Маруся соглашалась пойти куда-то с совсем незнакомым и довольно странным человеком, которого не знала совсем. Но почему-то встала и пошла за ним.
Он оказался еще выше, чем она себе представляла. Очень высокий, очень худой и необычный. Марусе нравилось идти рядом с ним.
– Эх, жаль я тебя раньше не повстречал! – вздохнул ее спутник. – Иду рядом и радуюсь. Хорошее от тебя передается, светлое.
– А чего жалеть? Вот, идем же рядом. Какие проблемы? – удивилась Маруся, только сейчас заметив, насколько у ее забавного знакомца грустные глаза.
– Подожди, курить жутко хочется, – попросил тот, отходя к табачному ларьку.
Он по-быстрому купил несколько пачек курева, рассовал по карманам, вытянул сигарету, жадно затянулся, выдохнул облегченно.
– Ух. Ну, идем. Посмотришь, как тут в округе устроено.
Они миновали здание ее факультета, свернули в переулочек, оказались во дворе дореволюционного обшарпанного дома. Марусин спутник открыл дверь подъезда ключом и пропустил ее:
– Заходи, не бойся.
Вообще-то она немного опасалась. Удивительно: она живет всю жизнь тут неподалеку, а про этот дворик и высокий, благородный, но предельно запущенный дом понятия не имела. И чего ради она тащится сейчас в чужой грязный подъезд? Что она там забыла? И – зачем он ее сюда ведет? Вопросы так и роились. А все равно она шла. Вечно она ввязывается во что-то. А может, психолог владеет приемами гипноза? Разумный внутренний голос настойчиво твердил: "Уходи! Повернись и беги из этого дурацкого подъезда! Ну, давай же! Не медли!" Но она все шла и шла по выщербленным ступенькам. На лестнице нестерпимо воняло кошками и какой-то отвратной тухлой жратвой.
Наконец они поднялись на последний, шестой этаж. На площадке имелась всего одна квартирная дверь, а также металлическая лестница, ведущая на чердак. Люк на чердак был надежно защищен от вторжения огромным амбарным замком.
– Куда теперь? – спросила Маруся, стараясь казаться равнодушной и бесстрашной хозяйкой положения.
– Наверх теперь. Я тут первый поднимусь, открою. Ты – за мной. Осторожнее на каблуках своих, – велел новый знакомый.
Маруся карабкалась, судорожно цепляясь руками за поручни.
На чердаке оказалось клево.
– Вот, милости прошу, любуйся. Я тут хозяин. Приватизировал. Бумагу показать?
Огромное помещение было светлым, сухим и чистым. Небольшие полукруглые окна блестели чистотой. Под одним из окон стоял письменный стол с двумя креслами. Вот и вся мебель.
– Тут дел еще много. Денег нужно немерено. А сил нет, – грустно вздохнул хозяин.
– Все силы тратишь на больных с тараканами? – поддела Маруся.
– Силы уходят на все! На каждый шаг – буквально. И нет в жизни никакого настоящего интереса и смысла, – с тоской в голосе постановил собеседник. – Ну иди, посмотри, какие виды отсюда открываются.
Маруся, переходя от окна к окну, поражалась везению владельца чердака-мансарды. Она видела как на ладони Кремль, крыши домов, московскую уличную жизнь, ясно различимую, но далекую, кажущуюся игрушечной.
Психолог что-то быстро и задумчиво писал, сидя за письменным столом.
Маруся совсем расслабилась. Она радовалась своему приключению. Вот испугалась бы – не увидела бы тогда, как здоровско можно устроиться под крышей московского дома.
– Иди сюда! – позвал ее хозяин.
Он перестал писать и стоял с исписанными листками в руках.
Маруся подошла, решив, что он сейчас станет читать ей только что сочиненные стихи. Она ненавидела, когда ей читали стихи. Но, кто знает, может, у этого что-то хорошее получилось?
