Я не могу жить рядом с ней. Не могу работать, не могу писать.
Я иду дальше запретов, привычек, общинной морали, вбитых в меня стандартов поведения и привитых страхов перед бездной личностной жизни, не отягощенной общинной моралью и общинными принципами.
Я должен сделать то, о чем говорил много лет, и на грани чего суетился много лет подряд. Я должен перейти грань, отделяющую общинное бытие от личностного. Я боюсь. Но я перейду.
Пока не очень понимаю, о чем, собственно, речь. И какова цель этого нового бытия. Некая новая мерка моего нового состояния – это апрельские несколько дней в Питере в 1995 г., когда я решил, что начинаю жить с моей будущей суженой.
Эх, православие. Я мог бы жить с двумя женами, я, действительно, так себя осознаю, я очень хорошо отношусь к жене, я ее люблю, но это уже давно не любовь страсти, это любовь рассудка, это – благодарность. Этого недостаточно. Не ясно, почему.
Я хочу вытащить такие слова, поступки, которые бы позволили сохранить семью, и позволили бы семью приумножить, увеличить, воссоздать. Это следующий шаг – это теперь уже следующая задача, поскольку решение принято, как это ни трудно. Я думаю дальше, потому что дальше – это новая квартира, это новые деньги, новая деятельность и работа, работа, работа. Но, главное, это новые отношения. Моя суженая должна быть введена в семью, она должна стать членом семьи, как и мы все – должны стать членом единой семьи. И это будет новая модель семьи.
Господи! Как же это осуществить.
Вот эти решения и начинаю теперь воплощать.
Помятуя, что моя сила в обдуманности и неторопливости, ясности цели, твердости решения, убежденности смысла.
И, действительно, в игре с компьютерным шахматным экспертом я всегда выигрываю, когда возвращаюсь назад и переигрываю, мой проигрыш – от необдуманности, недостаточной ясности. В игре нет эмоций, в игре только логика и просчет.
Вчера был день рождения Даниила Андреева, поэта, мыслителя, сына писателя Леонида Андреева (одного из самых непосредственных и живых писателей в русской литературе 20 столетия, собственно, предвестника всех новейших литератур 20 столетия). Панихида, затем Новодевичье кладбище с белыми хризантемами и красными розами под деревянным осьмиконечным крестом. Весь день шел снег, было сумрачно и сыро, мглисто и зябко. Затем был вечер, посвященный Даниилу Андрееву, оказывается, он родился в Берлине ровно 90 лет назад, его мать прекрасная Александра умерла при рождении, и похоронена на кладбище Новодевичьего монастыря, в этой же могиле похоронен и Даниил. И, оказывается, жива его вдова, которая пережила его на тридцать лет, благодаря которой он, собственно, стал известен, был напечатан, ей уже около восьмидесяти, она почти ничего не видит. Она читала на память мужа, стихи Андреева. Совершенно беспомощная старая женщина, совершенно преображалась, когда произносила со сцены первые звуки. Затем играли Баха, органная музыка (дело было в музыкальном музее Глинки, в органном зале), играла молодая женщина, она была в черном до пола платье, с разрезом впереди практически до пояса, когда она села, повернувшись спиной к зрителям, она обнажила ноги (на органе ноги играют равно с руками) и внедрилась в орган, исследуя его возможности; орган – удивительный инструмент, человек играет руками и ногами, органист превращается в продолжение инструмента. Бах звучал, я думал, – а на протяжении вечера звучали прекрасные голоса солистов московской "Новой оперы", исполняющие, действительно, прекрасные куски из оперной классики (насколько я могу судить, не будучи знатоком), были там также и солисты из доморощенного театра композитора Алексея Рыбникова, они пели из "Литургии" Рахманинова, – не только, даже не столько об Андрееве, я думал о Москве – о ее качестве мировой столицы. Большинству присутствующих абсолютно или почти безразличен внешний вид; внешний вид совершенно на втором месте, есть лишь продолжение внутреннего мира. Соразмерность и гармония внутри – главная и основная мера жизни. Поэтому внешне эти люди неказисты, будто неряшливы, точнее, не видны, не броски. Важна внутренняя броскость – и это несоразмерно огромное поле для жизни и любви.
