- Доллар Соединённых Штатов Америки, идиоты! - выдрал из бороды неизвестно как, сквозь кирпичи и фанеру, прорвавшегося жука-партизана Кирилл. - Следовательно, суши вёсла, обложались с импровизацией! Как, впрочем, и он. Мы что хотели? Чтобы единственной ценностью был жизнь. Чтобы человек дрожал за неё и, значит, слушался. Но талер, - добавил меланхолично и отстранение, - то есть сребреник, то есть доллар, оказался сильнее страха за жизнь - небесную и земную. Вот как разрешился конфликт эпохи. Хотя вряд ли человеку будет от этого легче. Нет, определённо нет.
- Что такое гениальность, Кирилл? - вдруг спросил Владлен.
Леон догадался: волна в очередной раз проутюжила песок. Пошёл новый узор.
- Она не заключается в том, чтобы сидеть в гнусной бане! - с отвращением огляделся старшой.
- Ты не станешь отрицать, - гнул своё Владлен, - что все эти Гомеры, Шекспиры, Сервантесы, Лев Толстой - зеркало русской революции, сочиняли не для людей?
- Они сочиняли для него, - пожал плечами Кирилл, - он первый читал. А потом решал. То есть наказывал авторов.
- С нами та же история! - воскликнул Владлен. - Только мы писали не по бумаге, а по людям. Но по его сценарию, его подсказке. А теперь он воротит от нас нос! Тычет, что мы неправы, когда сам неправ!
- Слишком примитивно, - не согласился Сам, - потому что слишком логично. Вы меня удивляете. Уподобляетесь тем самым людям, по которым мы писали историю. Ка будто забыли главный закон.
- Какой? - вкрадчиво поинтересовался лысый. - Какой из них ты считаешь главным, Самчик?
- От противного, - спокойно ответил Сам. - Всё в мире от противного. Напролом нельзя. Мы попёрли напролом, он опалил нам крылья, а тебе, - посмотрел на старшого, - ещё и бороду, швырнул в долларовый навоз. Но всё временно. Вы видите конец там, где всего лишь передышка. Рано или поздно появится такой, кому он не сможет опалить крылья и бороду. И тот, вопреки ему, выполнит его же волю.
- Неужто, - поинтересовался Владлен, - в "Новом мире" напечатали Ницше?
- Опомнись, Сам, - укоризненно покачал головой Кирилл. - Насчёт бороды не спорю. Посмотри по сторонам. Разве это передышка? Это ночь, Сам, вечная ночь. Какое может быть продолжение в этих Хазе, пардон, Зайцах?
- Вы, стало быть, окончательно и бесповоротно уверовали в логику? - Сам как-то уж слишком пристально уставился жёлтыми с вертикальными полосками-зрачками в оконный проём. Леон, прижимая к глазам прицел, "обратным" ужом отполз за куст, царапая живот. - Хорошо, давайте рассуждать логично. Только что ты, Кирилл, заявил, что единственная общечеловеческая ценность сейчас - доллар Соединённых Штатов Америки. Так? - И не дожидаясь подтверждения. - Но не в России, Кирилл! Хоть всю её, как осенними листьями, засыпь талерами, она не стронется с нищеты. Более того, - жёлтые свечечные огоньки глаз Сама подёрнулись грустью, - от долларов Россия станет ещё нищее, чем была при рублях. Скоро они убедятся.
- Это естественно, Сам! - воскликнул старшой. - Сначала так, потом по мере развития промышленного производства, конкуренции начнётся подъём, обычное дело, Сам.
- Не для России, Кирилл, - возразил Сам.
- Для России, не для России, - недовольно откликнулся лысый Владлен. - Давай, Сам, завязывай с мессианством. Хочешь нарядить голого короля. Что могут дать миру Зайцы, Сам?
- Произошла ботаническая ошибочка, - во всю пасть чернозубо зевнул Кирилл. - Была мыслишка опылить один цветок, ветер дунул на другой. Хотели в Европу, попали в Россию. Шли на Одессу, а вышли к Херсону. Что сейчас говорить? Хорошо бы запахать да пересеять. Но боюсь, уже без меня. Я своё, Сам, отпахал, отсеял, отмолотил.