– Вот смотри. Я решился. Мне все надоело, и пора кончать. Это – предсмертное письмо. Возьми, отнеси по адресу. А я сейчас встану на стол, открою окно, а ты меня подтолкнешь. Сам могу не решиться.
– Чего? – растерялась Маруся.
Вот уж чего она совсем не ожидала, так это подобной просьбы.
Потенциальный самоубийца внятно и деловито повторил свою просьбу: отнести прощальное письмо по указанному адресу и выпихнуть его в открытое окно.
– А больше ничего не хочешь? – крикнула Маруся, поняв, что перед ней сумасшедший псих.
– Я тебе за помощь ключи от помещения передам. Будешь тут хозяйкой. Владей.
– Знаешь что, психотерапевт, – сказала Маруся, повелительно глядя на больного на всю голову человека, – хочешь прыгать, валяй. Прыгай сам. Письмо свое отправляй сам. И ключи свои лучше проглоти перед прыжком. А я с тобой прощаюсь. Будь здоров!
Она решительно пошла к люку, спустилась по железной лестнице, стараясь не медлить, не обращая внимания на подъездную вонь, почти бегом сбежала по ступенькам и распахнула дверь подъезда. Свежий воздух ее осчастливил. Ей было страшно, что вот именно сейчас этот ее чокнутый психолог может выпрыгнуть из окна и разбиться у самых ее ног.
– Скорей отсюда! – велела она себе.
Но сбежать не получилось. Она с ужасом увидела, что со всего двора к ней подтягиваются желто-рыжие крупные бродячие псы, не ведающие любви и жалости к человеку. Маруся попятилась к двери подъезда. Та уже захлопнулась. Вот тут девушка пожалела, что нет у нее в руках сумки. Нечем будет отогнать зверье. Она совсем растерялась и молила судьбу, чтобы дверь каким-то чудесным образом хоть на миг открылась. Хоть на миг!
И случилось по ее мольбе. Дверь распахнулась, и из нее вышел живой и невредимый безумный психотерапевт. Маруся обрадовалась невероятно. Жив! И – дверь открыта. Лучше и быть не может! Человек властно произнес что-то, обращаясь к собакам, и те разошлись, опустив лохматые головы и поджав свалявшиеся хвосты.
Маруся ушла не оглядываясь, пораженная могуществом странного индивидуума. Одно слово – и псы свалили! А ведь скалили на нее клыки и смотрели такими горящими оранжевыми глазами, что даже от воспоминаний мурашки бегут по спине. Значит, мог он что-то! Что-то – точно мог! И что за дела с этим прощальным письмом? Зачем все это? Ей хотелось вернуться в свой нормальный мир, на семинар по английскому и – забыть поскорее весь этот нереальный бред.
Все и забылось, как лишнее и пустое в ее жизни. Через пару лет в клубе, где они собрались отмечать день рождения Варюши, любимой Марусиной подруги, она неожиданно увидела своего давнего знакомца. Он совсем не изменился с той весны, все такой же высоченный, худой, странно элегантный и неправильно красивый. Маруся издали видела, как он за руку поздоровался с парнем из их компании.
– Ты его знаешь? – спросила она у приятеля, когда тот вернулся к их столику.
– Старый знакомый, – кивнул тот. – Соседи мы с ним.
– Он правда психотерапевт?
– Психотерапевт? – удивленно переспросил Гарька. – Нет, какое там! А с чего ты взяла?
– Да так. Говорили как-то, случайно. Он и сказал, что по специальности психолог.
– Психолог! – хмыкнул приятель. – Ну да, все может быть. Психолог он хороший. Он за счет баб богатых живет. Находит таких… Сердобольных… И доит их. На жалость давит.
– А есть такие бабы, которые деньги дают? – недоверчиво спросила Маруся.
– Полно! Главное – подход найти. Удивить, пронзить. Это он так мне сам объяснял. Я-то не пробовал, – засмеялся Гарик.
Так вот что это было! Маруся наконец решила давнюю загадку. Это что же? Он тогда на чердаке на жалость давил? Ждал душещипательного разговора, предложений помочь с ее стороны… Ну и так далее. Ох, скукота. Всего-то.
