"А чего ты боишься? - спросил я, дискутируя с самим собой перед сном, лёжа в постели. - Ну сорвут тебе урок, и все оставшиеся уроки. Ну поставит Ольга тебе нечто нелестное, но практику-то, надеюсь, зачтёт. А большего и не надо. Учительство тебе ни к чему, всё равно ты намерен заняться наукой. Зато восторжествует справедливость - доколе это хулиганьё будет оставаться безнаказанным да ещё пользоваться этим. Злоупотреблять! А ты сам сбросишь бремя цепей! Избавишься наконец от унизительной зависимости, и от кого? От шайки каких-то малолетних преступников. Да здравствует свобода!"
И я заснул воином, готовым на другой день вступить в бой за справедливость и свободу.
И всё же на уроке я не был столь бесшабашен, как ночью, и мишенью для первого выстрела избрал Саленко, казавшегося мне противником менее грозным. Он был примитивней своих сообщников и не столь агрессивен - без команды "фас!" сам не вцепится в глотку, такое у меня о нём сложилось впечатление. И вопрос я, страхуясь, подобрал попроще, на такой, по моим расчётам, не ответит только законченный дурак. Тот, кто чуток поумней, должен вытянуть хотя бы на тройку.
И я, начиная опрос, сделал глубокий вздох и пальнул:
- На этот вопрос нам ответит Саленко!
- Я? - искренне удивился длинный и стриженный наголо.
- Именно вы! Или у нас есть второй Саленко? - съязвил я, храбрясь.
- Иди, иди, - развеселился Ибрагимов и слегка шлёпнул приятеля по затылку. - Тебя просит учитель. - А мне послал заговорщицкую улыбку: мол, хохма - высший класс!
- Ну, раз без меня не обойтись… - Саленко тоже включился в предполагаемую игру.
Он выбрался из-за парты и, кривляясь, строя рожи классу, вышел к доске.
- И чо? - спросил Саленко, готовясь к занимательному продолжению.
Я, не привередничая, повторил вопрос.
- Так я ж не учил! - радостно известил долговязый, предлагая и мне разделить его восторг.
- Жаль, что не учили. Я вынужден!.. Слышите, Саленко? Я вынужден вам поставить двойку! - рубанул я и машинально принял боксёрскую стойку, собираясь отразить удар.
- Ну да? - не поверил Саленко. - Настоящую двойку?
- Самую! Крупную жирную цифру "два", похожую на шахматного коня. Или морского конька, как вам больше нравится! - подтвердил я, отрезая себе все пути к отступлению, вплоть до последних спасительных тропинок. - Возвращайтесь на место!
- Вы даёте, - недоуменно пробормотал Саленко и, продолжая изумляться, при ошеломлённом молчании класса вернулся за свою парту.
Ибрагимов встретил приятеля бурным весельем:
- Атас, Сало? Схлопотал? Дай пять! - и протянул ему короткую, словно обрубленную, ладонь, а Саленко нехотя мазнул по ладони своей пятернёй.
- Что ж, тогда наше любопытство удовлетворят Ибрагимов! - вмешался я в эту почти семейную сценку.
Он явно такого не ожидал, себя-то считал неприкасаемым и потому долго вникал в мой текст. Зато Саленко брал реванш:
- Чего сидишь? Валяй, Брага, не дрейфь! - От возбуждения он даже зашепелявил.
- Да, мы ждём! - напомнил я, кому-то могло показаться, виновато.
- Вы же знаете: я не учил, - сказал Ибрагимов, нахмурясь.
- Ошибаетесь! Я этого не знал. Мог только предполагать, но надеялся на обратное. Я, Ибрагимов, верю в людей, верил и в вас, - пояснил я не совсем уверенно.
- Ладно, ставьте пару, - угрюмо согласился крепыш.
- И я ставлю! - сказал я, утверждая свою независимость.
