- Дерьмо ты, Валера! - вдруг в два рывка, как механическая кукла, поднялась из-за стола потаскуха с рыбьей мордой. Леон немедленно отметил, что вовсе не рыбья у неё морда. - Засохшее кроличье дерьмо! - решительно уточнила она, немало, надо думать, озадачив Валеру. Некоторое время прилизанный бархатный Валера молчал, трудно осознавая, что он засохшее кроличье дерьмо. Затем произнёс единственное, что мог произнести в данной ситуации человек его профессии:
- А шла бы ты на х… пьянь! Сама ты кроличье дерьмо!
Нетвёрдой, как по качающейся палубе, походкой девица подошла к стойке, бросила на неё зеленоватую пятидолларовую бумажку.
- Нальёшь ребятам, - расплывчато улыбнулась Леону и Фоме, - а не нальёшь, они мне скажут. Гена у тебя доллары вместе с яйцами вырвет. - И вышла, зацеписто ступая длинными в чёрных сетчатых чулках ногами.
Какая рыбья морда, восхитился Леон, красавица, русалка, фея! Валера немедленно принёс два стакана вина и шоколадку. Настроение у него, как ни странно, не испортилось. Доллары были важнее такой не заслуживающей внимания мелочи, как "засохшее кроличье дерьмо". А может, Валера от природы был необидчивым человеком.
Вот туда-то, в "Кутузов", к Валере - "засохшему кроличьему дерьму" - и вознамерился Леон вести Катю Хабло.
Она уже приближалась к скамейке, на которой сидел Леон.
Как только Катя и её мать приехали в Москву из Мари Луговой, где луга и гуси, гуси и луга, поселились на первом этаже в однокомнатной служебной квартире (Катина мать устроилась дворником по лимиту), недобрые слухи поползли о них. Хотя Катина мать подметала чисто, а Катя училась хорошо. Никто ничего доподлинно не знал, но будто бы не случайно их шуганули из этой самой Мари Луговой. Они бежали в чём были, бросив имущество. Неспроста вот так сразу их приняли в Москве в дворники. Попробуй-ка устройся в Москве дворником, не будучи татарином.
Сейчас они жили в трёхкомнатной квартире с коридорами и холлом на последнем этаже.
Катина мать, молодо выглядевшая женщина, с такими же, как у дочки, светящимися осиными глазами, частенько появлялась в телевизионных передачах с астрологическими прогнозами. Её прогнозы почти всегда сбывались. Что было не очень удивительно. Чем мрачнее был прогноз, тем больше шансов было у него сбыться. Катина мать, впрочем, не настаивала, что нынешняя жизнь - кладбище надежд. Внутри её прогнозов всегда находилось светлое местечко для людей с определёнными чертами характера. Она перечисляла эти черты, и каждый с затаённой радостью обнаруживал их у себя. Тьма тьмой, но каждому в отдельности, оказывается, очень даже могло привалить счастье. Оттого-то все замирали у телевизоров, когда она появлялась в мерцающем звёздном платье: загадочная, красивая, знающая истину.
К их подъезду частенько подъезжали чёрные партийно-государственные и иностранные - с дипломатическими, советскими, а также совместных предприятий - номерами.
Месяц назад в прямом эфире одной из телепередач лихой ведущий предложил Катиной матери составить гороскопы КПСС и марксизма-ленинизма, как учения, определяющего судьбы людей. Катина мать долго отказывалась, но опьянённый прямым эфиром ведущий напирал, и в конце концов она согласилась.
Договорились через неделю.