"Но собак-то он все-таки отогнал! Одним непонятным словом!" – вспомнила Маруся и отчего-то утешилась.
Письмо
Была еще не дающая до сих пор покоя история с письмом, когда Маруся безоглядно сунулась в пучину чужого горя.
Ярко-желтый конверт с сине-красными "авиа"-полосочками по краям так и просился: "Подними меня". Странно, что есть сейчас люди, которые все еще пишут друг другу письма. Что-то в этом есть трогательное, магическое даже. Летит к тебе через расстояние бумага, до которой дотрагивался думающий о тебе человек.
"Подними меня!" – звал конверт. Как только проезжающие машины его не заляпали? Ну, ребята и подняли.
Конверт оказался аккуратно открытым, – значит, письмо прочли и выронили, наверное: вон, какое оно большое!
Ребята-первокурсники только что сдали первый в жизни экзамен первой университетской сессии. Гора с плеч! Шли отмечать. А тут вон письмо подвернулось.
– А знаете что? Давайте купим конверт побольше, адрес надпишем и отправим, – предложила Маруся.
Почта как раз находилась неподалеку.
– Ага, – согласился Михей, доставая из конверта желтые листочки с веночками синих незабудковых цветочков на полях. Он встал в позу и прочитал ораторским голосом:
– Здравствуй, сука!
Поднялся восторженный смех.
– Во прикол! – восхитился Колян. – Как это там: "Здравствуй", но – "сука"! Или – "сука", но все-таки хрен с тобой – "здравствуй"! Ржунимагу!
Будущие журналисты ощутили гурманский восторг от нелогичной состыковки двух достаточно привычных, обыденных слов. Все окружили Михея, который снова по-дикторски возвестил:
– "Здравствуй, сука! Как ты смеешь разыскивать нас с Алешей? Что тебе еще от нас надо? Два года нет со мной моей ненаглядной Ирочки, а ты все поганишь воздух своим мерзким дыханием. Из-за тебя, тварь, я не могу быть рядом с доченькой, не могу посадить цветочки на ее могилке, яичко на Пасху принести, показать Алешеньке, где его мамочка спит вечным сном…"
– Все, не могу! – Михей передал письмо Марусе. – Читай сама, если хочешь. А мне от этой злобы мозг выносит.
Маруся взяла листочки у Михея, расправила их и тихо продолжила:
– "Что ты, сволочь, сотворила с моей девочкой, со всеми нами? Ты думаешь, твой муж – министр бывший, так тебе все позволено? За что вы Ирочку гнобили, в чем все время ее подозревали? Что она что-то урвать от вас хочет, что не по любви за вашего сына вышла, а ради каких-то благ немыслимых?
Ну и какие блага вы своему-то сыну дали? Дачу с машиной? Какое от них счастье? Так ведь и того ж не дали. Все боялись, вдруг Ирочка чем-то попользуется, что-то ей перепадет. Больные люди! Я помню, как Андрей от вас, родителей своих, приходил и плакал: "Они меня заставляют из квартиры выписываться, не нужен я им, Ириша!" И я тогда пришла твоего сына утешать: "Мы тебя любим, Андрюшенька, ты наш". И из вашей пятикомнатной – в нашу двухкомнатную. Еще паспортистка очень удивлялась, тоже думала, что мы какую-то махинацию затеваем, раз человека со ста сорока метров на двадцать семь прописываем. "Все равно, – говорит, – вас на очередь не поставят". А то мы не знали! А ничего, главное – в любви жить, пусть в тесноте, да не в обиде.