Я уже и не слушал, а мысленно говорил своей суженой, которая за полгода до того переехала с родителями в Германию: "Что ты там делаешь?! Довольно дурака валять. Родители решили уехать в Германию (точнее, из России), в спокойную от политики и прочей нервотрепки, страну, прекрасно, но ты-то здесь причем!? Хватит. Пора, наверное, возвращаться. Когда-то нужно начинать делать собственную жизнь, вне пожеланий родителей. Тем более, что ты не просто москвичка, ты уже и православная москвичка".
И это не выдумка. Это проверено. И я не могу делать литературу со своей нынешней женой, не могу. Я просто дохну, как собака, которую кормят толченым стеклом, умираю личностно, тупею, деградирую, выхолащиваюсь. Собственно, дело не в ней, дело во мне. Думаю, моя жена неосознанно делает все, чтобы меня задержать, мне помочь, а я уткнулся в психологический тупик.
Господи! Как же это сделать все? Не знаю. Речь вообще не о какой-то разовой задаче, речь о перевороте сущности, о перемене уровня базовых представлений о себе и мире. Знаю, вижу, как суженая моя могла бы войти в семью. Но как это сделать реально, не знаю, не вижу, не понимаю. Хотя вижу и понимаю – что нужно сделать.
Что происходит? Никак не могу начать делать свою литературу, не пишется. Я превратился в боязливого зайца. Но не могла умереть во мне страсть к новому качеству языка, интуиция к слову. Да и не умерла.
Моя деликатность превысила разумные пределы, когда уже начинается размывание сущности, когда нарушаются границы личного достоинства, и на территорию твоей сущности вторгаются чужаки – вот это и нужно остановить.
Странно, творчество превратилось в категорию выдуманного порядка, без суженой литература моя теряет предметность. Суженая вдыхает в меня ощущение новой реальности, глупую, как будто бы, веру в существование своего мира, отдельного от сущих вокруг, на которые натыкаемся всегда и всюду.
Творчество в любой форме, а в литературной также, не есть подвиг – это есть только мужество, когда вокруг все идут, разгребая навоз, идут побыстрее, зажимая нос от запаха испражнений, а ты опускаешься на колени и начинаешь этот навоз пропускать сквозь пальцы, выискивая жемчуг, оброненный кем-то и когда-то, но наверняка оброненный – ты это знаешь. И все знают, что жемчуг есть, жемчуг был потерян, но всем противно копаться в говне, да и веры наивной нет в возможность найти хотя бы что-то ценное.
А у тебя есть такая наивная вера в невозможное. Но бывает, что у кого-то сохраняется эта наивная вера и естественное желание искать дерьмо в таком говне, куда бы и ты никогда не влез. Кажется, это и есть суженая моя, девочка моя. У нее и у меня есть такая наивная вера.
Гениальная грань схождения мира внутреннего и внешнего, мирное и мощное совместное развитие в точках соприкосновения – это и есть цель.
Уменьшение конфликтов с окружающим миром, потому как ты в него пришел однажды. Но и верно то, что окружающий мир всегда существовал внутри тебя.
Нужно найти непостыдное сочетание внешнего и внутреннего миров.
Вот.
За сим я и решил поехать к старцу Иоанну (Крестьянкину). Зачем? Почему?
Громкое счастье веры – цель поездки. А также нахождение согласия вне и внутри себя. Ответы на семейные вопросы. И подтверждение одной простой истины – не забывай, что ты умираешь в одиночестве. Однако, такая формулировка – это сегодня мало, сегодня нужно расширить отношения с миром.