Передача была еженедельной, однако вот уже месяц в эфир не выходила. Не показывался и заваривший кашу плюралист-ведущий. На телевидение и в газеты валом шли письма. Народ желал знать. Группа депутатов Моссовета направила запрос в Гостелерадио. Неужели гороскопы КПСС и марксизма-ленинизма столь безнадёжны, что боязно обнародовать? Или, напротив, до того благоприятны, что опять-таки боязно? Дело обстояло как с известной поговоркой: хуже или лучше татарина незваный гость? Телевидение оказалось в трудном положении. Выход был избран проверенный - тянуть и врать, авось забудут. Ведущий перешёл работать в независимую телекомпанию. Астролог-прорицательница улетела на всемирный съезд оккультистов в Амстердам. Гороскопы КПСС и марксизма-ленинизма могут с лёгкостью составить сами телезрители, настолько нынче всё ясно с КПСС и марксизмом-ленинизмом. Жизнь в наши дни даёт ответы быстрее и вернее астрологов, тонко намекали другие ведущие. Но народ не привык к тонкости. Он требовал от астрологической науки точных сроков, отведённых марксизму-ленинизму, как раньше от КПСС точных сроков построения коммунизма.
"Что ей моё несчастное шампанское? - с тоской смотрел Леон на приближающуюся Катю Хабло. - Когда её мать известный на всю страну человек, без пяти минут депутат от общества прорицателей, больше чем академик! Когда у них рублей, долларов, продуктов выше головы! Когда она сама, дочь луговой ведьмы, умеет предсказывать, внушать, заставлять забывать, да всё умеет! Что ей моё несчастное шампанское? Которое ещё надо раздобыть! И чтобы гад налил, не выгнал, не опозорил! Что я ей, ничтожество, нищеброд, жалкий сын… кого?"
Перед глазами встала бежевая обложка учебника обществоведения, теннисно отражающая в унитазе струю мочи. Наверное, уборщица уже брезгливо, двумя пальцами за краешек, выбросила учебник в мусорный бачок.
"Как же так? - задумался Леон. - Два года назад я считался сыном уважаемых родителей, кандидата и доктора философских наук. Меня в школе знали и выделяли. Мои родители были авторами раздела "Научный коммунизм - высшее достижение человеческой мысли" в школьном учебнике обществоведения, каждый год в единый политдень выступали перед коллективом учителей с лекциями об идеологической борьбе на современном этапе. А она была дочерью дворничихи, из милости или по протекции других нечестивцев пригретой в Москве после непрояснённого, связанного с ведьмовством, не иначе, погрома в неведомой Мари Луговой. Не случайно приезжал оттуда следователь. Моё будущее было ясно и определённо. Её - неясно и неопределённо, как это обычно бывает с будущим дворничихиных дочерей, да к тому же ещё и ведьм. Прошло всего два года. И уже я сын недостойных родителей, моей семье впору устраивать погром, мои родители, оказывается, поклонялись нечистой силе в лице марксизма-ленинизма. А они - ведьмы! - выступают по телевизору, предсказывают будущее, составляют гороскопы, купаются в славе и в долларах, ездят в Амстердамы! Как же так?"
Леон поднялся навстречу Кате, преисполненный одновременно благодарностью и злобой. Благодарность была по конкретному поводу, а потому строго очерчена. Злоба - смутна, расплывчата, с тенденцией к безобразному расширению, как нефтяное пятно в океане. То была вечная, как мир, злоба на жизнь, без всякой справедливости возносящую одних и унижающую других. Злоба стынущего во тьме неудачника к кобенящемуся в тепле и свете удачнику. То есть, собственно, и не злоба, а естественное состояние человека. Не делающее ему чести. Когда один из хвоста безнадёжной очереди видит, что другой отоварился и раз и два.
- Ну? - усмехнулась Катя, разгадав, по всей видимости, малооригинальные и невысокие мысли Леона.
Она стояла перед ним в невиданной куртке, в переливающихся кроссовках с разноцветными шнурками. Хорош (почти как у Эпоксида) был у неё и рюкзачок за плечами.
Из Амстердама.
Леон незаметно бросил взгляд на свои некогда белые, а теперь серые в ломких полосах ботинки, привезённые год назад матерью из Венгрии. Подобно тому, как шагреневой кожей съёживались в Европе социалистические пространства, всё более редкими становились заграничные поездки родителей Леона.
А было время, отец по приглашению Жоржа Марше вёл марксистский семинар в Париже!
