4
Опять я сижу за арфой.
Вчера я подрался. Вышел во двор, вспомнил про фильм, увидел соседа Акифа Бахтиярова и говорю ему: "Помнишь, как ты мне в зад ногой ударил, когда я был маленький?" Он на меня удивленно посмотрел и спокойно спрашивает: "Когда?" Нахально говорит, прекрасно ведь знает когда, и все только потому, что старше меня на два года. Но сейчас я не такой, какой был раньше, когда мне в зад ногой можно было давать. Я подошел к нему, размахнулся и со всей силы ударил его. Я решил, что он, как в кино, тут же свалится. А он схватился за скулу, заорал на весь двор и на меня кинулся. С трудом нас разняли. Он меня все время за лицо хватал и царапал. Противная, недостойная привычка!
И вот я сижу за арфой.
- Я очень недоволен твоим лицом, - говорит мне Рудольф Инкович.
- Ах, это вы об этом? Так это я упал.
- Как упал?
- Шел и упал.
- Почему же я не упал?
- Смотрели себе под ноги, вот и не упали.
- Ха! Любопытный ответ! Ну а ты почему же себе не смотрел под ноги?
Я опустил голову и плечами пожал.
- Он этого не знает! А кто же знает? Я? Значит, ты не упал, вот в чем дело!
Мне очень хотелось, чтобы он думал, будто я упал. И еще мне заниматься не хотелось. И разговаривать мне тоже не хотелось.
- А почему ты не упал, - слышу я словно издалека голос Рудольфа Инковича, - что ты мне сейчас неправду говоришь…
- Напрасно, - говорю, - вы так думаете…
- А я и не думаю. Я точно знаю. Меня ведь очень трудно обвести вокруг пальца, старого, опытного педагога.
- Очень мне нужно вас обводить, - говорю.
- Однако обводишь. Если кошка, так скажи, что кошка.
- Ага, - говорю, - кошка.
- Врешь, - говорит.
- Да чего мне врать-то!
- Зачем же ты мне врешь, вот не понимаю! Даже обидно. Нельзя врать своему учителю, ты понимаешь это? А ты врешь! Я ведь все это вижу. Если ты мне будешь врать, обманывать меня, как же мы можем, посуди сам, быть с тобой в хороших дружеских отношениях, строить наши занятия на взаимопонимании, на доверии, а ведь мы занимаемся музыкой!
- Что вы от меня все-таки хотите? - спрашиваю.
- Я хочу, чтобы ты был честным. Моя обязанность педагога, об этом много пишут в газетах, не только выучить тебя играть на благороднейшем инструменте и привить тебе любовь к прекрасному, но и сделать тебя честным человеком.
- Значит, я вам врал, по-вашему?
- Безусловно, врал.
Я рукой махнул и сознался:
- Ну и правильно, врал.
Он так обрадовался. Встал. Потрепал меня за ухо. И говорит:
- Спасибо. Это все, что мне было нужно. А что там с тобой произошло, можешь и не рассказывать. Если это твоя тайна, можешь ее при себе оставить. Право твое. Но врать…
- Да никакой тайны нету, - говорю, - какая там тайна…
- А если нет - тем более, зачем ты это вранье затеял? Это уже совсем ни к чему!
- Да ничего, - говорю, - я не затеивал, это вы затеяли.
- Я затеял?
- Ну, не вы, - говорю, - и не я… Ничего такого и не было, просто подошел к пацану с нашего двора и как ему дам в морду! Ну, он мне в лицо вцепился…
- Кому? Пацану?! Зачем же ты это сделал?
- Когда я был маленький, он меня ногой в зад ударил…
- Ну, и ты?
- А я ему в морду дал! - сказал я радостно, уверенный в том, что Рудольф Инкович поддержит меня на этот раз.
Но он не поддержал.
- …Давать в морду… это недостойно человека… Только неандертальцы или… как их… только грубые животные… В таком возрасте… В наше время… Куда смотрит ваша пионерская организация?
- А куда смотрела пионерская организация, когда он мне в зад ногой давал? - почти крикнул я.
- В зад ногой? - сказал Рудольф Инкович. - Зачем же он это сделал?
- Потому что он старше меня, - сказал я.
- Какая несусветная чепуха! Выходит, если я старше тебя, я должен тебе в зад ногой давать? Да ты думаешь, что ты мне говоришь? Чушь! Бессмыслицу! Абсурд!
- Однако он меня все-таки ударил, - сказал я.
- Гм… - сказал Рудольф Инкович. - Грубое животное, вот и все! Но твой поступок… Этот недостойный поступок… Как можно подойти и ударить человека в лицо?
- А зачем он меня ногой в зад ударил? - спросил я твердо.
- Зачем, зачем… - сказал Рудольф Инкович, - это безобразие, и… поступок твой такой же безобразный.