Твое развитие – это когда ты умираешь на дороге полной людей, с которыми ты не можешь общаться, но не можешь не любить этих людей. Ты умираешь в одиночестве перед Господом. Но перед миром и собой – ты умираешь для людей, поскольку в центре самого населенного из миров – ты сам и есть этот мир, поскольку ты и есть его продолжение.
Довольно, забудь эту светскую суету под названием работа, ремесло, профессия, заработок, хотя, конечно, несмотря на то, что она не задевает меня глубоко, она отвлекает, но ведь она же и дает какие-то деньги, без которых невозможно продолжать жизнь. Жизнь на компромиссе замешана.
Я понимаю, почему я не могу играть в шахматы жизни, заниматься всякой суетой, под названием журналистика, деньгами и властью, – я переживаю страшное по напряжению устремление вперед, поэтому я не могу и не хочу задерживаться хотя бы на чем-то. Неинтересно, отвлекает, кажется незначительным и странным.
Господи! Дай мне устремление к пониманию моего устремления, дай мне смирение и понимание правильной грани, за которой нужно воспрепятствовать насилию и агрессию, глупости и пошлости, за которой нужно перестать жалеть и сочувствовать.
Я с детьми во Пскове. На вокзале – сумасшедшее открытие: во Пскове состоялось отречение от престола в феврале 1917 года последнего русского императора Николая II. Отречение произошло 2 марта 1917 года. 79 лет назад. Практически в годину роковую мы приехали на станцию, с которой начался разрыв России. А ведь, наверное, если бы Николай II спросил, что же делать, отче, у кого-нибудь из святых людей, ему бы отсоветовали сделать то, что он сотворил.
Абсолютно не торжественно, неброско, простая какая-то доска, внутри здания вокзала, справа от входной двери (затрапезной двери, будто в спальню, или, вот, в гостиную, которая начинается с вокзала, а продолжается всем миром), на которую наклеены блеклые черно-белые старые фотографии, сверху обтянутые полиэтиленовой пленкой. Все просто. А какая какофония и музыка угрозы прозвучала с неба. О! Боже!
Я смотрел на щит со старыми, блеклыми фотографиями Николая II, и думал о том, что прежде для власть имущих Россия была более своею, яснее, может быть и ближе, естественнее.
Одна главнейших тому причин – властная элита. Долгое время во главе России была аристократия. Затем партийная номенклатура КПСС, которая по партийному признаку была близка власти и друг другу – это была советская аристократия.
Монархическая и партийная аристократия служила ведь не только носителю и держателю власти, но и поневоле стране, народу, причем, служила не только в Москве, даже не столько в столице, но и повсюду, и это было не зазорно. Это было нормально, поскольку власть, как и армия, была равноправна для всех своих членов, во всех своих частях. Поэтому престижно и почетно было служить – отправлять власть – в любом месте. Важно, что была всегда награда в конце жизни, и соответствующий уровень жизни при жизни.
Сейчас пока не будут заложены основы новой властной элиты, класса власти – ничего не выйдет. Со всеми необходимыми признаками класса власти.
А еще этот странный герб города Пскова – рычащий, бьющий себя от злости хвостом, барс, и с неба, из сгущенных в кучу облаков, указующая перстом на барса твердая рука. Твердость, воля, устремленность и готовность к бою – вот изначальный образ Пскова. Гербовый барс – это честолюбие и храбрость, этот город никогда не брали приступом враги, а рука с неба – это отметина Бога.
Я не увиделся с отцом Иоанном, он болен, отвечает лишь на записки, передаваемые через келейницу. Я получил ответ, который знал сам. Я не узнал ничего нового о себе. Он рассматривает некую данность в границах мира под названием – христианин, а точнее верующий, православный, русский.
Отец Иоанн все обстоятельства, которые ему указывают, принимает за некую данность/данности, и эти данности он кладет в основание каждого нового объяснения, каждой новой теории, которую являет собой каждый новый человек, который предстает пред его очами.
