Смотрю на него глазами бывшего сослуживца, приятеля, писателя, наконец, и вижу: нечего беспокоиться, черта с два такого с места сдвинешь. Пройдет минутная вспышка, и опять на свое место сядет. Такой характер от места не оторвешь: он всегда за него держаться будет и своей очереди ждать. Хорошо знаю.
- В гости к нам с супругой заскакивай. Вот адрес. Ждем. - И Миша побежал, окрыленный. На ходу уже крикнул: - Служебный телефон тот же…
Вот именно: служебный телефон тот же!
ДАЛЬШЕ ВГЛУБЬ ПЕШКОМ
- Не вас ли я видел по телевизору? - сказал я, столкнувшись с ним в купе. - Не вы ли…
- Да, это я, - устало улыбнулся он, снял пиджак и повесил на крючок.
- Узнал вас сразу! - Я тоже снял пиджак и повесил его на другой крючок. - Простите, что я так… но ведь только сейчас видел вас по телевизору!
- Закройте, пожалуйста, дверь.
У дверей толпились. Не каждый раз увидишь человека, сошедшего с экрана.
Глазели в окно. Известный актер задернул занавеску и сказал:
- Вы знаете, как бывает; идешь по улице и вдруг слышишь: "Где-то я эту рожу видел…"
Мы вместе засмеялись. Сели друг против друга, я не мог на него насмотреться, ведь только что видел его по телевизору…
- Неужели мы останемся вдвоем? - сказал он, с надеждой поглядывая на дверь. - Скорей бы отправление.
Поезд тронулся, и мы остались вдвоем.
Он сказал, что едет на съемки, приходится часто сниматься, все время в движении. А сейчас едет в Горький, там снимается картина.
- А вы зачем едете? - спросил он.
Я сказал:
- Еду в Ярославль, потом через Ростов Великий, Переславль Залесский в Москву. Окончил институт имени Репина. Задумал написать картину на современную тему. Поделаю этюды, порисую. Выдам холст - ахнут.
- Многообещающий художник…
Он вздохнул и полез на верхнюю полку, разделся там, накрылся простыней, а я вышел из купе, потом вернулся.
- Там чай разносят, - сказал я.
- Возьмите и пейте.
- А вы?
- Я поразмышляю, - сказал он.
Как я не догадался: он работает надо ролью, а я ему мешаю.
- Пожалуйста, простите, - сказал я.
- Впрочем, на мою долю тоже чайку, - сказал он.
- Один стакан?
- Можно два. - Он тут же пояснил: - Когда сосредоточишься, плохо воспринимаешь, что творится вокруг.
- Я тоже, когда работаю, ничего вокруг не слышу и не вижу. - Разговор теперь пойдет, подумал я, но в дверь постучали. Миловидная проводница, в каждой руке по стакану, почему-то закричала:
- Опять едете, Михаил Михайлович! - Она протянула оба стакана ему, но он попросил поставить их на стол.
- А мне? - спросил я.
- И вам? Дайте с человеком поговорить! - закричала проводница. - Имею я право спросить у человека, чего хочу? Не можете налить себе сами!
- Господи, в чем дело, берите у меня второй стакан, все равно ведь остынет.
- Зачем мне ваш чай? - сказал я.
- Спрашивайте, спрашивайте, Машенька, спрашивайте, моя душенька, все, - успокаивал Михаил Михайлович проводницу.
- Так ведь не дадут, не дадут! - Она пошла за чаем.
- Заметили ее фигурку? - подмигнул Михаил Михайлович. - А вы к ней с чаем пристали.
- При чем здесь фигурка! Должна же она работать.
- Э-э, не скажите, фигурка у нее прелестная.
- Ну и что?! - завелся я.
- Ну и ничего, а еще художник! Принесет она вам чай…
- И пусть несет!
- Эх, не умеете вы с женщиной разговаривать…
- Во-первых, она проводница…
В этом вопросе мы не сошлись. Вернулась с чаем Машенька.
- В какой картине вы сейчас снимаетесь, Михаил Михайлович?
На меня она даже не взглянула.
