Когда я в третий раз к аппарату подбежал со своей партнершей, я повернул в левую сторону, а нужно было в правую. Я знал, что в правую, да забыл. Два раза уже правильно поворачивал, а тут забыл. Партнерша моя повернула правильно, но я ее в свою сторону потащил, и получилась путаница. Она упала, заплакала, а этот режиссер, черт бы его побрал, сейчас же выскочил из машины, подбежал к нам и стал на меня орать. Все повторял мне, что "кадр не состыкнется", монтажа не будет и еще что-то там не получится.
Я немного его послушал, неприятно было, и говорю:
- Вы что думаете, мне пять лет? Если вы на всех вместе орете, это еще ничего, орите себе, пожалуйста. Но если вы на меня в отдельности орете, то, выходит, вы лично на меня орете…
Он как заорет:
- Меня не касается, сколько тебе лет, паршивец!!! Если пришел заработать - работай как следует, а не порть мне кадры!!! А не то я из тебя душу вырву, шкуру сорву и на съедение дикобразам отдам! Это творческая работа!!! - И все в таком роде.
Я на его рот смотрел, такой громадный рот, как у бегемота, и все эти слова оттуда, как из вонючего мешка, вылетают. Неужели он думал, будто я из-за каких-то проклятых денег буду все это выслушивать? Да я эти деньги еще ни разу не зарабатывал и таким образом зарабатывать не собираюсь! Я сначала растерялся, я всегда немного теряюсь, когда на меня вот так налетают, ни с того ни с сего, главное. А потом ухмыльнулся, повернулся и пошел.
Он вслед мне:
- Куда?! Обратно!!!
Вот это был режиссер! Ну и режиссер, как вспомню. Ясно, плохо у него картина получалась.
Странно он все-таки вел себя, как бы то ни было.
Я шел по площади, вслед мне неслось:
- …На кого же мне еще орать, как не на тебя?!! Ну, на кого же, на кого же еще! На Иисуса Христа? На Бонавентуру?! Отвечать будешь!!!
Я шел через пустую площадь, а весь народ у крепостных ворот стоял. Я и не думал оборачиваться на его крики. У меня своя точка зрения была. Пусть они лучше этот момент снимут, как я через площадь иду, а не какую-то липу…
Я и не собирался обратно идти, не хватало еще! Тогда он понял - я уйду, побежал за мной, схватил меня за плечо:
- Слушай, что ты делаешь? Ну что ты делаешь?! Ты с ума сошел! Разве можно так поступать! Господи боже мой, что он делает!!!
Руками свою голову обхватил:
- Ну, я тебя умоляю…
Вот не ожидал!
Забежал вперед меня, дико весь взлохмаченный:
- Ну, хочешь, я перед тобой на колени встану…
Я так испугался! Возьмет да встанет на колени, вот еще! Кошмар какой, ужас! Я сразу забыл про все его оскорбления, и неудобно: съемка срывается, людей задерживаю…
- Что вы, что вы… - говорю.
Он так ласково меня в спину подтолкнул - ну, ну, давай, давай, - и все сначала пошло, опять глупая беготня с этой девчонкой началась.
А он как влез в машину, сейчас же - снова крыть всех на чем свет стоит.
Между прочим, девчонка, партнерша моя Лена, страшно понравилась мне.
Я понял это, когда съемки кончились и все разошлись.
Красивая была, по-моему, девчонка.
9
Таких денег я еще никогда не имел. Может, для кого и чепуховые деньги, но только не для меня. Но я не знал, что купить на них! То есть купить можно было многое, но что?
Первым долгом я бы купил перчатки, настоящие боксерские перчатки, но мне даже на одну пару не хватало. Выпросить денег дома, добавить к моим, но после арфистской истории нет никакой возможности.
Я мог бы купить боксерский шлем, но тоже не хватало, да и зачем он, если перчаток нету.
