Внизу из-под моста вытекала пылающая, как Лёхины уши, Москва-река. Нестерпимо сверкали яблочно-луковичные купола реставрируемого монастыря. Как будто расплавленные золотые капли застывали в резных костяных перстнях. Высилось серое, напоминающее поставленный на попа акваланг, строение элеватора. Посреди пустого поля тянулся приземистый длинный жилой дом. То есть, конечно, что-то было вокруг дома, может, даже подобие улицы, но сверху казалось, что дом стоит посреди пустого поля. И всё захлёбывалось в красных волнах, как если бы невидимый великан большевик тянул за собой небо-знамя.
Леону и раньше, когда чердак был чердаком, а не Катиной квартирой, приходилось смотреть из круглого иллюминатора-окна на странный длинный дом посреди поля. Тогда крышу дома, как петушиный гребень, украшал лозунг: "Коммунизм неизбежен!"
Леон, помнится, недоумевал: для кого лозунг, кто разглядит его на крыше дома посреди поля? Долгое созерцание лозунга пробуждало скверные чувства. Хотелось что-нибудь сломать, разрушить. Неизбежен? На вот, на! И Леон - и не он один! - ломали и рушили на чердаках и крышах, но главным образом, конечно, внизу.
Сейчас лозунга на крыше не было. Пуста, как побритая шишковатая голова, была крыша дома.
Не увидев знакомого лозунга, Леон вдруг понял, зачем одинокий длинный дом посреди поля, зачем на крыше лозунг, который никто, кроме птиц, не может видеть. Дом - чтобы поместить лозунг. Лозунг - чтобы разная, ползающая по крышам и чердакам, летающая на воздушных шарах и самолётах экологической службы, смотрящая из дальних окон в бинокли, подзорные трубы и телескопы сволочь, дуреющая от воздуха, звёзд и свободы, не забывала, что коммунизм неизбежен! И следовательно, не обольщалась.
Не увидев лозунга, задним числом осмыслив, зачем он был, Леон, вместо того чтобы обрадоваться, что его нет и никогда больше не будет, вдруг подумал, что коммунизм… неизбежен.
Ему сделалось смешно. До того смешно, что в красном колышащемся воздухе над крышей дома он отчётливо разглядел красные же прежние буквы: "Коммунизм неизбежен!"
Леон решил, что сошёл с ума.
Хотя точно знал, что не сошёл.
Впрочем, если коммунизм и впрямь неизбежен, это не имело значения.
Леон подумал, что формальный предлог для посещения Кати исчерпан. Ему уже известен гороскоп.
И Катя догадалась, хотя стояла в дверях и вряд ли могла видеть то, что видел Леон.
- Опять буквы? - спросила она.
- Весь лозунг. Как будто не снимали.
- Буквы иногда появляются на закате, - задумчиво произнесла Катя. - Но весь лозунг целиком я ещё не видела. Коммунизм неизбе. Мунизм неизбеж. Один раз: Ко неи. А иногда, - понизила голос, - почему-то по субботам на иностранных языках! То санскрит, то иероглифы, то какие-то неизвестные, похожие на письмена майя. Я всё срисовываю.
- И что из этого следует? - громко спросил Леон. Шептаться в дверях о неизбежности коммунизма показалось ему унизительным.
- Одно из двух, - ответила Катя. - Или он избежен, или неизбежен. Что ещё?
Они вошли в квартиру - двухэтажное многоярусное помещение с винтовой лестницей, холлами, большими окнами, стеклянной, на манер шалаша, крышей над коридором. Сквозь незашторенные окна, прозрачный потолок квартира, как стакан вином, наполнялась красным коммунистическим светом.
Эту тему, похоже, было не закрыть, хотя впереди по коридору в открывшемся за раздвижной стеной белоснежном спальном пространстве обозначилась никелированная, как бы парящая в воздухе, квадратная кровать.