- В трех, Машенька, "Горизонт" - раз. "Параллель" - два. "Зебры полосатые" - три, совместно с ДЕФА.
- Как, сразу в четырех?!
- В трех, Машенька, в трех.
- Ой, трудно?!
- Все равно, как если бы вы, Машенька, работали сразу в трех поездах…
Разговор у них катился гладко, пока Машеньку не позвали в другое купе.
Он свесился вниз и отпил глоток из стакана. Поморщился:
- А чай - бурда!
- И охота вам с ней пустое выводить, - сказал я, - чай-то все равно бурда.
- Да что вы, молодой человек, все чай да чай… Для такой девушки простительна бурда. Не пейте, только и всего.
- Ну разве обслуживание? - возмущался я.
Он вновь забормотал у себя на полке, занялся ролью. Я отхлебывал бурду.
- Вылетает текст из головы! - послышалось сверху. - Одна роль путается с другой…
- Сначала бы в одной картине снимались, потом в другой, по очереди.
- Меня же приглашают. Случается, бывает ни одной.
- Тогда что?
- Ничего. Жди приглашения. Вот сегодня вы видели меня в роли белогвардейца. А раньше - тоже. Пока эти типы в кино не перевелись, играю в основном белогвардейцев. И еще подлецов иногда. Режиссеры к этому привыкли, зрители привыкли. В трех новых фильмах играю двух белогвардейцев и одного подлеца. Вот и происходит в голове вполне понятная путаница.
- Неужели так трудно роль запомнить? Пустяк - роль запомнить.
Он обиделся:
- На моем месте вы бы и десятой доли не запомнили. Что с вами толковать…
- Я все запоминаю, - сказал я. - Все, что прочту.
- Да бросьте вы!
- Я вообще все книги, все газеты, которые читаю, запоминаю слово в слово. Почти что все.
Он задвигался наверху, будто собирался слезть, но потом затих, буркнул только:
- Не болтайте чепухи…
Я сказал:
- Давайте ваш текст, я прочту один раз и все повторю без ошибок.
- Мне некогда с вами шутить.
Он сунул свой текст под подушку.
- Но как же мне вам доказать?
- Ну хорошо, только чтобы покончить с этим, возьмите со стола газету и прочтите где хотите. Ну? Что же вы?
Я прочел вслух:
- "Стоквартирный дом площадью четыре тысячи пятьсот квадратных метров сходит ежесуточно с конвейера Московского домостроительного комбината номер один… Миллион рублей осваивают каждые двадцать четыре часа строители и монтажники Волжского автомобильного завода… Это лишь несколько фактов из летописи сегодняшнего строительства…"
- Достаточно, - прервал он, - повторите.
Я дал ему газету. Повторил. Он водил по тексту пальцем, но я не мог ошибиться.
- Действительно, точно все… нет, нет, вы меня не проведете. Газета лежала все время перед вами, скажите мне слово в слово вот что… - и он назвал статью во вчерашней газете.
- Я ее не читал.
- Гм… Может быть. Хитрец! Прочтите вот здесь…
Я прочел в другом месте, текст в два раза больший и без единой ошибки повторил.
- Феномен! - Он крутил в руках газету, как будто в ней таилось что-то загадочное. - Непостижимо….
- Да что здесь особенного. У меня с детства способность запоминать прочитанное слово в слово. В школе одни пятерки получал. В институте то же самое. Другие учили, а я не учил и получал - единственная польза.
- Значит, зрительная память у вас хорошая, потому вы и стали художником.
- Я стал художником, потому что очень живопись люблю.
Михаил Михайлович заерзал наверху, съехала простыня.
- Живопись вам легко дается?
- Нелегко. Я легко только прочитанное запоминаю, а в остальном обычен.
- Мне бы вашу память!
- Да у меня что: одно есть, другого нет. Зато у вас талант! Вначале я даже испугался, будто вы вышли из телевизора.
- Забудьте вы телевизор, он мне вот здесь сидит! - Он хлопнул себя по шее. - Я театральный актер. В театре непосредственное общение с публикой, контакт с залом, играешь в живой обстановке, получаешь отдачу, поддержку зрителей, играешь и живешь. А в кино дубли, дубли…
- Играли бы в театре, в чем же дело?