Последний раз - несколько месяцев назад - отец был на Кубе и не привёз оттуда ничего. "Ничего не поделаешь, - помнится, развёл он руками, когда мать и Леон изумлённо уставились в пустой чемодан. - Социализм на Кубе достиг абсолютной свободы от товаров. Социализм или смерть, так считает мой друг Фидель". - "А что лучше?" - не выдержал Леон, надеявшийся если не на ботинки, так хоть на майку. "Трудно сказать, - пожал плечами отец, - это как разница между смертью медленной и мгновенной. Говорили люди: поезжай в Пхеньян, если не получается в Ханой!"
- У меня одиннадцать рублей, - Леон решил, что Кате Хабло, как некогда товарищу Сталину и, наверное, сейчас товарищам Фиделю Кастро и Ким Ир Сену, надо говорить правду, одну только правду. - На шампанское должно хватить.
- Погуляем, - ответила Катя, - а там видно будет.
- Конечно, - Леон наметил маршрут: мимо школы по набережной, а там через проходные дворы на проспект к "Кутузову". - Я давно хотел у тебя спросить…
- Про гороскопы КПСС и марксизма-ленинизма? - поморщившись, закончила она за него. - Не ты один. Вчера директор тоже спрашивал.
Леону бы: нет, почему мне так хорошо с тобой? Или ещё пошлее: известно ли тебе, какие у тебя красивые глаза?
Девочки любят пошлость.
Он же, как идиот, молчал, позволяя верблюду в лице КПСС и марксизма-ленинизма влезть в, казалось бы, совершенно непролазное для него ушко: разговор мальчика и девочки из восьмого класса.
Леон подумал: если он ропщет, что у Кати Хабло есть всё и будет ещё больше, в то время как у него нет ничего и будет ещё меньше, какие же чувства должна вызывать в одночасье переменившаяся жизнь у его родителей, со студенческой скамьи кормившихся марксизмом?
Леон сомневался, что они искренне в него верили. Разве можно искренне в это верить? Но разве можно и совсем не верить, если полчеловечества оказалось под пятой? Значит всё не так просто. Скорее всего, родители, конечно, не верили, уверял себя Леон. Но служили, так как не было и не предвиделось в России другой власти. То есть были заурядными конформистами. Или гениально провидели, что любая другая власть для России будет неизмеримо хуже? То есть были как бы уже и не конформистами, а мудрыми государственниками-консерваторами, выбравшими меньшее из зол. Презирая в душе (человек всегда ставит себя выше любой власти), служили, так как, во-первых, век власти обещал быть дольше их века, во-вторых, надо было кормиться и желательно хорошо.
Леон подумал, что перед родителями, как перед всеми русскими людьми, открылось три пути. Возненавидеть живую жизнь, в одночасье сокрушившую марксизм-ленинизм. Стать дубовыми коммунистами. Возненавидеть марксизм-ленинизм за то, что дал себя сокрушить живой жизни. Стать яростными демократами-антикоммунистами. Задуматься о причине, по какой он, вооружённый и неуязвимый, утвердившийся на всех континентах, исключая Австралию, вдруг дал себя сокрушить? Как задумался и ужаснулся Леон. Стать… кем?
Леон пока не мог сформулировать. Каждый путь что-нибудь да сулил. Только родители, как истинно русские люди, не торопились выбирать.
А ещё Леон подумал, что где три пути, там сто три. Следовательно, грош цена всем его умозаключениям. То была неприятная мысль, из тех, что, как незваный гость, является под занавес и портит во всех отношениях приятный вечер. Леон не знал, зачем являются такие мысли.
Он уже не ждал Катиного ответа о гороскопах, а казнил себя, что задал глупый, какой не преминул бы задать и Фомин, вопрос.
- Собственно, не то чтобы меня это сильно волнует, - взялся углублять и расширять ненужную тему Леон. - Просто я думаю о родителях. Они ничем другим не могут заниматься.