Леон не понимал, почему вместо того, чтобы говорить о любви и думать о любви, он должен говорить о коммунизме, а думать о смерти. Но по мере медленного трудного приближения к кровати догадался. Потому что любовь несущественна и унижена в мире, где коммунизм и смерть - самое живое. А человек устроен таким образом, что говорить и думать об умозрительном (в данном случае о любви) может лишь после определённого насилия над собственным сознанием. В то время как слова и мысли о живом (в данном случае о коммунизме и смерти) насилия над сознанием не требуют.
Легко и свободно, как Фома Аквинский бытие Божие, Леон подтвердил неизбежность коммунизма в мире ущербного существования полов.
Когда до кровати оставалось всего ничего, Катя вдруг остановилась:
- Я не собиралась так рано!
- Что? Рано? Чего рано? Не собиралась?
Вероятно, другой Фома, не Аквинский, а Фомин, и тот высказался бы в этой ситуации изящнее, нежели Леон.
- Обнародовать гороскоп, выходить на астрологическую арену, - прошелестела Катя горячими сухими губами.
- Великие люди - ранние люди, - перевёл дух Леон.
- А мне кажется, это никак не связано с величием, - сместилась в сторону, как перевела стрелку на железнодорожных путях, Катя.
Леон догадался, что это манёвр, но поздно. Вместо кровати они оказались у окна. Оно тянулось вдоль стены, напоминающее грань аквариума, окно. В нём было безумно много неба и ничтожно мало земли. Чёрный лимузин члена президентского совета показался бы отсюда крохотным начищенным башмачком. Леон вспомнил про дымные средневековые подвалы с летучими мышами, жабами, пауками, вонючим пламенем в печах. Что ж, подумал Леон, достаток возвышает и очищает астрологию и астрологов, как любую профессию, любых людей.
Из окна открывался впечатляющий вид. Леону оставалось надеяться, что Кате, которая смотрит из окна каждый день, он прискучит скорее, нежели ему, и тогда удастся перевести стрелку на прежний маршрут - к кровати.
Чем пристальнее всматривался Леон в закатное небо, тем явственнее стучался в его сознание какой-то образ. Он был почти уловим, этот образ. Вот он, казалось, здесь, но всякий раз ускользал за край сознания, как падающая звезда за край неба. Леон опять, как баран, смотрел в окно.
- Ага, - подтвердила Катя, как если бы Леон уже с ней поделился. - Ты прав, именно так.
- Так? - Леон уставился в окно, мучительно сознавая, что нельзя быть таким кретином, и становясь от этого ещё большим кретином. - Это же солнце на… На…
- На носилках, - сказала Катя. - Ты хотел сказать, на носилках. Видишь, куда несут носилки?
Леон проследил, насколько можно было скосить глаза. Сомнений не было: неведомые санитары уносили бездыханное солнце на чудовищных дымных носилках прямо к лозунгу, которого не было, но который каждый вечер по субботам появлялся на разных языках, включая нерасшифрованные письмена майя.
- А там? Под лозунгом? - спросил Леон, хотя мог бы не спрашивать.
- Солнце несут в смерть, - ответила Катя. - Солнце - это Россия. Россию под лозунг в смерть. Неужели не ясно?
- Но ведь она жива? - не очень уверенно возразил Леон.
- Жива? - переспросила Катя. - Ты посмотри в окно!
Действительно, только очень большой оптимист мог посчитать живой бездыханную красную гору на дымных носилках. Вероятно, там продолжалась какая-то жизнь, но остаточная. И у покойника растут ногти и щетина, щёлкает дроздом селезёнка.
- Каждый вечер закат, - пробормотал Леон, - а утром рассвет.
- И лозунг? - спросила Катя. - Неужели тебе не жалко?
- Чего?
- Потому и несут, - сказала Катя, - что русским плевать.
Леон как бы увидел себя и Катю со стороны, подумал, что, не будучи сумасшедшими, они ведут сумасшедший разговор.
Его следовало закончить, приступить к другому, более конкретному, чем предполагаемые похороны неведомой России.
Какой России?