- Поэтому я и не хотел вам говорить, - сказал я.
- Все равно, это в сто раз лучше, чем врать. Взять, к примеру, меня. Никогда не врал. И никого не ударил. Никогда в жизни ни на кого не поднял руки. А надобность была. Но я этого не делал. И никогда не врал. Может быть, благодаря моему исключительнейшему свойству говорить всем правду, я до сих пор не женат. Но не в этом суть! Видишь ли, женщинам говорить правду, может быть, и не обязательно, но я все равно говорил и буду говорить, потому что я честный, принципиальный человек!
Он был возбужден и расстроен. А я, главное, был рад тому, что мы с ним беседуем. Забыл он, что ли, про урок? Тем лучше. Так время пройдет, и он меня отпустит. Не будет же он со мной без конца беседовать. Насчет вранья он все-таки загнул. Ну, вот я, например, честно заявляю: арфа мне не нравится, - разве кто-нибудь меня слушает? Или скажи я ему всю правду - скандал получится. Насчет всего этого у меня свои соображения.
- Никого в жизни не ударил, - сказал он опять.
Нет, он не жалел об этом. Он гордился этим. Но в то же время какая-то неудовлетворенность чувствовалась. Чем-то он, в общем, был недоволен, может быть, тем, что не женат, не знаю.
- Почему же вы его тогда не ударили, раз надобность была? - спросил я.
Он снисходительно улыбнулся:
- Почему? Я тебе отвечу. Я его просто убил морально, вот и все!
- Ну и что?
- А ты этого не знаешь, да? Что удар моральный в сто раз больнее, чем удар физический?
- А за что вы его убили морально?
- За что? Ну, это тебе незачем знать, дело в прошлом.
- Интересно все-таки… - сказал я. Ужасно мне не хотелось урок начинать. Что бы еще такое у него спросить?..
Он сам поддержал разговор, скривил рот, задумчиво так посмотрел на арфу и сказал, как мне показалось, не совсем уверенно:
- Надо думать головой, а не вести себя как в Техасе…
- А как ведут в Техасе? - спросил я сразу.
- В Техасе? Там сначала хватаются за пистолет, стреляют, а потом уже начинают думать, только уже поздно думать…
- А вы были в Техасе? - спросил я.
- Я не был в Техасе, - сказал он, - но знаю, что там ведут себя именно так…
- Они, наверное, ходят там все увешанные пистолетами, - сказал я.
Он вздохнул…
- Целый урок пропал из-за того, что ты ударил соседа, а тот в свою очередь исцарапал тебе все лицо. Дикая история!
- Между прочим, - сказал я, - мой отец однажды дал под дыхало одному вору, который ему в карман залез…
- Твой отец, помнится мне, частенько расстраивал весь оркестр, - сказал он совершенно для меня неожиданно. - К сожалению, у меня теперь нет времени заниматься…
Он стал шарить по карманам, достал ключ.
- Этот ключ, - сказал он, - вот от этой двери. От так называемой оркестровой двери. Каждый день, за исключением дней занятий, ты вот этим ключом будешь открывать оркестровую дверь, садиться за арфу и упражняться, упражняться, до тех пор, пока струны не начнут двоиться. Только таким образом можно чего-то достичь. В противном же случае…
Он держал ключ в руке, а я смотрел на ключ.
- А потом вот этим же ключом ты закроешь оркестровую дверь.
Он все держал ключ.
Я хотел взять его, но он слегка отвел руку.
- Посредством этого ключа ты сможешь войти в таинственный мир звуков, мир музыки… Пусть это будет символ ключа скрипичного и басового…
- Пусть будет, - сказал я машинально, ни о чем таком не думая, а он как подначку воспринял.
- Ах, так! - говорит и ключ, главное, мне не дает. Когда эта комедия прекратится?!
Ну, я стою, смотрю на него, жду, когда он мне все-таки даст ключ, а он заложил руки за спину и тоже стоит, на меня смотрит.
- За такие штучки знаешь что нужно делать?
- Бить морду, - сказал я сразу.
- Вот именно! - сказал он.
Я старался смотреть виновато, хотя ни в чем я не был виноват, это уж точно.
- Знаешь что, - сказал он, - хватит. Если ты решил заниматься - давай заниматься. Не хочешь заниматься - скажи отцу, что не хочешь заниматься.
Я решил? Да я тут ничего не решал ровным счетом. Да и он ведь об этом прекрасно знает, а говорит. Буду я еще отца расстраивать!
- Конечно, я решил заниматься, - сказал я.
- Наконец-то я слышу разумные речи, - сказал он.
Он отдал мне ключ.
Я сунул ключ в карман.
- Не потеряй! - сказал он.
- Никогда не потеряю, - сказал я.