- Не знаю, что могут дать миру Зайцы, - от злости жёлтые глаза Сама начали фосфоресцировать, и он, наконец, уподобился настоящему привидению. - Но лично я ещё попашу, посею, помолочу!
- Мизер, - задумчиво произнёс Кирилл. - Что скажете, милостивые государи?
- Играй! - раздражённо отозвался Сам.
- Мы спорим о терминах, - вздохнул Владлен. - Термины могут быть какими угодно, а усталость духа, она первична, как материя. Я это понял, когда уже не мог говорить, мог только выть. Да и то лишь по ночам и на луну. Конец один. Одни довеселятся-дожируют. Другие дострадают-доголодают. Это окончательно, Сам. Какой бы материальчик не был предложен. Из экологической гнили новый мир не скроить, Сам. Тоже пас, Кирилл.
- Идыты вы на…! - выругался Сам. - Рынэгаты! Я своего имени со знамены нэ снымаю! - Снова пристально выставился в окно.
Леон уже не как уж, как крот врылся в тёплую, пахнущую сырой гнилью землю, в которой было отказано Владлену. Играли молча. Волна забвения по какой-то причине не накатывала.
- Как ты мыслишь себе продолжение, Сам? - подобно вору, объявившему об уходе на покой, но душой оставшемуся в банде, не выдержал лысый Владлен. - Исходные данные сейчас много хуже.
- Если даже доллар здесь бессилен, - хмыкнул в бороду Кирилл.
- Я крещу вас в воде в покаяние, - сказал Сам, - но Идущий за мной сильнее меня. Он будет крестить вас Духом Святым и огнём.
- Веришь в красного царя-крестителя? - иронически переглянулись Кирилл и лысый.
- Свято место пусто не бывает, - ответил Сам.
- И собеседование пройдено? - хихикнул Владлен. - Сам знаешь, на это место без собеседования никак.
- Нэ знаю, - потянулся Сам, - меня в известность нэ ставилы.
- Что-то не вижу никого на горизонте, - Кирилл, пародируя Илью Муромца с известной картины, выставился из-под ладони в окно.
- Вот же он! - ткнул пальцем Сам.
Все трое посмотрели светящимися шакальими глазами на пластунски припавшего к земле Леона с танковым прицелом у лица.
"Убьют!" - почему-то с тоской подумал Леон.
- Этот? - удивился Кирилл. - Жидковат для царя-крестителя. И опять же нервишки. Чего надумал - дробью в башку! Он, конечно, крестит в воде. Но сдаётся мне, не в покаяние. И не Духом Святым, а извиняюсь…
- Крестилка выросла, вот и крестит, - отечески заступился Сам, - но ведь и нас видит!
- Случайно, Сам! - энергично запротестовал лысый Владлен. - Сколько таких трясут крестилками, увидят что-то, потом свихиваются. Он же псих, Сам! Станет нормальный себе дробью в башку?
- И об этом будет в новом Евангелии, - меланхолично заметил Сам.
- А сочинит его обращённая из озера? - Кирилл выразительно посмотрел на Владлена, покрутил пальцем у виска.
- Кто спорит, Сам, - ласково, как больному, сказал Владлен. - Молодёжь - альфа и омега любого движения, любой идеи. Но нынешняя молодёжь безвольна и безыдейна. Ты посмотри на него, Сам, у него душонка, как простреленный карман. В нём нет того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идёт, и плачет уходя. Нынешняя молодежь, Сам, ни на что не способна.
- Доллар её испортил, - сказал задумчиво Сам, - сильно, сильно испортил.
- На расстоянии, - уточнил Кирилл. - В сущности, долларов ещё и нет, а молодёжь уже испорчена.
- Вот только имя его мне не нравится, - вздохнул Сам. - Негожее для России имя.
Тут вдруг дико вскричал петух.
Тьма немедленно рассеялась.
Леон по-прежнему смотрел в прицел, но видел теперь залитую солнцем баню, спящего на лавке дядю Петю, сквернословящих, дующихся в буришку старшого, лысого и Сама.