Ту, какую Леон знал с детства, ему было не жалко. Не жалко было ему и новую, в одночасье возникшую из ничего, обретшую газетно-радио-телевизионный голос. Это была суетливая, вороватая, с бегающими глазками, хлопочущая то об армянах, то о литовцах, но помалкивающая о русских, славящая брокеров и дилеров, загадочных отечественных миллионеров, которые не могли внятно объяснить, чем занимаются, как зарабатывают миллионы, Россия, напоминающая наглую, каркающую по любому поводу, хлопающую крыльями помоечную ворону. Леон не знал, откуда она взялась, почему присвоила себе имя Россия? Вероятно, Катя Хабло имела в виду третью Россию. Но третью Леон не знал, а потому не мог её жалеть или не жалеть. Третья Россия, подобно граду Китежу, некогда ушла в глубокие воды и пока не спешила подниматься. Должно быть, были люди-медиумы, ощущающие сквозь толщу воды связь с ней. Леон себя таковым не считал. Его удел был неприкаянно маяться между двумя чужими - коммунистической и брокерской - Россиями.
- Ну хорошо, - устало согласился Леон. - Что из всего этого следует?
- Война гороскопов, - сказала Катя. - У нас с мамой получились разные гороскопы. А это, - кивнула в окно, - подтверждение, что оба правильные.
- Отчего же война? - спокойно, так как только сохраняя спокойствие можно было продолжать сумасшедший разговор, спросил Леон. - Если оба правильные?
- Оттого и война, что оба правильные, - объяснила Катя. - Когда сходятся два правильных гороскопа на один предмет, им перестаёт хватать этого предмета. Он может: принадлежать лишь одному правильному гороскопу.
Леон незаметно теснил Катю от окна к кровати. Но делал это скорее по инерции. Он родился в год змеи, читал переводы восточных календарей - сомнительные, скверно напечатанные книжонки. Знал, что беда змеи - в постоянных колебаниях энергии. Сейчас он чувствовал, как холодеет кровь, стынет кожа, обесцвечиваются краски, уходит интерес к происходящему. С этим, впрочем, он бы примирился. Не впервой. Гораздо хуже было, что Леон совершенно не ощущал в себе силы, потребной для того, чтобы что-нибудь предпринять в кровати. В книжонках, правда, утверждалось, что и в периоды исхода энергии змея может собраться, сосредоточиться, блистательно довести до конца начатое дело.
Леона, однако, ожидало два дела: гороскопы и Катя. Исход энергии не противоречил дальнему (а впрочем, не столь уже и дальнему) ружейному стратегическому плану, но весьма противоречил плану ближнему, постельному, тактическому. Программа-максимум и программа-минимум не стыковались.
- А что там, в ваших гороскопах? - Леон решил выполнить обе программы. Уподобиться РСДРП или змее, кусающей собственный хвост, чтобы положить предел исходу энергии.
- Мама составила классический гороскоп, - сообщила Катя. - Собственно, я не понимаю, почему они боятся его обнародовать?
А если, подумал Леон, подхватить её на руки и эдаким кавалером… А про гороскопы потом?
- Мама определила, что космические составные элементы коммунизма с древнейших времён присутствуют над территорией России. К семнадцатому году они сложились в решающую комбинацию. Пик коммунизма, как идеи, пришёлся на тридцать пятый год. Самое сильное энергетическое поле у него было в сорок девятом. Начни Сталин в тот год мировую войну, он бы победил. Но прозевал. А потом пошло на растяг. К двухтысячному году космическая коммунистическая комбинация окончательно распадётся и соберётся вновь только в две тысячи четыреста шестом, но уже над территорией Антарктиды.
- Может, у пингвинов получится! - предположил Леон.
- Они записали в студии мамино выступление. Несколько раз звонили, что пустят по телевидению, но не пустили. На прошлой неделе сказали, что гороскоп на экспертизе в Институте Маркса - Энгельса - Ленина.
- Где-где? Зачем?
- А там сейчас крупнейший в мире астрологический центр. Миллионный бюджет, компьютеры, библиотека, специалисты из Тибета, африканские колдуны, шаманы, даже этот, голый из Индонезии, который сто лет на дереве сидел.
Леон молчал. Институт Маркса - Энгельса - Ленина был от него так же далёк, как преисподняя. И одновременно близок. В том смысле, что Леон не удивился, что он превратился в капище оккультистов и чернокнижников. Преисподняя всегда ближе к человеку, чем ему кажется. А если по-простому: в нём самом.