Если бы так каждый день занятия проходили, можно было бы на эту арфу ходить. Чтоб родителей не расстраивать.
5
С ключом в кармане я себя особенно чувствовал.
Все-таки, как-никак, что там ни говорите, - ключ. От оперы. Ну, не от оперы, от оркестра, но все равно как бы от оперы. Только вот опера эта мне ни к чему. И арфа тоже. Надо же! Ключ есть. Свой. Ну, не свой, почти что, можно сказать, свой. А не нужен. Потому что от оперы. А опера мне совершенно не нужна. Обидно, ключ в кармане. А словно его и нету.
Оперу я, наверное, никогда не пойму, до самой смерти. Некоторые говорят, что еще исправлюсь. Пройдет несколько лет, они со мной встретятся, и я буду до смерти любить оперу и многое другое, что я сейчас ненавижу. Арфу, например. Сколько кругом пророков и предсказателей, удивляешься только, почему они на завтра ничего не могут предсказать, если на целые годы предсказывают.
Я шел и ключ в кармане нащупывал.
Во дворе Ирку встретил. Ключ ей показал.
- Неужели, - говорит, - тебя на арфе учат? Не может быть, чтобы тебя на арфе учили! - и хохочет вовсю, как будто так уж смешно.
- Еще как учат, - говорю, - все мозги забили.
Показал я ей пропуск, так она после этого чуть мне на шею не кинулась. Умолять меня стала, чтоб я ее в оперу провел. Она там одного артиста хочет увидеть. Девчонки за этим артистом как сумасшедшие бегали. Цветы ему на сцену кидали, у подъезда его часами ждали. Один раз они даже к нему домой завалились. Пришли и говорят: "Мы к вам пришли". Он спрашивает: "По какому поводу?" А они ни по какому. Просто без всякого повода. Стоят и молчат. Артист им говорит: "Если вам ничего от меня не нужно, так вы, прошу вас, мне не мешайте, мне необходимо над образом работать". Они ему, дурочки, говорят: "Нам вас надо". Короче говоря, они все-таки к нему в комнату вбежали, какие-то карточки у него украли, еле-еле артист их выпроводил. Ирка мне сама рассказывала.
Вот она и хочет в оперу пойти, чтобы еще раз этого артиста вблизи посмотреть.
Пусть, думаю, идет, мне-то жалко, что ли, только навряд ли все-таки ее со мной пропустят по моему пропуску. Позор получится, если я ее не сумею провести!
Я с ней ни разу еще по улице не ходил, так только во дворе встречались, она мне что-нибудь скажет, и я ей что-нибудь скажу, и смеемся. А чтобы вот так вместе по улице идти - ни разу не ходили.
Я шел, и мне казалось, все смотрят на нас. Мне хотелось ее под ручку взять, но я никак не решался. Никогда никого под ручку не брал, не приходилось. Вот бы, думаю, здорово, если бы она меня сама под ручку взяла. Она меня под ручку не взяла, и мы так шли до самой оперы. Я бы с ней так с утра до вечера ходил - провалиться мне на месте!
Мы около служебного входа остановились, и я ей говорю:
- Вот, возьми пропуск и проходи, будто это твой пропуск. В развернутом виде его показывай, а большой палец на карточке держи. И сама быстро иди, как будто так и надо, и меня во дворе жди.
Она говорит:
- А я не умею быстро ходить.
- Да не так чтобы быстро, - говорю, - а главное, смело.
Вдруг еще не согласится, у них ведь первое дело кривляться, я это давно заметил. Тем более она почувствовала: мне очень хочется, чтобы она со мной пошла.
Очень мне не хотелось, чтобы она от меня уходила!
Я ей говорю:
- Ты хочешь своего артиста увидеть или нет?
Она говорит:
- Хочу.
- Нечего тогда дурака валять! - зло меня взяло. Я разные кривляния с трудом переношу. Терпения у меня не хватает.
Она сразу поняла, что я с ней возиться не буду, и говорит:
- Давай пропуск.
Схватила мой пропуск и пошла. Я постоял немного - может быть, обратно выйдет, но она не вышла, и я обежал вокруг оперы, место подыскивая, где бы мне лучше через забор перелезть.
Забор был каменный, я никак не мог залезть на него, все время срывался, а сердце у меня отчаянно стучало - она-то ведь ждет меня. Я подбежал запыхавшийся к парнишке и говорю:
- Будь добр, подсади меня, пожалуйста, очень важно!
Я так просил его, что он, ни слова не говоря, пошел со мной к забору и молча подсадил меня.
Я спрыгнул на ту сторону, все в порядке.
Ирка стояла посреди двора и крутила головой, а мимо нее несли какие-то декорации.
Я подбежал к ней, схватил ее за руку и потащил. Боялся, чтобы нас кто-нибудь не остановил.