- Пе-етька! - с трудом поднялся из-за стола, доковылял, шатаясь, до лавки старшой. - Петька! - засипел ему в ухо. - Двай бражки, Птька, у тьбя плный бдон. А, Птька, я принесу, лады? Ты чё, Птька, бу баня, как у… Ты спи, спи, я щас… - рухнул, как будто сзади незаметно подкрался чёрный Егоров с косой, поскрёб длинными когтями доски и ватих.
Лысый и Сам храпели за столом.
На следующее после затмения утро Леон проснулся от грохота, как будто в крышу заколачивали гвозди. Причём по всему пространству и одновременно.
Некому и незачем было заколачивать в крышу дефицитные гвозди.
Дядя Петя, впрочем, неконкретно намеревался содрать древнюю чёрную - одна тысяча девятьсот пятнадцатого года - дранку, перекрыть крышу оцинкованным железом.
Железа, естественно, не было.
Его должны были со дня на день доставить, так же как мифический трактор с Минского завода, десять тонн комбикорма, вагоны для овец и прочая, прочая, прочая.
Дядя Петя неплохо (на собственной шкуре) знал страну, в которой жил. Но в данном (насчёт доставки-привоза) случае почему-то терял чувство реальности. Вероятно было искажённое эхо, что только трёх создала природа, третьему просто невозможно было не привезти.
Дяде Пете следовало поменять в присказке Наполеона и Гитлера на блистательных сельских хозяев. "Только трёх создала природа: Плиния Младшего, Энгельгардта и меня!" Но он упрямо не желал отрекаться от душегубов. Линц снисходительно хмыкнул, когда Леон напомнил ему, трезвому, его же пьяные слова.
Вчера, когда дядя Петя, старшой, Сам и лысый выхлебали бидон браги и приступили к малопонятной Леону операции по разделению клея БФ на спирт и смолу, Леон высказал дяде куда более суровое суждение: "Миллионы алкашей создала в России советская власть. И ты - худший из них!" После чего, хлопнув дверью, ушёл на озеро.
И вот сейчас в крышу забивали сразу тысячу гвоздей. Неужто привезли железо и протрезвевшие дядя Петя, старшой, лысый и Сам принялись с утра пораньше за работу?
Леон выглянул в окно и решил, что сходит с ума.
Над лесополем, где чернобыльский волк прихватил гуся и чуть было не прихватил Леона, висел, разгоняя винтом воздух, склоняя приозёрную ольху и иву, белый вертолёт с красной надписью "Antenn-2" на хвосте, с выставившимися из окон, слепяще вспыхивающими на солнце объективами видеокамер.
Покрутившись в воздухе, вертолёт опустился на поле. Из него вышли люди, двинулись прямо к дому. Ветер донёс до Леона русскую, но главным образом французскую речь.
У шатающегося со сна, едва продравшего глаза Леона возникло естественное для русского человека в подобной ситуации желание: убежать, спрятаться, объявиться на свет Божий, когда проклятущие уберутся на поганом своём вертолёте.
Но было поздно.
Уже стучали в дверь.
Наскоро ополоснувшись последними (а как же иначе!) каплями из рукомойника, набросив на плечи рубашку, Леон приблизился к двери. Сказать, что он был не рад бесцеремонным гостям - было всё равно что ничего не сказать.
- Пётр Иваныч! - сочился сквозь дверь недружественный, однако в вежливой, как горькая таблетка в сладкой глазури, оболочке голос. - Открывай, покажи своё фермерское хозяйство тележурналистам из Франции. Что ж ты, едрит твою, меня позоришь, я им, что ты в четыре на ногах, лучший фермер, а ты… Никак, спишь?
Как назло, заклинило крючок. Леон и так и эдак его дрожащей рукой, а он ни туда ни сюда.
Леон схватил со стола молоток, выбил крючок, саданул плечом в забухшую после ночного тумана дверь.
Лишь тогда она открылась.
Тут же в лицо ему застрекотали, как сверчки, видеокамеры.
- Я понимаю, - вдруг со злобой проговорил Леон совсем не то, что собирался, - вы считаете, что прилетели к дикарям, как в Папуа или Новую Гвинею. Прошу вас, однако, иметь в виду, что вы находитесь на территории частного земельного владения, на пороге частного жилища!