В этом его сильная сторона: каждый человек – новая теория, каждый человек – это огромный и новый мир, неповторимый и необычный; при том что всякий новый мир построен из одних и тех же кирпичей, которые отцу Иоанну (Крестьянкину) известны наперечет. Ничего нового он мне не открыл, жаль, ничего, все его слова (из записанных его келейницей) – я их знал. Его объяснения и умозаключения точны и верны, но они не дают ответа, как решить. У него есть один ясный ответ – как не решить. Это я и сам, увы, знаю.
Право, не знаю, как и быть. Я не хочу терять их всех. И я не понимаю, почему одна религия дает ответ и решение, а остальные нет, почему, мусульманство более естественно, нежели православие, которое сильно идеологизировано, и в своем духовном плане сильно напоминает социализм в его экономическом и политическом плане.
Жизнь богаче и значительнее православия. И жизнь должна мне дать ответ, который окажется выше ответа по канонам православия. Жизнь богаче и значительнее и мудрее, потому как она вне канонов, она выше канонов. Руководствуясь жизнью, я найду ответ. И не только на эти вопросы.
Я не ухожу от Бога, я ухожу от православия, я ухожу не от православия, я ухожу от канонов и от идеологии религиозной. Я перестаю жить канонами религии. Я начинаю вновь жить естественными законами жизни. Я возвращаюсь к своим предкам. Я найду решение в жизни. Моя жизнь – это медведь в лесу, а не медведь в салоне.
Спасибо отцу Иоанну (Крестьянкину) за одно. Жена моя останется живой в следующих в моей жизни родах. Но кто будет эта жена? Да, у нее имя моей нынешней жены. Но это и имя моей суженой.
Псково-Печерский монастырь на меня не произвел никакого впечатления, суховат, занят своей жизнью, не очень-то открыт для людей, хотя, наверное, монастырь устал от людей. Мне не понравилось, что храмы все закрыты, что открытые храмы малы. Русских лиц практически не было видно – чернявые все, какие-то внешне плюгавенькие, хотя и цельные. И была блаженная, с удивительно чистым, привлекательным лицом, глубокими и ясными глазами.
Не православие определяет цельность человека, а человек определяет свою цельность, он выбирает приемы и законы и условия, которые позволят оставаться и быть цельным.
Конечно, для ясного понимания ситуации нужно пожить в монастыре, поработать, поговорить, помолиться, посмотреть на них.
И это нужно сделать, поскольку, не ясно до конца, что нужно и, как делать для прославления и вхождения церкви в жизнь, да и нужно ли – вот вопрос.
Может быть все же общее впечатление – что побывал в заповеднике, в который возврата нет. В заповеднике времени. Красиво, нежно, родным отдает, тянет к себе, но возврат к нему, точнее в него, невозможен.
Я не уверен, а распространят ли свое влияние заповедники времени на современность. Станут ли заповедники настоящим знанием.
Видимо, нет. Там нет главного, нет формулы успеха.
Православие ничего общего не имеет с успехом, с развитием. Изначальная формула православие, даже просто перевод с греческого, ортодоксальная церковь, отпугивает, делая развитие человека невозможным. В учении, в проповедях, в том, что мы слышим и видим, нет ничего, что можно было бы взять на вооружение в повседневном бизнесе, в повседневных делах и заботах, говорится только и исключительно о страданиях в настоящей жизни: вся земная жизнь – это исключительно страдание, а вознаграждение – суть загробная жизнь. Но это и есть коммунизм, а главное, что – это советский социализм, из которого мы все выросли.
Я выбираю не православие. Я больше не выбираю православие.
Но ведь я же выбираю православие.
Кстати, в своих ответах и своей позицией отец Иоанн подтвердил, что в православии человек значительно на втором месте. Я не прав, запретив в свое время жене рожать, я был не прав в своем испуге за ее жизнь. Я должен был отправить ее на смерть, что вовсе не означало бы, что она умерла.
Православие не видит людей самих по себе, православие видит человека только в приложении к какой-то идее.