И наконец, можно было бы отдать эти деньги родителям, очень даже благородно с моей стороны - берите на ремонт поврежденной арфы, я виноват, я и плачу своими собственными деньгами. Но моих денег наверняка не хватит, эта арфа дай бог встанет!
Я так рассуждал: если я не прошу, чтобы мне добавляли деньги на перчатки, то тем более не стоит добавлять свою ничтожную сумму на ремонт арфы. И там и здесь нужно добавлять, так лучше нигде не добавлять. И неужели оперный театр не может заплатить, раз такое несчастье?
Я уже почти собрался купить себе вымпел добровольного спортивного общества "Спартак", который я видел в витрине спортивного магазина, и повесить дома на стену. Я хотел пока с этого вымпела начать свое спортивное движение, а на оставшиеся деньги купить какую-нибудь мелочь. Но опять стал думать, не отдать ли мне все-таки деньги отцу. Я вспомнил его лицо, как он посмотрел на меня, когда я появился в балконных дверях, и покупать вымпел показалось мне величайшей нелепостью. Я ужаснулся, как подобная идея могла посетить мою голову. Пожалуй, впервые за все время я на себя критически посмотрел. Более пустую трату денег и придумать трудно! К чему мне вымпел? Надо же до такого додуматься!
Отдам деньги отцу!
Я опускал руку в карман, нащупывал там деньги, не вывалились ли они случайно. Но они никуда не вывалились, и я представлял себе, как отдам их отцу, подбирал слова, которые скажу ему при этом. Только так должен я поступить, только так! Как хорошо, что я не купил никому не нужный вымпел! Слова "величайшая нелепость" очень понравились мне, и я решил почаще произносить эти слова в подходящих случаях.
Мне поскорее хотелось избавиться от денег, они мне мешали. Я не мог спокойно сидеть на уроке, все ерзал, поворачивался назад и подмигивал Гарику Боякину, только и ждал, когда прозвенит звонок, ничто другое мне в голову не лезло.
На переменке я сказал о своих деньгах Гарику, и он набросился на меня, почему я, видите ли, не сообщил ему о съемках. Он тоже бы заработал, в кино снялся. Скоро он успокоился, и я стал с ним советоваться, куда мне деть деньги. Я бесповоротно решил отдать деньги отцу, но все-таки посоветоваться мне еще хотелось. Когда отдам, уже ни о чем таком советоваться не придется.
Мы с ним вышли во двор, я руками махал и на весь двор орал про боксерские перчатки: как было бы здорово, если бы я их купил, и как здорово, что я их все-таки не купил.
Звонок прозвенел, но я не собирался на урок идти (с такими-то деньгами!), и Гарик со мной остался.
- Деньги родителям не отдавай, - сказал он, - когда ты еще заработаешь, а тут уже заработал.
Верно ведь.
- …Родители каждый день зарабатывают, а ты единственный раз заработал.
Тоже верно.
- …Родителям твои деньги капля в море, а тебе целое состояние…
Верно все. Много ли пользы им от моих денег! Зато если отдам - благородно с моей стороны, честно. А если не отдам, подло, что ли? Ничего подобного! Мои деньги, сам заработал, куда хочу, туда трачу, сам себе хозяин, вот еще!
В конце концов мы к неожиданному решению пришли. Какого-то парня попросили, чтобы он водки купил. И с этой бутылкой мы с Гариком устроились в скверике на скамейке. Земля вся в солнечных зайчиках. Старушки и дети. Сквозь листву деревьев било солнце, зайчики прыгали и качались. Дети носились по скверику взад-вперед, визжа и хохоча. Небо чисто и ясно, а скамейки совсем новенькие - недавно покрашенные. Мы долго старательно открывали бутылку, повозились изрядно. Я заметил, что неплохо в таком случае купить еще селедки, чтобы по всем правилам. Гарик сбегал за селедкой в магазин, а я ждал его, обняв бутылку и болтая ногами.
