам.
- Я, я атеист! - воинственно усмехнулся Владлен. - На том стою и не могу иначе. Только если вдуматься, - прищурился задумчиво и недобро, - кто главный атеист? Он главный атеист! Только делает вид, что верит… В себя.
- Я думаю, всё значительно проще, - снисходительно произнёс старшой по имени Кирилл. - Разочарование. Он всего лишь высказывает нам своё глубокое разочарование.
- В общечеловеческих ценностях? - предположил Владлен.
- Не в общечеловеческих ценностях, как таковых, - покачал головой старшой, - а в том, что единственной общечеловеческой ценностью, понятной эскимосу и бедуину, шведу и негру, индейцу и пигмею, грузину и бушмену, ценностью во всех странах, при всех режимах, в любых обстоятельствах, которую признают повсеместно и неизменно, ради которой идут на всё, завладев которой человек превращается в сверхчеловека, единственной общечеловеческой ценностью оказалось… что?
- Что? - воскликнули Владлен и Сам.