Стреляющая глазками девка в обрезанных выше колен мохрящихся джинсах, в пёстром пиратском платке на островерхой башке замерла с разинутым ртом, посмотрела на определённо советского - в шляпе и в пиджаке, несмотря на жару, - попахивающего потом и перегаром дядю.
- Переводи, Оленька, - сощурился на Леона советский, - пусть знают, что наша молодёжь выбирает не пепси, а достоинство и правосознание. - Ржаво, как и положено наутро после пьянки, прокашлялся. - А вот это не переводи. Не пизди, парень! Это колхозная земля, я председатель колхоза, никто Петьке, кстати, кто он тебе?.. землю в частное владение не передавал. В аренду - да, и то ещё надо утвердить на общем собрании. Где он?
Французские лица вытянулись. Уже опущенная в сумку и полуизвлечённая рука то ли с пачкой жевательной резинки, то ли с конфетой вторично нырнула в сумку. К пачке жевательной резинки (или конфетке) добавились шариковая ручка и брелок. Француз дружелюбно похлопал Леона по плечу, хищно осмотрелся. Его весьма заинтересовал подвальный пруд. Дядя Петя вчера зачем-то покидал туда обувь. Пара кирзовых сапог, чудовищные чёрные лыжные ботинки плавали в пруду. На сапоге трепетала зобом немалых размеров жаба.
Второй француз сунулся было из патио в комнату. Но не посмел. Взявшись за ручку, поинтересовался, можно ли.
- Зачем? - поморщился Леон.
- Слушай, парень, - с какой-то даже симпатией посмотрел на Леона председатель, - чего ты залупаешься? Существует местная власть в лице Куньинского райисполкома Она ведает арендой и арендаторами. Предрайисполкома у нас нынче бывший дворник, борец за права человека из сумасшедшего дома. Написал статью, что Куньинский район - исконная эстонская земля, должен немедленно отойти Эстонии, тогда, мол, будет порядок. Спит и видит, как бы наладить отправку во Францию раков. Раки у нас ещё кое-где сохранились. Эти ребята обещали ему помочь, подарили магнитофон. Он распорядился, что они могут снимать что хотят, где хотят и сколько хотят. В районе самый приличный арендатор Петька. Смотри проще. Какое тебе дело, что они там наснимают? Мне и то плевать! Один хрен, не увидим. Где он?
Француз открыл дверь в дом. Леон не был в доме со вчерашнего утра. Мух за это время прибавилось. Они размножались в геометрической прогрессии. Чёрный рой ударил французу в лицо.
- О! - опешил француз, направил видеокамеру на самое мушное место - буфет, потом на зияющие внутренности искалеченного шаровой молнией телевизора.
На пороге патио появилась ещё одна женщина. Видимо, она задержалась в вертолёте. Эта была без видеокамеры, но очень решительная. "Начальница", - догадался Леон. Он наклонилась к переводчице, что-то спросила.
- Интересуется, где туалет, - бестрепетно возвестила дурища-переводчица.
- Не нашла? - Председатель вытащил из кармана платок, промокнул сытую, спрятавшуюся в воротнике рубашки шею. Вокруг неё так и вились комары.
- Рядом со свинарником, - сказал Леон. - Только с туалетной бумагой напряжёнка. Пусть под ноги смотрит, там доски гнилые.
- Оленька, сделай милость, - смачно пришлёпнул на шее очередного комара председатель, - отведи её куда-нибудь.
Дамы вышли.
Француз снимал переполошившихся от такого количества гостей ласточек.
- Нор-маль-но! - произнёс по слогам француз, опять похлопал председателя по плечу.
- Где хозяин? - хмуро спросил председатель, едва удержавшись, чтобы не съездить дружелюбному французу по руке.
- В Кунью поехал, - сказал Леон.
- Зачем?
- Звонить на завод насчёт трактора, - Леону и самому сделалось смешно.
- В воскресенье? - охотно разделил его веселье председатель.
- К бабе. Баба у него в Кунье на хлебозаводе.
- Не верю. Как Станиславский. Запил? - В голосе председателя было больше любопытства, нежели негодования.