Селедка оказалась большая, жирная, и мы перепачкались, пока ее разрывали на две части. Водку выпили прямо из горлышка. Морщились, но стойко пили. Не хотели показать друг другу, что пьем впервые. Глаза мои заволокли слезы, и скверик, дети и старушки просматривались сквозь пленку. Я кинул недопитую бутылку в кусты, схватил селедку. Ел как во сне. Размахнувшись, Гарик запустил селедочной головой в проходивших мимо людей. На нас закричали. Селедочной головой он попал в человеческую голову.
Что-то в нас изменилось, и все вокруг изменилось. Я всеми силами старался показать, будто ничего во мне не изменилось.
Мы встали, обнявшись, улыбаясь, как мне казалось, широко и приветливо всем людям, и двинулись вперед на клумбу.
Совсем близко от меня маячило, качалось, расплывалось и моментами прояснялось лицо очень забавной старушки. Я скорчил ей самую приветливую рожу, на какую был только способен.
- А ребятки-то, ребятки-то, ребятки… - испуганно сказала старушка.
Мы с Гариком свалились на цветы. Смех душил нас. Мы выдергивали цветы с корнями, лежа на животе и дико хохоча.
- Глядите, что делают! - сказала старушка.
- До моего возраста они не доживут, - сказал подошедший старик.
- Никогда они до вашего возраста не доживут. Умрут.
- И цветы помяли, - сказал старик.
- Бог с ними, с цветами, - сказала старушка, - жизнь свою не берегут.
- С таких-то лет, Господи, с таких-то лет… - сказал старик.
- К могиле приближаются медленно, но верно, - сказала старушка.
Мы этих слов не слышали.
Наверное, уже в это время мы мчались вниз по улице с цветами в руках. Всю эту сцену наблюдала Ирка Лебедева, а мы ее и не заметили.
10
Где мы до самой темноты околачивались и как очутились у дверей директорской комнаты? Кое-какие отрывочные воспоминания у меня остались: свистки, болтаем небылицы, окруженные мальчишками в чужом дворе, бегаем вдоль берега по мазутной воде прямо в обуви…
- А Хачик Грантович сейчас с Тамарой Михайловной в любви объясняется, - сказал Гарик, странно хихикая. - Директор с завучем в любви объясняется - вот картина!
- Да ну их всех к чертям собачьим! - сказал я.
- Да тише ты ори! - орал Гарик. - Не мешай им в любви объясняться!
- Да ври ты больше! - орал я. - Никто там в любви не объясняется! - Он хихикал и подпрыгивал.
- Объясняются! Объясняются!
Опьянел он сильно.
- …Хачик Грантович без нее жить не может, а она без него! Директор без завуча жить не может, а завуч без директора - вот картина!
- Брось врать-то!
- А ты погляди!
Да и я был хорош. Это точно. Ничего подобного я бы не выкинул, если б хорош не был. Разве бы я его послушал! Дверь была наполовину стеклянная, с решеткой. Занавеска доверху не доставала, и можно было при желании заглянуть в комнату в щелочку. Забраться по решетке до конца - только и всего.
- Ну, смотри, если врешь… - сказал я.
Он подпрыгивал и хихикал.
Я вскарабкался на дверь, но взглянуть мне так и не удалось.
Дверь открылась.
Если бы эта дверь открывалась наружу, я соскочил бы наверняка и был таков, но она открывалась в комнату. Я сразу не слез и продолжал висеть, вцепившись в решетку. Я никак не мог предположить, что дверь откроется с такой быстротой и в тот самый момент, когда я долезу до верха. Видно, директор как раз в это время собирался выйти на улицу.
Завуча в комнате не было.
Я почти отрезвел.
Хачик Грантович был удивлен не меньше моего.
- Стариков? - спросил он. - Ты?!
Я глупо кивнул.
- Что это значит? - спросил он, оправившись от удивления.
- Хотел у вас спросить, что задали на дом по алгебре, - сказал я неожиданно для самого себя.
- По алгебре?! - удивился Хачик Грантович. - Ах, так! Я веду русский язык и литературу…
Я не дал ему договорить.