Они шли с Катей по набережной Москвы-реки. Вода внизу была как протёртое стекло. Поросшие шевелящимся мхом камни, гнутые, проржавевшие остовы, бутылки, выломанные и сброшенные секции чугунной ограды находились под прозрачнейшим этим стеклом. Словно в воду не сливали ядовитые отходы сотни дымящих трубами предприятий по обоим берегам. Может быть, подумал Леон, количество загрязнений, наконец, перешло в качество? Отсюда спокойствие и чистота? Спокойствие и чистота лица покойника, чьи черты временно разглаживаются из-за разложения тканей. По реке в пенных усах летел катер, опять-таки запредельно белый и чистый, как будто внутри сидели ангелы. "А у меня ботиночки того…" - Леон почувствовал себя странно живым на празднике чистой смерти.
- Мама сделала гороскоп, - вздохнула Катя. - Но они не хотят оглашать по телевизору. Кстати, я тоже сделала, у меня получился не такой, как у неё. Ты какой хочешь?
- Твой, - не раздумывая, ответил Леон. - Конечно же, твой. Только пошёл он к чёрту, этот марксизм-ленинизм!
- Почему? - пожала плечами Катя. - Это жизнь. Я тоже подумала о маме. Она тоже ничем другим не может заниматься.
- Когда она была дворником, - возразил Леон, - во дворе был порядок.
- Когда твои родители станут дворниками, - спросила Катя, - порядка, думаешь, будет меньше?
- Увидим, - пробормотал Леон, - недолго ждать.
- В сущности, моя мать и твои родители занимаются одним делом. Только время ваших гороскопов прошло. Наших пришло. Это естественно. Потом всё может поменяться.
Леон смотрел на Катю. Её образ ускользал от него. То она казалась невзрачной, недоразвитой девчонкой, типичной дворничихиной дочерью, мимо которой хотелось плюнуть и пройти. То - симпатичной, как надо развитой девчонкой, мимо которой не хотелось плевать и проходить мимо. Похожие (только куда более вульгарные девчонки) выходили вечерами гулять во двор, прокуренно смеялись с качелей. Леона влекло к ним, как привязанного к мачте Одиссея к сиренам. Но качельные, хрипло матерящиеся сирены вряд ли бы стали разговаривать с Леоном, их интересовали парни постарше. А случалось, что-то вневозрастное, вневременное, сущностное проглядывало в Кате: в сухом блеске глаз, скрипучем смехе, презрительном (так смотрит высший на низших) взгляде, некой сверхъестественной, как будто весь мир был грязью, брезгливости, которую Катя совершенно не стремилась скрывать от других.
Леон догадывался, что это нехорошо. Что если это и не зло в чистом виде, то уж никак не добро. Но не знал, как быть, так как лично ему Катя Хабло не делала ничего плохого, только хорошее.
Образ Кати, таким образом, троился, не складывался в единый.
Число "три" определённо преследовало Леона. То ему виделись три пути для русского народа. То образ Кати распадался на три составные части. Леон измучился, как ходок, который сбил ноги, идучи к цели, а на дорожных указателях все три километра.
Катя взяла его под руку.
В голове Леона вдруг учинился пожар, в котором без остатка сгорели предыдущие пророческие мысли. Чудом уцелела единственная: как легко существу женского пола обмануть существо мужского пола. Леон, подобно Пушкину, был сам обманываться рад. А вот мне её не обмануть, никак не обмануть, покосился на Катю Леон. Она улыбнулась. Быстрей, быстрей в "Кутузов"! - чуть не задохнулся от счастья Леон.
- Куда летим? - поинтересовалась Катя после нескольких минут молчаливого, сосредоточенного хода по набережной.
- Что? - растерялся Леон, вдруг обнаруживший, что сопит. - Как куда? В "Кутузов"!
- В музей? - удивилась Катя.
- Название странное, - согласился Леон, - но вообще-то это бар.
- И он вот-вот должен закрыться?
- Наоборот, открывается в три.
- Ты хочешь, чтобы мы были первыми посетителями?
