- Ну, рассказывай, рассказывай, - сказал он. На самом-то деле я же видел: слушать ему не хотелось, ему петь хотелось.
- Я все сознаю, - продолжал я, - и понять все можно, что ради искусства делается, но практически такую тренировку невозможно переносить. Дальше еще хуже. Отвечает вечно невпопад. Спросишь: "Чай готов?" А в ответ: "Человек всегда должен делать над собой некоторое усилие". Или: "Не хочешь ли сходить в кино?" А то ни с того ни с сего вдруг выдает: "Если бы вы меня слушали, никогда бы не произошло". Я хватаюсь за голову и силюсь вникнуть и понять что-нибудь. А она, оказывается, репетирует роль и ровным счетом ничего вокруг не замечает. Привыкнуть? Я не мог. Мы разошлись…
- Да брось ты, - махнул рукой Славик, - споем!
- …А главное, запутался я в живописных произведениях, - продолжал я.
- Давай лучше споем, - сказал Славик.
- …Перестал понимать, - не давал я ему петь, - чем одна моя работа лучше другой моей работы. Кроме того, мне казалось, что все мои полотна похожи на полотна моих товарищей…
- Чем плохо, я не понимаю, если все работы одинаково хорошие? - сказал Славик. - Давайте лучше споем…
- Одинаковые, а не хорошие! - заорал я. - Совершенно одинаковая живопись у целого коллектива!
- Хорошо, когда вместе с товарищами, - отвечал Славик. И уставился на меня: петь ему не давали.
- …Мучительный вопрос, - твердил я о своем, - тормозил естественное творческое движение вперед…
- А раньше ты куда смотрел? - Наконец-то он вник. - Раньше-то доволен был? Или как?
- Весь кошмар, что раньше не замечал, - говорю.
- Плохо дело, - покачал он головой. - Ну, тогда споем.
- Давайте петь, давайте лучше петь, - поддержала подруга.
- "Ты узнаешь, что напрасно называют Север крайним, ты увидишь: он бескрайний; я тебе его дарю", - пел Славик, и подруга подключилась к нему с удовольствием, а я сидел, обхватив голову руками.
Ловко у них получалось и ладно.
Пошли песни другие. И стало приятно их слушать.
И грустно.
А потом пел один Славик, подруга слов не знала.
- "Он молчал невпопад и не в такт подпевал, он всегда говорил про другое, он мне спать не давал…" - Он вдруг остановился и сказал: - Помнишь, как ты мне спать не давал?
- Когда? - Я не помнил.
- Нас везли по льду, а ты стонал, звал брата, - сказал он с редкой для него сентиментальностью.
- Ты это помнишь! Мы были совсем малыши…
Но он уже дальше пел:
- "Мне не стало хватать его только сейчас, когда он не вернулся из боя…"
Пыталась подпевать на последних строчках захмелевшая подруга.
Застучали в потолок соседи. Светлело за окном. Петь прекратили. Я спросил:
- Расшифровывается как-нибудь твое "ЭС-ЭМ-ПЭ"?
- Да ну тебя, Саша, - махнул он рукой. - Какое сейчас может иметь значение…
- Ну, а все-таки, должно же как-то расшифровываться?
- Отстань ты, - сказал Слава. Он потер себе лоб и мучительно поморщился. - Погоди, расшифруем… А ты можешь со мной рвануть, дружище?
- Куда?
- На "ЭС-ЭМ-ПЭ".
- В Северный Ледовитый океан, что ли?
- О! Догадался! Поселимся вместе в каюте. Работу тебе подыщу. Живи, морем дыши. Найду тебе там дело, и будешь зарабатывать получше, чем своими картинами.
- Сразу? Сейчас? Мне нужно в своих картинах разобраться. Вдруг сразу ехать, что ты?
- Мне пора. Разбирайся тут со своими картинами.
Холсты стояли и висели повсюду. Но виделась мне картина другая, как лежим мы с братом чуть живые от голода, накрытые матрасом. За окном блокадная метель, а на стене географическая карта. Лежим, почти не шевелимся и разговариваем шепотом, чтобы не терять лишних сил. "Прочти-ка, что написано большими буквами?" - прошептал старший брат. "Но я ведь в школу еще не хожу, как же я могу", - отвечал я ему. "Эх ты, неужели ты прочесть не можешь: СЕВЕРНЫЙ ЛЕДОВИТЫЙ ОКЕАН… как не понять…" И это были его последние слова.