Третий кандидат напрашивался сам собой, другого сейчас не было и не могло быть. Начинался последний и решительный бой, и я ринулся в него очертя голову.
- Фёдоров! Может, вы удачливей своих товарищей? Попробуйте дерзнуть! Или слабо?
- Я попробую, - согласился ангелочек, ничем не выдав своих чувств, и спокойно вышел к доске.
Он обстоятельно поведал и мне, и классу о Пугачёве, а, упомянув его родимую станицу Зимовейскую, главарь шайки показал её местонахождение на карте и по собственному почину добавил: мол, оттуда же родом и Разин Степан - вот он какой, этот населённый пункт!
Фёдоров ответил на "пять", но я уже вышел на тропу войны и, осмелев, мстил за свои унижения, да и как поставишь пятёрку грабителю, пусть он её и законно заработал, такое психологически было просто невозможно, - нет, у меня не поднялась рука, и я вывел ему "четыре" и был, конечно, не прав. Однако Фёдоров принял эту очевидную несправедливость с кротостью ягнёнка, обречённого на заклание, безропотно сел за парту, даже одарил меня милой улыбкой, а за ней, разумеется, таился сам сатана.
Итак, я их вызвал! И при этом уцелел в классе пол, они не разнесли на куски его стены и не тронули меня самого. Я застал их врасплох - уголовники, уверенные в своём психологическом господстве над учителем, не были готовы к моему внезапному налёту, моя казачья лава - слышите, уважаемая историчка? - с гиком и свистом смяла их редут.
Но к очередному уроку они встряхнутся от полученной трёпки (почему-то я рисовал в своём воображении вылезших из воды молодых собак, те выбрались на сушу и теперь, наверно, отряхиваются, рассыпая тучи брызг) и, придя в себя и разозлясь, превратят эти сорок пять минут мирной жизни в кромешный ад. Но отступать было некуда - в школу я пришёл, опустив воображаемое забрало и выставив такое же воображаемое копьё, и второй ваш турнир закончился с тем же счётом: две двойки и одна четвёрка. А мой боевой запал остался невостребованным - уголовники приняли плохие отметки как должное, молча, не выказав ожидаемых эмоций.
- Не отчаивайтесь! Как известно, нет худа без добра, - напомнил я двоечникам известную поговорку. - Чем хороша двойка? Её можно исправить! И я вам завтра же, так и быть, предоставлю такую возможность, снова вызову к доске, - пообещал я, вдохновлённый новым успехом.
И на обещанном уроке Ибрагимов и Саленко, мыча и потирая лбы, кое-как выкарабкались на тройки. То же самое повторилось на этой неделе ещё и ещё, пополняя ягдташ дичью, обещанной историчке. Не допекали они меня с дисциплиной. Случались, конечно, мелкие огрехи, - всё-таки дети! - и я безбоязненно покрикивал на них, и они умолкали. А глядя на примерное поведение Фёдорова, мне и вовсе хотелось рыдать от умиления, и я бы, наверное, не удержался от скупой мужской слезы, не знай, кто кроется за этой личиной. Не было у него изъянов и в учёбе, по крайней мере по моему предмету, уж я ловил его и так и этак, и после двух четвёрок сдался - всё-таки поставил Фёдорову пятёрку? Если уж быть объективным, а я всегда к этому стремился, - правда, не всегда это получалось, - он её заслужил терпением и упорством.
Однако я не спешил разоружаться и на каждом уроке был готов ко всему. Мне не давал покоя вопрос: чем объяснить это стремительное превращение из шпаны во вполне нормальных школьников? Что могло столь мощно и быстротечно повлиять на их уголовный мозг? Моя экзекуция в виде плохих оценок? Но они хлебали двойки да единицы столовыми ложками и до меня, а по другим предметам хлебают и по сей день - им не привыкать. И может, нет никакой перемены, её видимость - всего лишь продолжение игры? Им хочется довести меня до полного педагогического восторга, а потом внезапно нанести удар и поизмываться всласть. Но пока мои уголовники ничем не выдавали своих потаённых намерений, существуй те в природе, - ни нечаянно вырвавшимся словом, ни опрометчивым взглядом. Возможно, мне всё-таки удалось их сломить, своего неприятеля, а как - я не заметил сам, вот и объяснение этой метаморфозы.