- Давно мечтаю сыграть в театре Гамлета. Приходится все время зарабатывать: семья…
Я не понимал, что ему мешает сыграть Гамлета, если хочется.
Он сказал:
- А денег все равно не хватает. Машина у меня есть, все есть. Но когда все есть, денег все больше надо.
Он крепко задумался - наверное, о своем Гамлете.
- Теперь можно отдернуть занавеску? - спросил я.
- Да, да, конечно.
Мелькали за окном огни.
- Смотрите, целый новый город! Вон сколько понастроили. Вот вам "факт из летописи сегодняшнего строительства".
Вид из окна его не заинтересовал, потому что, как он выразился, "сам в таком доме живет".
- Современный пейзаж по-своему впечатляет, - сказал я.
- А сами старое едете писать? Я как-то с художниками в одной гостинице жил. Взяли они меня на этюды. Идем по современному городу, будто так и надо, на окраину выходим, и тут все кидаются к старому домишке, окружают его кольцом, располагаются со своими этюдниками и жадно пишут развалюху.
- А знаете, почему происходит? Чем старее дом, тем живописнее. Художники нутром чувствуют. К тому же грустный мотив. Живописным языком трудно передать грусть, а мотив помогает. Не знаю, что была за развалюха, - сказал я, - "но где бы ты ни жил, читатель…"
- Постойте, постойте, - сказал он, - какой читатель?
- "…В больших или малых городах, - продолжал я невозмутимо, - или в сельских районах Советской России, если ты любишь свою родину, свой народ, гордишься его славной многовековой историей, ты не можешь не любить вошедших в наши дни из глубины веков памятников культуры прошлого…"
- Прекратите, - сказал он, - что такое? Для чего мне это слушать? Да что вы мне все цитатами, своими словами говорили бы.
- Вы же сами восхищались. Мне лучше не выразиться, чем в книге написано.
- Не собираетесь же вы оттарабанивать все, что прочли за свою жизнь? Давайте лучше о живописи поговорим. Взгляды у вас какие? Вы не авангардист?
- А вы?
- Слава богу, я в стороне от этого.
- Быть в стороне мне скучно.
- Простое любопытство: как вы считаете, Пикассо художник или безобразие?
- Ну, это теперь не вопрос. Раньше не знали, что Пикассо гениален. А почему вас Пикассо интересует, потому что его картину из-за океана в Европу привезли?
- Он всех интересует. Разрушил живопись. Натворил бог знает чего. Как вы на это смотрите?
- Всем любопытным сказали по телевидению: его "Герника" - шедевр мирового значения. Разве вам мало? Вы хотите знать, как я к абстракции отношусь?
- Пятно как таковое таит в себе нечто? Есть в нем что-то?
- Копаться в "нечто", искать что-то в пятнах - много не найдешь, - сказал я. - Художника Сикейроса знаете? Так вот, когда он был молод, один американский ташист пригласил его в свою студию и сказал: "Друг Сикейрос, по твоим вещам, которые я видел, могу сказать, что из тебя мог бы выйти великий ташист. Давайте попробуем?" - "Что же, давай пробуй", - ответил Сикейрос. Тот повесил холст длиной в три с половиной и высотой в два метра и позвал жену открывать банки с красками: желтой, зеленой, лазурью. Погасили свет, и ташист ласково и даже изящно взялся за краску, не зная, какая она. Вспыхнул свет, и на холсте оказалось несколько пятен любопытной окраски. "Теперь вы, Сикейрос!" Опять погас свет, краски поменяли местами. Там, где была лазурь, поставили охру, где была охра - пурпур. В темноте Сикейрос взялся за губки и тряпки, макал их в краску и бросал на холст. Какое-то время он провел за этим занятием, потом зажгли свет. "Это гениально!" - воскликнул ташист. "Да нет, - ответил Сикейрос, просто в детстве я был подающим в бейсбольной команде".
- Любопытно! - засмеялся Михаил Михайлович, не заметив, что я шпарил из газеты. - Сикейрос большой художник?