Бидон с брагой был вчера с песней "Из-за острова на стрежень…" укачен в баню. Из-под грязного, брошенного на табуретку ватника выглядывал кончик змеевика. В воздухе живо и кисленько попахивало бражкой. Француз потянул за кончик и как философскую диалектическую цепь за основное звено вытащил из-под ватника змеевичище - трудовой, извилистый, зелёный.
- О! - озадаченно понюхал француз кончик змеевика.
- Так точно, - подтвердил председатель. - Похоже, месье арендатор того. Свободный человек в свободной стране. Имеет право. Ты какой язык в школе учишь? - спросил у Леона.
- Английский, - Леон подумал, что "учишь" - это сильно сказано.
Председатель выглянул во двор. Там было пусто и ветрено. Видимо, Оленька увела журналистку далеко. Леон некстати вспомнил про чернобыльского волка.
- Спроси у них, закончили в доме? Хочу провести их по деревне.
Леон, как камни ворочая во рту чужие слова, спросил.
Французы вряд ли поняли, но радостно закивали. Веротятно, Зайцы представлялись им настоящим журналистским Эльдорадо. Они были готовы идти куда угодно. Из их реплик Леон, как из мата банных строителей, выловил пару понятных слов: "фантастик" и "Еуропа".
- Они говорят, - с гордостью объяснил председателю, - фантастик, что здесь Еуропа.
- Еуропа? - спросил председатель. - Какая Еуропа. А, Европа! В самом деле, Европа, исконная эстонская земля! Твою мать! Действительно, фантастик.
На крыльце встретились с переводчицей и начальницей.
- Успешно? - полюбопытствовал председатель.
- Очень стеснительная. В поле пришлось отвести, - славная переводчица всё больше и больше нравилась Леону. - Пчела её ужалила.
- Ну да? - повеселел председатель, ласково взглянул на пригорюнившуюся француженку. - Скажи ей, нет арендатора, уехал арендатор, мы же не предупреждали, что будем, в соседний колхоз за комбикормом, поздно вечером вернётся.
Пока Оленька переводила, на главной и единственной зайцевской улице появился Егоров. Он шёл от сожжённой кузницы, нёс на плече ржавую косу на обугленном черенке очевидно обнаруженную среди недогоревшего хлама. Был он, естественно, в ватнике, естественно, чёрен и сумрачен, как Отелло после разговора с Яго, естественно, в тяжёлых, как бы чем-то наполненных, штанах и двигался, естественно, коленями назад, так как иначе попросту не умел.
Егоров никак не отреагировал на наведённые жужжащие видеокамеры. Шагал неотвратимо и безучастно с косой в плече, как смерть.
Французы заволновались.
- Интересуются, кто такой и можно ли с ним поговорить?! - спросила Оленька.
- Егоров, местный колхозник, - почесал шею председатель. - Николай Егорыч! - махнул рукой. - Будь друг, подойди к нам!
Молча, не меняя выражения лица (оно у него всегда было одно-единственное: косой по ногам!), Егоров приблизился к крыльцу, снял с плеча ржавую косу.
"Неужто сейчас французов как рожь?" У Леона аж дух захватило.
- Федорыч, - тусклым, ничего не выражающим голос обратился Егоров к председателю, не удостоив стрекочущих камерами французов взглядом, - не уберёшь обанного арендатора, сожжём к обанной матери, как кузню! - развернувшись, чудом не снеся некстати подсунувшемуся сбоку французу ржавой косой, как гильотиной, башку, двинулся восвояси.
- Они хотят подарить ему сувенир и задать несколько вопросов, - быстро проговорила Оленька. - Просят перевести, что он сказал.
- Какие тайны, - махнул рукой председатель. - Николай Егорыч! Погодь, тут тебе иностранные журналисты хотят вопрос задать.
Спешить Егорову было некуда. Он вернулся.
Француз проворно сунул ему в скрюченную чёрную руку синюю пачку сигарет "Галуаз".
- Они интересуются, как он, африканец, относится к политике реформ, проводимой президентом, что лично ему, колхознику, сулят новшества, вводимые российским правительством, каким ему видится будущее России, не намеревается ли он в связи с ликвидацией железного занавеса, как многие евреи, греки и немцы, репатриироваться на историческую родину в Африку? - как горох сыпанула Оленька.