- По алгебре, - упрямо повторил я, продолжая висеть.
Он в руках держал палку, я думал, он меня этой палкой сейчас огреет, я как раз в подходящем положении находился. Я бы многое отдал за то, чтобы испариться, улетучиться, пропасть, раствориться, чтобы не висеть мне на этой решетке.
Он смотрел на меня, что-то соображал, руки держал за спиной, а в руке палка. Сделал шаг, и протез скрипнул, а я весь прижался к решетке, так что треснуло стекло.
- Неужели ты подсматривал за мной? - сказал он.
- Я не подсматривал, - сказал я испуганно, - что вы…
- А что ты здесь делал?
- Я? - спросил я.
- Нет, ты подсматривал, ты явно подсматривал!
- Я? - снова сказал я.
- А что делал здесь? Съезжу тебе сейчас по одному месту!
- Мне? - спросил я, но с двери не слез.
Он сделал еще шаг.
- Может быть, тебя кто-нибудь послал за мной шпионить?
Я не слезал. Переменил лишь позу. Висеть на решетке было неудобно. Ноги соскальзывали, зацепиться носком за решетку не так-то просто.
Короче, я надавил ногой на стекло, и оно вывалилось в комнату. Стекло разлетелось вдребезги у самых ног директора, и он палкой стал отбрасывать в сторону осколки. Я следил за его палкой.
- Слезай! - сказал он резко. - Ну! Слезай!
Я слез не сразу.
Он еще несколько осколков отбросил в сторону и говорит:
- Я расскажу всему классу! Завтра я расскажу всем, на что способен мой ученик! Пусть весь класс знает, что ты за мной подсматривал!
Только сейчас он обратил внимание на мои мокрые, в мазуте, ботинки и штаны.
Подошел ко мне поближе, давя осколки стекол.
- Да ты пьян! - удивился он.
Он вдруг стал такой красный, что я испугался.
- Вон!!! - крикнул он не своим голосом.
Я выбежал вон.
11
Еще новость! Из школы меня исключили. Сплошные новости. Вот уж не думал, что меня из школы исключат! Такие стенгазеты рисовал, зря все-таки они меня исключили, кто им теперь будет стенгазеты рисовать? Глупости люди делают.
Рудольф Инкович сказал отцу, что учиться я никогда не буду, не только на арфе, а вообще где бы то ни было, он, мол, все знает, как старый опытный педагог, и предрекает мне кошмарное будущее. (Это мы еще посмотрим, насчет кошмарного будущего, он не бог, и не пророк, и не какая-нибудь цыганка, чтобы предрекать мне будущее!)
И еще Рудольф Инкович сказал отцу, что собирался отправить меня в колонию, только в колонии я могу расти и стать человеком, но, учитывая старую дружбу с отцом, работу в одном оркестре, годы Гражданской и Отечественной войн, он отказался от этого.
Все еще перемелется, поработаю годик, денег заработаю, куплю себе перчатки…
Зато отец мне работу нашел. В Парке культуры и отдыха требовался художник - писать разные афиши, объявления. Отец видел, какие я прекрасные буквы на стенгазетах рисовал, он не сомневался, что я с этой работой справлюсь. Я ему в Общество по распространению общественных и научных знаний такую стенгазету нарисовал, что все сотрудники упали от восторга.
Теперь-то я буду самостоятельный! Потому все в мою жизнь влезают, что я денег не зарабатываю. Если бы я зарабатывал, кто бы меня упрекнул в несамостоятельности! А то каждый раз слышишь: "Когда ты будешь самостоятельный, будешь все делать самостоятельно". Давно в кишках сидит!
Не хуже других могу заработать по своей специальности. Не каждый в мои годы может работать художником в Парке культуры и отдыха. Я приблизительно представляю себе, что это за работа, весь парк на мне держится. То есть все объявления, все анонсы на моих плечах, не маленькая ответственность. Ясно, не ахти какая интересная работа, не живопись, но для начала полная самостоятельность. Куплю себе холсты, подрамники, красок накуплю, перчатки. Буду боксировать и писать картины, а там видно будет. В школу я всегда успею возвратиться, никаких талантов, ни черта для этого не требуется.