- А как же я? - растерянно сказала подруга.
На нее внимания не обратили. Славик торопился, а я задумался: блокадное видение заслонило все, и я ей совсем не ответил. Так назойливо звал меня в свои просторы Северный Ледовитый океан, что ничего другого в жизни не оставалось, кроме как махнуть в океан.
Я стал одеваться внезапно, быстро, как по тревоге в армии. Будто представился случай, о котором всю жизнь мечтал. Напялил на себе первое попавшееся.
И Славик хлопнул меня по плечу:
- Найдем там тебе робу, дружище, сейчас главное скорей.
- А я? - продолжала волноваться подруга.
- Да вы не волнуйтесь, - сказал ей Славик, - вы его поймите.
- Не хочу понимать! И с какой стати вы вообще распоряжаетесь? Нечего ему там делать и никуда ему не надо. И понимать нечего.
- Он в любой момент волен вернуться, и никакие обязательства его не связывают, - сказал Славик.
- Ну вот и поезжайте, поезжайте! - Она прямо-таки подталкивала Славика к дверям.
Я не узнавал кроткое создание.
Пришлось выйти втроем.
- Черта с два поймаешь такси чуть свет! Ни души, ни машины, - досадовал Славик.
Тут, будто на счастье, выскочил из-за поворота автобус, правда, с черной полосой вдоль борта. Славик замахал и кинулся наперерез. Шофер затормозил, вылез из кабины с накладной на покойника и спросил:
- Это вы?
- Мне в Петрокрепость, - сказал Славик.
- А я думал, вы родственники покойного, встречаете машину, а я не знаю, куда ехать, это какая улица?
Я сказал.
- А где вот такая? - Он показал накладную.
Я сказал:
- Подбрось сначала до Петрокрепости, - сказал Славик.
- Заскакивайте в салон. А покойничек подождет.
И мы заскочили. Сам шофер уселся в кабину.
- Дай бог здоровья твоему покойничку, - сказал Славик.
Подруга моя тут заявила:
- На этой машине я ни за что не поеду!
- Все сели? - заторопил шофер.
- Все! - крикнул Славик.
И катафалк помчался.
Так и не успел я попрощаться со своей подругой…
- Ведь мы с тобой друзья детства, - успокаивал меня Славик. - Детская дружба никогда не забывается. Вот с кем бы ты хотел поговорить по телефону на том свете? Со мной? Верно ведь? Правильно. Со мной. А я с тобой. А теперь пойдем вместе Северным морским путем. "Мне не стало хватать его только сейчас"…
- Поплывем, значит, - сказал я, - в самый настоящий Северный Ледовитый океан…
- Вон стоит мой "ЭС-ЭМ-ПЭ"! - обрадовался Славик. Успели!
Лишь бы вовремя успеть, а на какой машине, не важно.
НЕПРОБИВАЕМЫЙ
Чего стоит один ее шарф! Шарф - как шлейф. Начинается где-то впереди, а концы вовсю развеваются сзади.
Буквально скачешь за ней некоторое время, любуешься походкой, осанкой, копной волос на голове, посаженной на редчайшую шею. А фигура! Точно вам скажу: попадется такая фигура на глаза - сразу поворачиваешь за ней. И если шел в другую сторону, то непременно теперь пойдешь за ней. Спешишь за ней, тоскливые мечты появляются: хочешь познакомиться. Но трудно. Неудобно. Проклинаешь мысленно разные неудобства, условности…
Первым делом во что бы то ни стало взглянуть ей в лицо!
Догоняешь, ее, опережаешь, но головы пока не поворачиваешь, словно спешишь на троллейбус. Наконец внезапно оборачиваешься и только больше поражаешься красотой.
Но тут же усекаешь: она давно догадалась, что ты хотел повернуть свою голову и взглянуть на нее.