- А вы знаете? Сикейрос писал гигантские росписи, многофигурные композиции "Марш человечества", пятна ему было маловато. Я собрал уйму репродукций художника, похвастался я. - Да и не только его.
- А я собираю письма. Если бы вы знали, сколько мне пишут зрители! Вагон корреспонденции, без преувеличения. Рассортировал их по полочкам, составилась целая коллекция.
- По какому принципу вы их сортировали?
- Одни письма толковые, другие менее.
- А бестолковых нет?
- Все письма в мой адрес мне дороги. Не считаете же вы, что есть бестолковые, никуда не годные люди? Каждый человек по-своему интересен.
- О чем вам пишут?
- Хвалят, критикуют, советуют, предлагают…
- Поскольку речь зашла о письмах, - сказал я, - в одной заметке…
- Опять заметке? Я больше не могу. Что в заметке? Давайте в двух словах.
- Там всего-то два слова.
- Ну-ну, что же там?
- "…Журнал опубликовал уникальное письмо… Это письмо информирует почтальона университетского городка Оксфорд о том, что в его услугах больше не нуждаются. Данное письмо, как и судьба его адресата наверняка не заинтересовали бы журнал, если бы этим злополучным почтальоном не был Уильям Гаррисон Фолкнер - американский писатель. В письме об отставке, врученном Фолкнеру, в частности, говорится: "Вы дурно обращались с письмами всех видов, включая заказные… Вы выбрасывали даже корреспонденции с оплаченным ответом… в мусорный ящик…" Фолкнер сохранил необъяснимую нелюбовь к письмам до старости. Когда он умер, у него в доме обнаружили нежилую комнату, наполовину заваленную нераспечатанными посланиями от почитателей его таланта. Среди них были заказные письма, и с оплаченным ответом…"
- Сукин сын! - возмутился Михаил Михайлович. - Как можно! Возмутительный тип, а еще писатель, и я еще этого писателя читал!
- Человек, может быть, он плохой, но писатель хороший.
- И слушать не хочу! Неужели вы оправдываете его? Интересно, почему он так поступал? Я тоже не пойму, действительно загадка. Что бы значило? Но этим фактом вы мою коллекцию все равно не умалите.
Раскачивался поезд, сползала простыня Михаила Михайловича, он не замечал. Я встал, поправил ее, застелил свое место.
- Вы спать? - спросил он. - А что, если ваш Фолкнер сумасшедший? Задали вы мне на сон грядущий загадку.
- Ну, уж если на то пошло, то могу вам еще загадку…
- Хватит, хватит, - сказал он, - слишком много информации, постараемся заснуть. Спокойно ночи.
- Спокойной ночи, - сказал я.
Под утро что-то грохнуло, ударило меня в бок, и я вскочил, Михаил Михайлович лежал на полу.
- Что с вами? - спросил я, спросонья ничего не соображая. - Что здесь произошло?
- Я, кажется, свалился сверху, - сказал он растерянно, - действительно, я свалился.
- Что у вас с глазом?!
- У меня? С глазом? - Михаил Михайлович вскочил и бросился к зеркалу. - Вероятно, я ударился об угол столика, но глаз не поврежден… еще немного, и я стал бы похож одновременно на Кутузова и на адмирала Нельсона… Заплывает глаз… Чертовщина!
- Как вас угораздило?
Михаил Михайлович сел, стал вспоминать.
- Мне приснилось, будто я прочел все собрания сочинений, все газеты и журналы от корки до корки и слово в слово запомнил… и вот результат.
- Ну, от того, что прочтешь, не обязательно надо падать. Скорей всего, у вас переутомление от работы, - сказал я.
- Это вы меня переутомили, впервые лечу с верхней полки, никогда со мной такого не бывало.
- Расскажу вам интересный случай по такому поводу…
- Ну уж, увольте!
- Вы же знаете, могло быть хуже. Упали бы виском, и на тот свет. Все-таки благополучно обошлось. Радоваться надо.
Михаил Михайлович немного успокоился и сидел, закрыв глаза ладонью.