- Я заметил, - вдруг сказал Леон, хотя совершенно не собирался этого говорить, - когда выпьешь, жизнь кажется не столь омерзительной.
Это было воистину так. В прошлый раз, выпив на счёт рыбьемордой девицы с Фомой в "Кутузове", Леон не только смягчился к Валере - "засохшему кроличьему дерьму", но и Фома вдруг предстал отличным парнем, неглупым собеседником. В немногословных его репликах, оказывается, был смысл, немалый смысл, почему-то ранее ускользавший от Леона.
"А что будет, если я выпью с ней?" - посмотрел Леон на Катю.
- Жизнь кажется тебе омерзительной… сейчас? - спросила Катя.
- Когда ты рядом, нет! - наконец-то с чувством влестил ей Леон. - Но она станет ещё лучше!
Теперь, когда цель была обозначена, Леону не нужно было мудрить с маршрутом прогулки, чтобы они оказались возле "Кутузова" как бы случайно.
Они спокойно приблизились к его задрапированным тяжёлым красным бархатом окнам, как вдруг из "Кутузова" вышли, хлопнув дверью, преподаватель физкультуры и практикантка из Института иностранных языков, подменяющая у них в классе учительницу английского. Физкультурник, впрочем, тоже в последнее время не бездельничал в спортзале - вёл за неимением других по совместительству русский. Он особо не вдавался в тонкости, учил строго по учебнику, больше налегал на диктанты. Теперь его звали не просто физкультурник, а "русский физкультурник". Судя по всему, русскому физкультурнику и практикантке не понравилось в "Кутузове". "Сволочи! Мразь! - донеслись до Леона слова физкультурника. - Своими бы руками задушил!" - при этом он задумчиво посмотрел на свои могучие, привыкшие к гантелям, руки, как бы не вполне понимая, что, собственно, их удержало?
Леону бы, чинно идущему под руку с Катей, поздороваться спокойно с учителями да и с достоинством войти в "Кутузов". Он же, нервно рассмеявшись, ломаным каким-то, вороватым, ужимчатым шажком обогнул удивлённых физкультурника и практикантку, протащил Катю мимо "Кутузова", шмыгнул с нею в соседнюю дверь, где помещалась аптека.
Что было, мягко говоря, неумно.
Добропорядочные школьники, теоретически по крайней мере, могли заглянуть в бар, выпить, скажем, пепси-колы. Хотя всем известно, что в отечественных барах пепси-колу школьникам, пенсионерам, а также русским не наливают. Испуганно и обречённо метнуться в аптеку на глазах у преподавателей могли только неуёмные юные наркоманы-эротоманы, которым немедленно приспичило приобрести необходимое химическое снадобье.
Мысль эта пришла в голову Леону уже после того, как они оказались в аптеке. Ноги у него значительно опережали мысли.
Русскому физкультурнику та же самая мысль явилась ещё позже. Он угрюмо шагнул в сторону аптеки, но удержала практикантка. Леон перевёл дух. Он знал, знал, что она выручит, выручит! Практикантка была истинной демократкой, педагогом эпохи постобществоведения. На уроке английского всегда сама читала со словарём детективы, им же говорила: "Сидите тихо. Будете мешать, начнём заниматься английским!" И не было тишины тише, чем в их классе.
Леон тупо смотрел в окно на удаляющуюся бугристую тренированную спину русского физкультурника и плоскую египетскую (наверное, спит на доске, готовит себя к пляжам Монте-Карло) спину практикантки.
Горизонт был чист.
Но отчего-то "Кутузов" уже не казался желанным. И Катя Хабло надоела как бы наперёд. Жизнь в одночасье предстала серой, пустой и бессмысленной, какой она всегда вдруг оказывается, когда человек понимает, что мелко, дёшево оплошал и что другие видели. Хочется поскорее затеряться, раствориться, чтобы заодно затерялось, растворилось, и как оплошал.
То было утешение для слабых.
К которому охотно прибегали сильные.
Леон заставил себя улыбнуться.
Губы были как деревянные.