Короче, опять назад отваливаешь, заговорить не решаешься, со своим скудным запасом слов, проклятой стеснительностью пропускаешь счастье.
А она сама, может, была бы не прочь познакомиться. Смотрю на развевающиеся концы шарфа, но и другое замечаю. Еще когда в лицо взглянул, увидел, что смотрит она вдаль. Значит, идет просто так, а не по делу направляется. Туфли самые модные надеты, а ноги как бы сзади остаются - не они ее несут, а она их за собой тянет.
А платье? Не она в платье, а платье на ней. А шарф сзади волнами полощется…
И чего я со своей идиотской стеснительностью? А все моя работа, нет в ней порядочной надежности, не то что будущности, романтичности.
И вдруг тип подлетает запросто, как бабочка, и начинает ей чего-то говорить. И все время поворачивает к ней свое лицо. А лицо-то у него как у того, который последний раз стрелял в американского президента. Можете себе представить? Сами понимаете, не может быть он прелестью, раз похож на убийцу президента!
И стал он с ней разговаривать, а руки в карманах своей моднющей куртки держит, локтем чуть-чуть ей руку подталкивает.
Была бы у меня приличная работа, я бы тоже мог куртку себе купить.
Я, значит, остолбенело на все смотрю, что же мне еще делать? Не мчаться же его отталкивать.
А она сразу вспорхнула, так и воспрянула, встрепенулась, приосанилась. Идти стала совсем по-другому. Будто по облакам ступает и не вязнет в них, представьте себе.
А я, значит, должен сзади плестись, их разговор урывками слушать. А они и не замечают, что их подслушивают, настолько увлечены.
В былые времена выхватывали шпагу на моем месте, и становилось все на свои места. После надо было руки добиваться, в противном случае - лечь к ее ногам, и дух вон.
Но шпаги никакой у меня нет, а что у меня есть, одна моя пустопорожняя работа?
Слышу, этот, похожий на убийцу американского президента, говорит:
- Хотите, я вам книжку подарю? (Ну и нахал!)
- Зачем? - говорит она.
- А что? - спрашивает он.
Она, заинтересовавшись, спрашивает:
- Какую книжку?
- Свою.
Она поворачивает к нему голову, и я вижу ее восхищенное лицо и его гирландайский профиль. На ум пришло, а гирландайский я не знаю что…
- Я поэт. Гм-гм… - И вовсю семенит с ней рядом, похожий на убийцу американского президента.
А я сзади плетусь, как паршивая овца. Она все время смотрит на него, но один зрачок и на меня направлен. Бесспорно, я ее тоже интересую, она уже имеет меня в виду.
- Не верите? - говорит он.
- А где у вас книжка, покажите, - говорит она.
- Хотите, сбегаю? Пошли вместе, - говорит он.
Она смеется.
И болтают себе и идут, - надо же, во дают! И глупость ведь несут, ну и гуси, а главное, вместе.
Облек, окутал, обволок ее своими словесами. Ну и напор, надо же! Улыбки из нее брызжут фонтанами.
Как бы мне к ней все же пробиться через его оболочку, через его сильное влияние и ее внимание на себя переключить?
Я бы тоже мог предложить ей какую-нибудь дефицитную штуку. Достал бы где-нибудь, подумаешь…
И я смело подхожу (наконец-то, смелей же!) к ней с другого бока, и мы шагаем втроем. Пока еще мое положение идиотское, и я как чучело гороховое, но надо же что-то смелое дальше предпринимать.
Если долго идти втроем в ногу, меня или за своего примут, или могут от меня вовсе убежать. Предпринимай же что-нибудь скорее! Скажи ей пару слов.
- Я где-то вас видел… - говорю ей нетвердым языком.
Но все же! Начало положено. Не валяй дурака, не упускай, раз ввязался.
И тут она подарила мне улыбку. Идет гордо, словно плывет, и ей ничего не стоит, голову на своей замечательной шее держит высоко и прямо.
А я иду, словно в жизни никогда нормально не ходил и словно в армии нас не учили.
А она уже глядит по сторонам, ищет глазами, нет ли где еще третьего балбеса.
Но больше никто не идет, это точно.
- Почему я вас должна помнить? - говорит она мне.