Ох, и наслушался же я историй от матери, пока отец мне работу нашел! И про певца Агафонова, и кучу разных невероятнейших рассказов о том, что происходило с разными мальчиками, которые бросали школу. Отцу тоже досталось, будьте покойны, он даже больше меня виноватым оказался, а мать была во всем права: она и предвидела это, и предрекала, и предсказывала. "Это твой Вояка!" - кричала она. "Да не Вояка, а Боякин", - поправлял я. "Какое имеет значение, Бояка он или Вояка, - продолжала она, не слушая меня, - никакого значения не имеет! Это он, твой Вояка, испортил тебе всю жизнь, отрицательно влиял на тебя, а я его еще раньше на елку звала! Нет уж, нет уж, пусть он к нам больше не ходит, никаких Вояк! И я уверена, что это он украл тогда зажим для отцовского галстука!" - "Зачем ему какой-то паршивый зажим?!" - кричал я. "Зажим не паршивый, а единственно ценная вещь в нашем доме! Этот зажим из Персии, если ты хочешь знать, такого теперь не купишь ни за какие деньги, он знал, что делал, твой Вояка!" - "Не брал он никакого зажима!!" - кричал я, наступая на нее, отстаивая честь своего друга. "Зажим был бы на месте, но его нет", - отвечала она спокойно, и мне начинало казаться, что она нарочно говорит все это, чтобы позлить меня и отца, он слушал и морщился. "Ты принеси мне лучше супу", - сказал отец (он только что пришел с работы). "Вояка мне всегда не нравился!" - в какой раз повторяла мать. "Боякин! - поправлял я ее. - Боякин!!!" - "Прекрати орать! - вмешивался отец. - Немедленно прекрати орать! Или я не знаю, что сейчас сделаю!" Мать поставила перед отцом тарелку супу и продолжала: "Докатился твой сын до Агафонова!" - "Агафонов тут ни при чем!" - отвечал отец, хлебая суп. "Ах, ни при чем? Ты говори ему это, говори, чтоб он совсем распустился! Агафонов тут очень даже при чем!" - "При чем здесь Агафонов?" - спрашивает отец устало, поднимая голову, а ложка с супом в его руке трясется. "А ты знаешь с очками историю у Фигуровской?" - спрашивает она отца. Отец ест суп и отвечает: "У Фигуровской не знаю". - "А! Не знаешь? А следовало бы знать!" - "Я твою Фигуровскую знать не хочу, дура она набитая", - говорит отец, раздражаясь. "Фигуровская не дура, - говорит мать. - Это были иностранные очки, ей привез сын, он из-под полы достал…" - "Ну и что из этого?" - спрашивает отец. "Вы мне не даете рассказать все по порядку, - возмущается мать, - все время меня перебиваете! К чему я это все клоню, а к тому…"
Отец перестал есть. Он внимательно смотрит на мать. Сейчас начнется. "Дайте мне досказать! - кричит мать. - Дайте мне досказать! Вы ко мне придираетесь!" (Сейчас, будет переход к совершенно другой истории, а дальше уже забудется цель, смысл разговора. У моей матери удивительная способность перескакивать с одной истории на другую; всегда очень трудно понять, что хотела она сказать нагромождением разных невероятнейших событий.) "А помнишь ли ты, как тебе в Гусарах в тяжелое время выделили полтора пуда сахару и что из этого получилось?" - неожиданно спрашивает мать. Отец на грани, он сдерживается с трудом, я вижу. "Какой еще сахар?!" - "Не следовало бы забывать, - говорит она, - не следует такое забывать!" Отец хватается за голову. "Я к тому все это клоню, - невозмутимо продолжает мать, - что сын такой же бесхозяйственный, такой же беспечный человек, как отец…"