И что было уже совершенно поразительным: уголовники свои обретённые добродетели начали являть во всей неожиданной красе и на уроках у других школьных педагогов. Теперь я за этих ребят не краснел и будучи их классным руководителем - не забудем, Машкова следила и за такой моей ипостасью и тоже что-то отмечала в своём блокноте. Удивительные превращения с, казалось, неисправимыми учениками произвели на учительскую ошеломляющее впечатление. За моей спиной говорили: "Фантастика! Мы с этими оторви да брось мучились годами и никак не могли с ними сладить! Не помогали ни кнут, ни пряник. А этот студент их обуздал за один - и всего-то! - единственный месяц!"
Василий Пастухов ходил за мной в кильватере, а если по-сухопутному, по пятам, сидя на моих уроках, вникал в слова и жесты, и однажды перешёл к действиям - оттёр меня к окну учительской я, открыв блокнот, взяв на изготовку авторучку, произнёс: "Слушай, юнга, не пора ли поделиться с товарищами?" - "Ты о чём?" Я не хитрил, я действительно не понял его. "Не темни! Говорят, ты разработал особую систему, где всё по полкам. Да я и сам не слепой, не глухой. Ну-ка выкладывай, как у тебя это получилось, - взял и образумил своих рецидивистов. Словом, методы, расчёты, подходы?" - "Я и сам хотел бы это знать", - ответил я с улыбкой. "Север, я ведь к тебе серьёзно. Детская преступность распухает, вот-вот и полезет через край, она их затягивает в трясину, слабые детские души. Ты читал, конечно: есть сигнал: "Спасите наши души!" - так это они, и они обращаются к нам. Помолчи три минуты и ты услышишь. Короче: мы должны собрать всё передовое, в том числе и твоё. Так что не жмись!" - призвал бывший моряк, истолковав мой ответ как неуместную шутку и желая меня образумить. "Вася, если честно, я и сам не понимаю, как у меня это получилось", - признался я действительно честно. "Так не бывает, - рассудительно возразил Пастухов. - Вспомни: ты что-то прикидывал, ложил на весы, составил план". "В том-то и дело! Ничего я специально не придумывал, не взвешивал на весах, да их и нет у меня. Всё вышло само собой", - сказал я, сам удивляясь этой удаче. На его тельняшке дрогнули синие полосы, началось волнение балла в два, - так мне показалось, - сурово сжался Васин тонкогубый волевой рот. "Понимаю, - задумчиво пробормотал мой однокурсник. - Не просто расстаться вот так сразу с тем, чем обладаешь, чему ты сам хозяин. И всё-таки подумай: наше дело общее! Только тогда, понимаешь?" Он сжал пальцы в бронебойный кулак, изобразив единство к мощь педагогических сил, и потряс им перед своим лицом.
А что же Машкова? Она помалкивала, словно не замечая моих достижений, как и прежде держала сплетников на голодном пайке, не сбавляя своих придирок, будто я из её любимчика и вовсе превратился в злейшего врага. Предполагаемые сплетники недоумевали и в кулуарах у меня скрашивали: "За что она тебя так? Чем ты ей насолил?" "Я не солил, не перчил, не подкладывал горчицу. Ольга Захаровна - человек принципов, только и всего", - отвечал я уклончиво.