- А я вас помню, - говорю.
- Вы - меня?
- Я - вас.
Ужасно примитивно, конечно, но отвлек же я ее от этого типа, похожего на убийцу американского президента.
- Где же? - говорит она.
- Раньше его, по крайней мере! - ору я и смотрю на нее, а потом на него смотрю таким взглядом, какого только и заслуживает убийца американского президента.
А на самом-то деле, он и в тире, наверно, не стрелял. Какая, к черту, пневматическая винтовка или пистолет с оптическим прицелом; он тем более должен уйти.
Она говорит:
- Ну что вы, мальчики?
А он говорит мне:
- Ну что вы к женщине пристали, куда вы лезете? В чем дело, собственно говоря?
Он заметно берет себя в руки, встает в вызывающую позу и спрашивает:
- Вы что? Действительно с ней знакомы? Не были вы с ней знакомы, понятно! И лучше помолчите!
И такую рожу сделал!
Она обоим нам говорит:
- До свиданья, мальчики!
- Я раньше вас был с ней знаком! - кричит он.
Она смеется:
- Ах, рассмешили вы меня, мальчики! Прямо как в оперетте.
Я говорю:
- Ну хорошо, я ее не знаю, приятель, но ведь и вы ее не знаете. Чего же вы голову морочите!
Он отвечает:
- Правильно, я ее раньше не знал, но и вы не знали.
Все втроем начинаем смеяться. Весело, правда? Больше всех смеется она.
- Так почему бы нам не познакомиться в таком случае? - говорю.
Она перестает смеяться и совершенно серьезно говорит:
- Пишите, мальчики, мне до востребования на главпочтамт.
С улыбкой она произносит свое имя и фамилию и уходит так быстро, что остается только писать ей до востребования. Неужели она думает, мне трудно написать ей до востребования? Да написать до востребования ничего не стоит. Для такого напора я вполне созрел.
А он тоже будет писать?
Смотрю на него, а он на меня смотрит точь-в-точь как тот, который стрелял в американского президента.
СЛУЖЕБНЫЙ ТЕЛЕФОН ТОТ ЖЕ
После окончания института мы были с ним младшие научные сотрудники. Сидели в одном отделе. Мы с ним считали себя учеными-физиками, нас там считали мальчиками. Предполагался, правда, научный рост: аспирантура, диссертация, должность старшего научного сотрудника и так далее соответственно. Но в аспирантуру желающих и кроме нас хватало. Число диссертантов ограничивали, а желающих увеличивалось. Диссертация мне попросту не нравилась. Готовить ее полагалось три года, писать не менее ста страниц стилем, похожим на подстрочный перевод с иностранного, иначе его не признавали научным. Был я у них на защите. На банкет меня приглашали. Родственники тащили туда салаты и бутерброды. Потом диссертацию долго аттестовывали, потом еще чего-то ждали. И так всю жизнь надо было ждать и надеяться.
А хотелось, не теряя времени, найти себе такое дело, чтобы я в нем был царь и бог. И чтобы всегда мог сказать: вот тут я сделал все, что мог.
Я стал писать повести и рассказы и вскорости ушел из института.
Вот иду сегодня по улице и вдруг:
- Ух ты, какой стал! - сказал Миша и подергал меня за куртку.
Сам он был одет в костюм, который считался очень модным десять лет тому назад.
- Помнишь, как вместе с тобой сидели? - говорю.
- Я и сейчас там сижу, - говорит.
- Защитил диссертацию?
- Пока нет, но в ближайшем одна тема мне светит.
- Окончил аспирантуру?
- Мы в первую очередь матерей-одиночек пропускаем. Но скоро моя очередь подойдет.
- Женат?
- Конечно. Только моя жена мечтает быть матерью-одиночкой.
- Ты шутишь? - говорю.
- Нет, я серьезно, - говорит Миша.
Он наверняка считает себя преданным науке. В нем видно упорство и самоуважение. Меня же он, видимо, считает в науке неспособным, несостоявшимся. Немного хорохорясь, говорит:
- Я слышал, ты стал писателем?
- Ага, - сказал я.
- Как тебе удалось?