Леон объявил войну собственному змеиному гороскопу. Так зверски сосредоточился на процессе концентрации энергии, что глаза налились свинцом (Сатурном), кровь застучала в висках красными (коммунистическими) молоточками, ему стало жарко, как в бане (на партсобрании, где разбирают его персональное дело). Вот только там, где всего нужнее (для осуществления программы-минимум), желательного притока энергии не ощущалось. Наверное, ещё не сложилась решающая комбинация, успокаивал себя Леон.
- Но я-то знаю, почему они испугались, - задумчиво произнесла Катя.
Леону не оставалось ничего, кроме как полюбопытствовать: почему?
- Гороскопы составляют с помощью компьютеров, - объяснила Катя. - У каждого астролога, конечно, свой метод, но принципы программирования общие. Солидные организации принимают гороскопы на специальных типовых бланках. Компьютер облегчает труд астролога, но и ставит на поток, лишает полёта, озарения. Мама у меня человек добросовестный. В бланке есть графа: привходящие элементы. Ей определили: международное рабочее движение, иностранные компартии и прочую муть. Только она начала программировать, объявили, что создалась какая-то РКП, вроде бы то же самое, что КПСС, но не совсем. Мама возьми да включи РКП в привходящие. А вместе с ней попало слово "Россия" партия-то российская. Компьютер и выдал: к двухтысячному году перестанут существовать не только коммунизм, КПСС, РКП, но и Россия вместе с русскими.
- Перестанут существовать? Всех убьют? - не понял Леон.
- Не знаю, - ответила Катя, - перестанут, и всё тут.
- То есть не будет коммунизма, но и России не будет? - уточнил Леон.
- Именно так, - подтвердила Катя. - Не будет коммунизма и не будет России.
- Какой России? - Леон подумал, что двух - коммунистической и брокерской - ему не жалко, а третьей он не знает.
- Никакой, - сказала Катя. - В том-то и дело, что не будет никакой.
- Значит, Россия и коммунизм одно и то же?
- Трудно сказать, - вздохнула Катя, - но перестанут существовать они одновременно.
- Ты хочешь сказать, что русские люди, как один, умрут в борьбе за это, за коммунизм? Как в песне?
- По маминому гороскопу.
Какую же Россию спасать, подумал Леон. Коммунистическую, чтобы вновь укрепилась? Или брокерскую, чтобы побыстрее сломала хребет коммунистической? Или тащить со дна китежную? Только где она, китежная?
- А по твоему гороскопу? - Леон сам не заметил, как преобразился. Его переполняла энергия. Кровь вскипала покалывающими пузырьками. Новая кожа зудела под старой. Леону казалось, ещё чуть-чуть, и он вспыхнет, как лампочка.
- По моему гороскопу коммунизм вечен, - спокойно сообщила Катя.
- Вечен? Вот как? И после двухтысячного года? - Леон испугался едва ли не сильнее, чем когда узнал, что коммунизм и русские исчезнут к двухтысячному году.
- Тебе ничем не угодишь. И то плохо, и это. Да, вечен. И следовательно, неизбежен. Не зря же неопалимый лозунг на крыше!
- Вечен и, следовательно, неизбежен, - зачем-то повторил Леон.
Недавно он осилил роман под названием "1984". Там тоже герои повторяли друг за другом. Но если там за повторением скрывалось многое, за Леоновым повторением не скрывалось решительно ничего. Леон подумал, что достойнейший английский писатель переусложнил природу человека. Страх через несколько поколений вырождается в равнодушие к собственной судьбе. Леон не мог полюбить ни коммунизм, ни Большого брата, ни Россию брокерскую, потому что ему было плевать. Благородный англичанин не допускал, что так может быть, ибо тайно верил в человека. А между тем Леон достиг точки падения, с которой начинался новый отсчёт. Интересно было бы прочитать роман "2000", подумал Леон.
- Мама составляла официальный гороскоп, поэтому была вынуждена возиться со всеми этими химерами, словесными обозначениями неизвестно чего: КПСС, РКП, международное рабочее движение. А я решила определить истинный привходящий элемент коммунизма. И я его определила. Это смерть.