Машкова в этой своей строгости была одинока, почти сирота, для остальных в учительской я стал подобием педагогического вундеркинда - меня показывали, и первой ко мне направили инспекторшу детской комнаты. Та заглянула к своим подопечным - проверить: чего ещё они умудрились натворить, Фёдоров и его компания, и ей тотчас сказали: вы с ними возитесь всей вашей комнатой, и никакого проку, а к нам пришёл молодой, совсем молодой человек, сам почти ребёнок, и пожалуйста, - и поведали о моих подвигах и чудесном превращении гадких учеников. Блондинка в погонах старшего лейтенанта, не раздумывая, взяла меня, ну не в прямом, конечно, смысле, за грудки: "Гражданин Северов, нам такие люди нужны! Образованные, знакомые с психологией ребят. Закончишь институт, не тыркайся по сторонам, не ищи другое, ступай в наши органы. Хочешь, заранее организуем вызов, тебя направят к нам. Получишь звание и прочие льготы". Я поблагодарил за незаслуженное доверие и отказался: педагогика - не мой путь! "Оставим вопрос открытым. Время есть!" - сказала милицейская блондинка и ушла, оставив дверь в органы распахнутой настеж.
Потом кто-то из школьных, склонных к стенной и настоящей печати, написал в краевую молодёжную газету, и передо мной после уроков возникла журналистка. Она завела меня в ближайшее кафе и усадила за свободный стол. Я такими их, журналисток, и представлял: на лице лёгкие следы богемной жизни, короткая джинсовая юбка и маленькая сумка на длинном ремне. И конечно, в тонких пальцах зажжённая сигарета, на столе миниатюрная чашка кофе, красивая позолоченная зажигалка и, безусловно, изящный блокнотик с изысканной авторучкой. Словом, внешность независимой девицы, а замашки ухаря-парня, говорят, такая в командировке с лесорубом или чабаном дёрнет сивухи, налитой в стеклянную банку из-под кабачков, и не моргнёт, только зажуёт осклизлым солёным огурцом и буднично молвит: "Так на чём мы остановились?" Эта явно вышла из девичьего возраста и потолще фигурой, на стол она выложила пачку дешёвых сигарет без фильтра и коробок спичек, вместо чашки обычный стакан, а само кафе оказалось пельменной - в остальном типичная журналистка, как я себе их рисовал. Она не стала со мной церемониться и сразу обратилась на "ты". Я подумал: "Хорошо это или плохо? Может, поставить на место?" Затем понял: мне это нравится, выходит, мы с ней свои люди. "Считай: ты в исповедальне, - начала она прокуренным голосом. - Итак, ты однажды проснулся и себе сказал: "Эврика! Когда я вырасту, стану учителем!" Хорошо бы это с тобой случилось ещё в раннем детстве, ну если не в яслях, шучу, то в первом классе уж точно. И тебя подвигла твоя учительница, какая-нибудь Наталья Николаевна, нет Наталья Николавна - супруга Пушкина, имя придумаем потом. Вдохновила своим самоотречением: всё для школы, ничего для себя! Вспомни парочку эпизодов. И второе: какие по-твоему проблемы ныне стоят перед современной школой. Свежий взгляд, так сказать, молодого педагога. Поехали! Я слушаю!" - и развернула большой потрёпанный блокнот. "Притормози! - сказал я. - Коль у нас исповедь, не хочу обманывать ни твою газету, ни её читателей, ни лично тебя. У меня иные планы, и они никак, ну ни единым боком не связаны со школой. С детства, правда не совсем раннего, я обожал историю, читал романы, исторические разумеется, и даже взрослые монографии и тогда же решил себя отдать этой науке, со всеми своими потрохами. И что интересно: живу этой целью и по сей день, закончу институт и сразу в аспирантуру. Меня там ждут! Без ложной скромности, я - надежда профессора Волосюка". "Жаль, - вздохнула журналистка. - Пропадает такой материал. Нам писали: у тебя педагогический дар. И я в голове уже продумала контуры очерка. Тебе только оставалось подтвердить! Может, передумаешь, а?" - "Вряд ли! А насчёт моего дара, не расстраивайся, думаю, он весьма преувеличен".