Мне не кажется эта позиция единственно правильной и единственно ясной, единственно соразмерной. Я ищу иной подход. Более того, моя будто слабость в общении с людьми – это как раз поиск новых форм общения, это строительство нового общения, я в яме между православным и жестоким общением, и естественным, но еще не выясненным стилем поведения по отношению к людям.
Милый отец Иоанн. Что же мне делать? Проще простого сделать то, что ты мне предлагаешь. И я знаю, как это сделать, я был даже не на полдороге, я был практически у конца пути.
Милый мой, отец Иоанн, я ехал к тебе, как брату, но я не нашел ответа. Мне твой ответ не кажется ясным и не кажется трудным и точным. Это решение самое простое, но я никогда не верил в самые простые решения. Может быть в этом все мои ошибки.
На обратном пути из монастыря в Псков мы заехали в Изборск, старую крепость 13–14 вв. Производит сильное впечатление, мощнейшие башни, мощнейшие стены. Ясность и твердость решения, точность расчета и сила желания. На высоком холме – страж всей округи. Я стоял с внешней стороны угловой башни, над откосом, и печалью наполнилось сердце; за этими стенами когда-то бурлила жизнь, бряцало оружие и доспехи, пахло человеческим потом и порохом, лошадьми и навозом, страхом и болью, мужеством, волей и славой. И вот ничего не осталось, или осталось, но где? Сердце сжимает от тления и от всесилия времени, неотвратимости. Где же выход?
Псков. Удивительное впечатление производят древние крепостные стены. Город-крепость. Несколько колец стен, кажется, пять. Мощнейшие стены. Укрепления – как жизненная позиция. Страж на западе России. Когда-то в 18 веке последняя или первая твердыня на пути основного тогдашнего врага России – шведов.
Повторение пройденного, псковская земля вновь на границе, вновь с Эстонией.
Пружина прошлых ошибок распрямилась, вновь ударили по потомкам ошибки прошлых современников.
Две демократии древней Руси – Новгород и Псков.
Новгород замочили последовательно – Иван III и затем его сын Иван Грозный, выкорчевали демократию с корнем. И Псков не помиловали. Но Псков сам присоединился к Москве, и лишился демократии, но спасся, поскольку уже не смог бы выстоять в надвигающихся грозах.
Церковь вообще против потрясений, против революций. Делай то, что и все, и все будет, как всегда, – вот принцип старого и мертвого православия. Религия среднего человека – вот каким и во что превратилось православие. Потому и никто не идет в Церковь, она не дает решения, она оценивает поступки человека в условиях раз и навсегда затвержденной данности, в соответствии с выбранным раз и навсегда человеком пути.
Православие пережило свой звездный час в 13 веке, когда вдохновляло на бой кровавый против татар. А в 1917 году у православия уже не было никакого энергетического могущества, никакой силы, чтобы противопоставить себя и народ большевизму.
Что-то есть неправильное в рассуждениях отца Иоанна. Ортодоксальность – вот что неправильное. Если есть мусульманство, в котором мужчина может иметь несколько жен, и при этом не быть грешником, стало быть не все верно в православной религиозной теории.
Разрушение России – это прежде всего дистрофия православия.
На прощанье отец Иоанн подарил мне книгу своих проповедей.
Проповеди отца Иоанна (Крестьянкина). Кому они. Только набожным старушкам. А людям, работающим по 14–20 часов в сутки они не только непонятны, они противопоказаны, иначе, они перестанут работать. И весь бизнес встанет, но в этом случае, не только сейчас, но и в будущем денег ни для страны, ни для церкви как не было, так и не будет. Какой же бред я несу.
Я, наверное, испуган. Мир, в который я хочу войти, требует от меня предельно большого, а я сейчас не готов к новому уровню точности, причем, не только в изложении, но и в восприятии. Уметь выстраивать мир не после, а до его завершения – это та работа, которая требуется от меня.