- Долго думала? - усмехнулся Леон.
- Не смейся, - сказала Катя. - Никто никогда не составлял гороскопа на смерть.
- Разве можно составить гороскоп на смерть?
- Трудно, - согласилась Катя. - Невозможно установить точное время и место рождения смерти. Но поскольку смерть - вечно длящееся настоящее, допустимо взять любую точку во времени и пространстве. Не ошибёшься. У меня получилось на территории древней Ассирии. Я посмотрела исторические карты. Там был храм смерти.
- Нормально, - одобрил Леон, - не подкопаешься.
- Я начала рассчитывать, - пропустила мимо ушей глупую реплику Катя, - и в процессе расчёта привходящий элемент - смерть и коммунизм поменялись местами. Я сделала астрологическое открытие, сопоставимое с открытиями Пифагора в геометрии. Бели проще: не коммунизм - смерть, как мы думаем, а смерть - коммунизм. Стало быть, коммунизм вечен и неизбежен. Мы все - итоговые коммунисты.
Леон припомнил выделенное напечатанное заклинание из прежней (устаревшей?) программы КПСС: "Партия торжественно провозглашает - нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!" Выходит, подумал Леон, не больно-то партия и ошиблась. Наоборот, поскромничала. Каждое поколение советских и несоветских людей рано или поздно будет жить при коммунизме. Но тогда при чём тут партия?
Посмотрел в окно.
Солнце (Россия?) недвижно покоилось на дымных носилках, крепко спелёнутое холодными синими простынями.
- Я тут не вижу открытия, - пожал плечами Леон, - по-моему, ты всего лишь пытаешься дать очередное определение смерти.
- Слушай дальше, - с любопытством посмотрела на него Катя. - Жизнь, пока не настала смерть, - всё-таки жизнь. А смерть, пока длится жизнь, - ещё не смерть. Есть грань, когда жизнь уже не жизнь, а смерть ещё не смерть. В медицине это называется кома. Чувствуешь, как похоже: кома и коммунизм?
- И комиссионный магазин, - зачем-то добавил Леон.
- Жизнь и смерть - два мира, существующие каждый по своим законам, - поморщилась Катя. - Кома - граница между ними, нейтральная зона, если угодно, четвёртая грань треугольника.
- Далась тебе эта кома, - усмехнулся Леон.
- Два мира существуют в состоянии относительного равновесия, пока ни один из них не пытается подчинить другой. Живые, как того хотел философ Фёдоров, не рвутся воскресить мёртвых. Мёртвые не стремятся во что бы то ни стало умертвить живых. Так вот, - тихо произнесла Катя, - коммунизм - это попытка мёртвых подчинить живых, распространить кому на живую жизнь. Марш мертвецов.
- Но ведь жизнь, наверное, тоже вечна и неизбежна? - возразил Леон.
- Увы, - вздохнула Катя, - по моему гороскопу конечна и избежна. Сквозь прорехи в озоновом слое из мёртвого мира в живой хлещет коммунизм.
- Но почему его так много в мёртвом мире? - поинтересовался Леон.
- Люди раньше верили, да и до сих пор верят, особенно перед смертью, в загробную жизнь, - сказала Катя. - В земной же ведут себя скверно. Я думаю, коммунизм - это загробная жизнь. Вернее, какой она стала, как Бог отступился от людей.
- А он давно отступился? - почему-то шёпотом спросил Леон.
- А как изгнал из рая Адама и Еву. Бог был в отчаянье, вот рай и превратился в коммунизм.
- А ад?
- Про ад ничего не могу сказать, думаю, его нет.
"Ну, если Бог в отчаянье, если рай превратился в коммунизм, а ада нет…" - Леона перестало пугать предстоящее. Он легко поднял Катю на руки, поднёс к кровати. В конце концов, какого хрена? Россия унесена на носилках. Коммунизм вечен и неизбежен. Бог в отчаянье. Ада нет.
- Я действительно не собиралась так рано! - Катя обхватила его за шею.