Мы прошли в зал, в зале было темно, окна были завешаны шторами, и мы шли по проходу, между стульями на ощупь. "Мы куда идем?" - шептала Ирка. "В оркестровую яму", - отвечал я. "А что там, в оркестровой яме?" - спрашивала она. "Арфа…" - отвечал я. "Зажги свет…" - шептала Ирка.
Я ее руку не отпускал, так ее за руку к оркестровой двери и привел. Стал открывать дверь, а ее руку все держу.
Открывал долго. Ирка про свет непрерывно твердила, чтобы я свет зажег, да ведь откуда я мог знать, где тут свет зажигается, понятия об этом не имел!
Только когда мы по лесенке в оркестр стали спускаться, я с трудом этот выключатель отыскал.
Выскочили из тьмы многочисленные пюпитры.
Там в углу в самом конце засверкала золотом арфа.
Я потащил туда Ирку.
Упало несколько пюпитров.
Я боялся, она вспомнит про своего артиста и уйдет, повернется и уйдет, раз его здесь нету. Она шла сюда из-за него, а мне хотелось ей арфу показать.
Я очень волновался.
Мы стояли около арфы. Вокруг была сплошная тишина. Я продолжал держать ее за руку, раз она руку свою не вырывала.
Потом я сделал особое выражение лица и тронул небрежно струны, как Рудольф Инкович.
Она на меня таким взглядом посмотрела, если б вы видели!
А я на нее таким взглядом посмотрел, если б вы видели!
Вот тут-то и пришла мне в голову мысль поцеловать ее, тут-то я понял, что если я ее сейчас не поцелую, то неизвестно, когда еще такой случай представится, самое подходящее время, возле благородного инструмента! Но я не решался и от этого мучился. Тем более мне вдруг мысль пришла: такую штуку, как арфа, наверное, здорово подарить любимому человеку. Хотя я понимал, что никак не мог бы этого сделать. Представьте - преподносят вам на день рождения арфу! Шикарный подарок! Единственная вещь в своем роде!
Эта вторая мысль помешала мне первую осуществить. Пока я думал про дурацкий подарок, все изменилось. Она свою руку вырвала, стала приплясывать вокруг арфы, и трогала ее, трогала без конца и повторяла: "Какая красота! Какая красота!" Я был рад, что ей нравится инструмент, на котором я занимаюсь, но обида и даже злость подкатывались ко мне оттого, что я все-таки не поцеловал ее. И вот она теперь будет крутиться вокруг этой арфы, и возможность, которая была, потеряна. Я вдруг вспомнил о пропуске, как бы она с моим пропуском не ушла, и спросил его, а она отвела руку за спину и сказала:
- Не дам.
- Это же мой пропуск! - крикнул я, хотя она прекрасно знала, что мой пропуск.
Я стал вырывать у нее пропуск, она смеялась и не отдавала. Нога моя зацепилась за что-то, зазвучали струны арфы разом все, и тут я скорее почувствовал, чем увидел, что арфа валится вместе с нами. А потом она глухо грохнула на всю оперу. Грохот этот разнесся повсюду, заполнил все пространство, а струны еще долго звучали жалобно и печально…
Вспыхнул свет в зале очень яркий, и чей-то голос произнес, и акустика разнесла его:
- Что там?
Трагичное и страшное нахлынуло на меня, когда я увидел большой золотой кусок арфы, катившийся по полу между пюпитрами…
Я схватил Ирку за руку и помчался, раскидывая пюпитры в разные стороны, и грохот стоял ужасный, как будто пушки палят со всех сторон…
Мы мчались по освещенному залу, чуть не сбили какую-то старушку, мчались туда, к выходу, на улицу, и было страшно. Я понимал - случилось несчастье, и понимал, что убежать от всего этого вообще нельзя, но убежать сейчас, сию минуту - вот чего я хотел.
Мы выскочили на улицу и побежали в обратную сторону, не к дому.
Весь день я болтался по городу; куда я только не ходил! Ирка домой пошла, а мне в школу нужно было идти, но я и в школу не пошел, не было у меня такого настроения. К вечеру, когда темнеть стало, решил в какое-нибудь кино пробраться, есть у нас один кинотеатр - народ выходит, а ты навстречу продираешься. Продерешься сквозь всю эту толпу, а потом в сторону и по лестнице бегом.
Опоздал к концу сеанса. Поболтался, поболтался по улицам и домой направился.
Влез по выступам стены на балкон. Настроение у меня было такое - хуже не бывает. Смотрю я в нашу родную стеклянную дверь, оценивая домашнюю обстановку. Вижу мать и отца. Сидят они за столом, а мать плачет.
Тогда я открыл дверь и на цыпочках вошел в комнату.