И всё же, наслушавшись похвал, я не выдержал и однажды себя спросил: "А может, они правы и ты впрямь наделён талантом? Этаким ключиком к людям. Не сами же исправились эти ребята? Верно? Им-то зачем? Они были собой довольны. Вот что, голубчик: разумеется, хорошо, что ты такой скромняга, это тебя, безусловно, украшает, но, если рассудить здраво и по совести, сие чудо, чёртушка Нестор, сотворил ты! - сказал я себе ласково. - А если так, почему бы тебе и вправду не связать своё будущее со школой? Это знак судьбы! Она перевела для тебя стрелки на новый путь: отправляй свой поезд туда, машинист Северов, на станцию Школа! Вон он перед тобой, зелёный огонёк! А что касается науки, ещё неизвестно: получится ли из тебя, Нестор, новый Нестор, твой тёзка, а здесь ты себя уже проявил, и настоящие педагоги, наверное, наперечёт, как и знаменитые учёные".
Практика в школе похожа на стипль-чез, бег со многими препятствиями. Последним из них и самым сложным было родительское собрание - высокий барьер, а за ним коварный ров с водой, с виду холодной и грязной. Я брал его, это препятствие, за день до финиша. Передо мной, за партами своих детей, расселись дяди и тёти, к ним и моим постоянным зрителям - практикантам и куратору - прибавилась директор школы - пришла полюбопытствовать на работу хвалёного вундеркинда. Я поведал мамам и папам о школьных деяниях их чад, уделив время каждому ученику. Когда настала очередь Фёдорова, я поинтересовался: здесь ли его мамаша? "Это я", - придушенно отозвалась маленькая, просто, если не бедно, одетая женщина. Фёдоров был похож на свою мать, только золото её волос изрядно потускнело, в синих глазах застыл страх: она ждала расправы. "Спасибо вам за такого сына", - произнёс я совершенно чистосердечно. "Я их растю одна. Ну что поделаешь, если он такой?" - пожаловалась Фёдорова, стараясь оправдаться. "Ваш сын хорошо учится. Активен на уроках, и я доволен его дисциплиной", - продолжал я, сдержав улыбку. А она гнула своё: "Он совсем не слушает. Весь в покойного отца". Директриса многозначительно покашляла, на что-то намекая. Но мне было некогда разгадывать шарады. "Словом, я вам искренне благодарен!" - закончил я, тоже стоя на своём. "Вы мне?" - наконец-то сообразила Фёдорова под хохот родителей и практикантов. "Вам, вам!" - подтвердил я, смеясь.
Дяди и тёти покинули класс, кажется, довольные практикантом, во всяком случае я им скучать не дал, а мы остались с Машковой, и она здесь же, на поле боя, провела разбор моих командных действий. Но прежде, перед тем как нас покинуть, директор школы, попросив у Машковой слово, напустилась на меня с упрёком: "Нестор Петрович, вы меня удивили, неприятно удивили! Я о вас чего только не наслушалась: вы и новый Ушинский, и новый Песталоцци. А вы нам подрываете всю нашу воспитательную работу! Мы с Фёдоровым боремся, а вы дезориентируете и самого ученика, и его мать! Теперь он вообразит, будто непогрешим, и теперь попробуй ему доказать обратное!" Высказавшись, она услышала мой твёрдый ответ: "Прошлое Фёдорова осталось в прошлом. Речь шла о его настоящем. А сегодня Фёдоров таков. Он стремится к совершенству! Игнорировать это - сбивать его о верного пути! И я не Ушинский и Песталоцци, я - Северов", - добавил я застенчиво. За меня заступились практиканты, и только Машкова оставалась верной себе, - обойдя по большой дуге проблему Фёдорова, она въедливо указала на мои огрехи: и характеристики ребят у меня не блистали глубиной, и я не проявил должной требовательности к их родителям, был мягкотел - моллюск без раковины да и только. Но это сравнение за неё я придумал сам.