Я все думаю, думаю сейчас, вспоминаю… За что можно было мою Ирочку ненавидеть? И мне кажется, я поняла. Не надо думать, за что. Тебе же все равно, кто перед тобой. Ты попросту от человеконенавистничества бодреешь, как тесто на дрожжах расправляешься. Тебе же вечно с кем-то бороться надо. Я все вспоминаю, вспоминаю… Ира в первый раз в дом ваш пришла, невестой сына вашего единственного, а будущий свекор ей лекцию устроил по вопросу дружбы народов. Бывают, мол, хорошие евреи, а бывают и очень плохие. Отчество Ирочкино вас не устроило. Ирина Ильинична. Сразу встопорщились. Ну да. Папа у нее Илья Моисеевич. Испугались за чистоту своей крови.
А еще интересно, вспоминаешь ли ты, стерва, что именно своему же собственному сыну сказала, когда он вас порадовать захотел известием, что внук у вас должен на свет появиться? Наверняка не вспоминаешь! Слово не воробей. Вылетело – и нет его! Ничего! Зато я помню. Ты вместо поздравлений вот что произнесла: "Ну что, добилась твоя красавица своего, захомутала тебя окончательно?" Да было бы кого хомутать! Он же пить из-за вас, зверей, начал, он мучился, он любви вашей хотел! А вы тряслись над своим имуществом, как будто оно хоть что-то стоит.
Ирочка все терпела, ангельский характер у нее был. Все просила Андрюшу тебе звонить – мол, это же твоя мама, она скучает. А тот как позвонит, так чуть не со слезами трубку кладет: хорошо поговорили!
А помнишь, что твой старый козел про Алешеньку сказал, когда его новорожденного увидел?
"Настоящий иудей!" – говорит.
Это нормальное приветствие собственному внуку? Эта кроха маленькая только на свет появилась, а вы его уже определили, куда положено. И как это он еще сдержался, "иудей" вымолвил, а не "жид". Выдержка министерская сказалась. Мы с Ильей оценили.
Ну хорошо. Родился на свет Божий Алеша Антонов – "настоящий иудей". Ну и ушли бы вы из нашей жизни, дали бы дышать спокойно. Нет! Тебе надо было свое диктовать: "Ира, надо работать, нельзя на мужниной шее сидеть". Ты у своего всю жизнь сидела, тебе оттуда, с шеи его, видней всегда было, что хорошо, что плохо. А как ты ей хвасталась, что тринадцать абортов сделала? Мать-героиня! Может, тебе орден за это потребовать? Или пенсию персональную назначить? Похлопочи, а вдруг и правда получится.
Ты бы хоть оценила, что Ира тебя слушалась, мальчика по выходным в гости возила: к дедушке с бабушкой. А бабушка еще иной раз и от ворот поворот даст – почему приехали без предупреждения, мы сегодня никого не принимаем. Стыд-то какой! Это своим детям такое говорить! И земля тебя до сих пор носит!
А деточки моей нет! Из-за тебя, черная ведьма!
Ты ее довела своим эгоизмом. Как она мучилась, как страдала от каждой твоей выходки! Вот все и сказалось. А она все о папе своем беспокоилась, все просила не говорить ему, что с ней: он после инфаркта, ему нельзя волноваться. Но пришлось Илье Моисеевичу поволноваться, на могиле своей дочери поплакать. Пришлось ему решение принять. Уж до чего кроткий он человек, а не выдержал. Смрад от всех вас исходит. Нельзя с такими, как вы, одним воздухом дышать. Вот и увез нас Илюша, жену свою русскую, сиротину горькую, и внука своего, "настоящего иудея".
А ты теперь, Зина пишет, верующей стала, в церковь ходишь. Думаешь, Бог простит тебя, убийцу? Теперь ты Алешенькину фотографию на иконке нацеловываешь! Что ты опять наколдовать хочешь? Чего вымаливаешь? Не видать тебе нашего мальчика, не достать, не найти! У него и имя другое, и фамилия. И все его здесь любят, ласкают. И учится он лучше всех. Но не твоими молитвами. За сына своего лучше молись, который от бутылки до бутылки живет. И если мы с Алешенькой приедем на Ирочкину могилку, когда он взрослый станет и вы не сможете его отнять, он тебя даже не узнает. Другого ты не заслужила".