- Напиши повесть или роман, и тебе удастся, - сказал я.
- Так сразу и удастся, что ли?
- Пишешь…
- А дальше?
- Несешь к редакторам.
- И как они? Ничего?
- Первый редактор меня попросту игнорировал. Второй отклонил. А третий сказал: "Молодых почти не печатаем, трудности с бумагой".
- Ну, а ты?
- "Ну и что, - говорю. - Я и без вас это знаю".
- Так и сказал? А дальше что было?
У Миши загорелись глаза. Ему было интересно слушать. И я дальше сказал:
- Следующий редактор встретил меня с неожиданным пафосом: "Голубчик вы наш, жили мы без вас до сих пор, и, как видите, неплохо жили, чего же вы хотите?" - "Хочу, чтобы напечатали", - говорю. "А-а-а, все этого хотят. Но ваши произведения не имеют педагогической подкладки, которая совершенно необходима нашему читателю, о котором, как вы сами понимаете, мы должны заботиться". Упрек основателен. Крыть нечем. Стал перестраиваться. Но трудно давалось. Каждый раз не был уверен, что необходимая "подкладка" появилась. Мучился.
- И что же?! - настаивал Миша.
- Прежде чем нести написанное редактору, я спрашивал домашних, соседей, знакомых, друзей, есть ли тут педагогическая сторона и может ли это воспитывать.
- И помогало? Неужели помогало?
- Ответы были расплывчаты. Что-то вроде: "А да, действительно…" Понимай как знаешь.
Еще раз вдумчиво читаю и с ужасом обнаруживаю: произведение никого не воспитывает и педагогического значения не имеет.
- Ну, и загоревал?
- Я написал новый рассказ о воробьях, описал целое воробьиное семейство, и вроде получилось интересно. Решил показать его еще одному соседу. Про него говорили, что он смышленый старик. Давно нигде не работал, у него было время подумать. Старик прочел и сказал: "М-да… Не пойдет. Морали в нем нет. И придумать ее трудно, но это можно загладить". - "Каким образом?" - "Нужно вот что сделать. Нужно маленькое добавленье. Так сказать, в конце. Лучше в стишках. Примерно так: "А где мораль? Морали нет. Ха-ха. Хе-хе. Привет воробушкам, привет!"" - "Ведь это же белиберда. Разве такое поможет? Чушь какая-то!" Старик похлопал меня по плечу и сказал: "Поможет, вот увидите".
Я долго думал, но подходящего к случаю стиха придумать не мог. Тогда взял и приплел в конце своего рассказа не какой-нибудь другой, а именно этот дурацкий стишок. И пошел узнать, что скажет редактор.
Миша слушал открыв рот. Видно, нравилось ему, что я рассказываю. А мне нравилось, что ему нравится. Встреча радостная получается. Я продолжал:
- "Очень оригинально, - сказал редактор. - У нас пойдет непременно". - "А как тут с моралью?" - спрашиваю на всякий случай. "Здесь, правда, чувствуется отгораживание от морали. Даже пренебрежение ею. Но в то же время и подчеркивается, что мораль необходима". Вот с этого все началось. Так и идет.
- Чудеса! - восхищается Миша. - Здорово тебе повезло! А мне повезет, как думаешь?
- Конечно, повезет, - говорю.
Миша улыбался. Потом серьезно задумывается. И я ему говорю:
- Знаю я тебя. Все равно не сменишь работу. У тебя там в аспирантуру очередь подходит.
- Однако плохо ты меня знаешь! - говорит Миша и хватается за галстук. Его душит волнение.
Что я наделал! Ему, видно, кажется, на деле это так же просто, как на словах. Сорвется человек с места и окажется между небом и землей. И меня уж не похвалит. Спасибо не скажет. Это сейчас он смотрит на меня восхищенными глазами, а потом с ненавистью и злостью станет глядеть, будто во мне сидит самый корень зла. Все уважение его потеряю, если забавное дело нелегким окажется. Врага себе наживать - кому надо!
- Тебе, пожалуй, не стоит, - говорю.
- Чего не стоит?! Тебе стоило, а мне не стоит? Нехорошо с твоей стороны.