- У меня главное - работа. Но как я появлюсь в таком виде? Придется съемки сорвать. - Он опять подошел к зеркалу. - "Где-то я эту рожу видел?"
- Вам же подлеца играть, может, сойдет. Грим положите.
- Ваши шутки неуместны. Если вы не щепетильны, то я не таков. Появляться в таком виде? Сойду теперь с вами в Ярославле, в Горький пошлю телеграмму, что задерживаюсь, и встречным поездом обратно в Ленинград.
Постучала Машенька:
- Чай, Михаил Михайлович!
Михаил Михайлович пробовал улыбнуться.
- Ай! - Она чуть не выронила стакан, подозрительно на меня взглянула.
- Да вот угораздило сорваться вниз. Скажите, когда обратный поезд из Ярославля? А чай не надо, уберите его.
- Упали вниз, ай-ай-ай, как я вас не уберегла! - сокрушалась Машенька.
- Посочувствуйте, Машенька, съемки срываю…
- Сейчас я сбегаю за аптечкой.
Приближался Ярославль.
Машенька прибежала.
- Аптечка куда-то запропастилась… Не знаю, будет ли вам интересно, передаю вам свои дневники. Может быть, мои записи поднимут вам настроение, ведь они вам посвящены. - Она покраснела и выбежала.
- Положите, положите их в мой портфель, - попросил Михаил Михайлович.
Поезд остановился. Мы вышли.
- Вам бы в Сибирь надо, на БАМ, вместо того чтобы писать местные развалюхи, - сказал Михаил Михайлович.
- Почему непременно в Сибирь? Я приехал в самый центр страны, как говорят, "в самое сердце России - Нечерноземье". Тут родня моих предков. А писать я хочу старое на фоне нового. Или новое на фоне старого. Чтобы одно с другим контрастировало и высвечивало одно другое.
- Думаю, на вашу долю тут всего хватит, в том числе и развалюх.
- Разберусь, что к чему. А не пошли бы вы со мной? Пока вам все равно нельзя работать.
- С вами? - удивился Михаил Михайлович. - Нет, нет, я обратно. Потом уж самолетом в Горький полечу. А вы, значит, дальше поедете?
- Дальше. Вглубь. Пешком пойду… До свидания.
Мы разошлись в разные стороны.
КАРТОШКА
Выделили нам участок за городом, жили мы там все лето, посадили картошку, всей семьей трудились по выходным - порядочно картошки посадили. Хорошо. А что, плохо, что ли?
Осенью ее выкопали - несколько мешков. На грузовике отвезли всю картошку в город, из балкона я сделал ящик, картошку туда высыпал - до морозов могла там находиться, это ясно. Но разве мы сможем картошку съесть до морозов? Огромное количество, куда нам столько?
Две сетки картошки я повез своему старому приятелю, он жил в другом конце города, я взял такси, но его дома не оказалось.
Я взял такси, поехал обратно, но вдруг вспомнил другого своего приятеля Василевича.
Василевич принял меня радостно, но косился на мою картошку, он не мог понять, почему я с картошкой. Мне сразу тоже неудобно было всовывать ему картошку, раздеться было нужно, шляпу снять… Я сетки на пол поставил, они на пол свалились, и картошка покатилась по всей комнате, и Василевич спросил:
- Откуда у тебя картошка?
- Да посадил, понимаешь, у себя на даче… - объяснил я, ползая но полу, собирая картошку.
- И много посадил?
- Порядочно, понимаешь, посадил…
- И выросла?
- Вот видишь, выросла…
Я ее всю с пола собрал, протягиваю сетку супруге Василевич, торжественно говорю:
- Вот, от меня, от моего имени, от имени моей супруги, мы счастливы, короче говоря, передать вам картошку, выращенную на нашей собственной земле!..
- Да брось ты, - сказал Василевич, - на кой она мне, вон есть у нас картошка.
- Брось ты, - сказал я, - у тебя не такая картошка…
- Картошка у нас сейчас правда есть, - сказала супруга Василевич, - но если она у вас гниет…
- Почему гниет, - сказал я, - ничего не гниет…
- Привез бы пол-литра, - сказал Василевич, - а картошки мы тебе нажарим.