– Все, – выдохнула Маруся, – прочитала. Подписи нет.
Казалось, что во всем мире наступила серая вечная зима, что нигде нет солнца, моря и смеха.
– Класс! – не очень-то восторженно произнес Михей. – Хорошо, что все. Жесть жестяная.
– Да бросьте вы это, ведь шли же куда-то, – заныл Колян. – Настроение хорошее было. Зачем всякую дрянь с земли поднимать?
Незабудки по-сиротски трепетали на зимнем московском ветру.
* * *
– Надо отнести этой. Которая убийца, – упрямо сказала Маруся. – Тут совсем близко. Пусть прочитает.
– А если допустить, что она прочитала и выбросила эту кучу добрых слов на дорогу? Я б, например, выбросил с первого же приветствия, – попытался втолковать Михей. – От письмеца такой злобой веет, что меня прямо мутит.
Он взял конверт, повертел в руках, вглядываясь в штемпели.
– Смотри, как отправительница шифруется! Я так понял, что они на Земле обетованной обитают. А письмо с Урала пришло. И адреса обратного нет.
– Ну дали кому-то, кто в Рашку летел, они и отправили. Ясное же дело, – захныкал снова Колян. – А тут получили, прочитали и выкинули. Ну, пойдем уже, хватит.
– А если это кто-то другой выбросил? Ну там – почтальон? – засомневалась Маруся.
– Ага. Прочитал, перед тем как по адресу отнести, не понравилось содержание, ну и фиг с тобой. Валяйся на земле, пока добрые люди не подберут, – парировал Колян. – Идем, что ли, уже, а?
– Хорошо, идем, – согласилась Маруся. – Идем, правда, отметим. А письмо я потом все равно занесу.
Она сунула листочки в конверт, открыла сумку и уложила его рядом с учебником.
– Оно тебе надо? Баба явно не в адеквате, которая писала. Все у нее убийцы, алкоголики. Только она со своим Моисеевичем страдальцы невинные. А между прочим, похоже, ребенка-то они незаконно вывезли из страны. Ты просекла момент? Мать ребенка умерла (типа – убили ее как-то непонятно), а отец-то жив! С чего это дед с бабкой ребенка от отца увезли? – втолковывал Михей.
– Вот я отнесу и вручу в собственные руки. Заодно и посмотрю на убийцу, мужа убийцы и их сына-алкоголика, – упрямо заявила Маруся. – Раз уж подняли это письмо, значит, что-то я должна сделать.
– Идеалистка, – хмыкнул Колян.
– Пусть идет, – глубокомысленно провозгласил Михей. – Она стремится до сути добраться, познать жизнь. Во всех ее проявлениях. Потом поделишься впечатлениями, расскажешь.
– Ага, – беззаботно согласилась Маруся.
Разговор пошел о другом, о приятном. Стали вспоминать, кому какой билет достался, как сначала было чувство, что ничего не знаешь, а потом вдруг откуда что взялось! Хорошо посидели в гостях у однокурсницы, поболтали. О письме Маруся вспомнила уже дома, перед сном. Полезла в сумку за учебником, увидела конверт и испугалась. О жутких вещах думать больше не хотелось. Чужая жизнь. И какая-то искореженная, неправильная. Не должно так быть, чтобы людям доставалось столько страданий.
"Наверное, правы ребята, – подумала она. – Выбросить надо все это. Раз было уже кем-то выброшено, пусть так и будет. Это не моя забота. И что я могу сделать? Я же ничего не изменю".
И все же, вопреки собственным здравым размышлениям, решила она, что занесет завтра с утра письмо по адресу. Наверное, детское любопытство взяло верх. И ощущение, что вся жизнь – сплошное приключение, от которого нельзя отказываться, иначе со скуки увянешь. Ко всему примешивалось еще чувство справедливости: пусть убийца, причинившая зло неведомой Ирочке, хотя бы ознакомится с написанной в письме правдой о ней.
Утром она вспомнила о консультации к следующему экзамену, помчалась – еле успела. Потом долго сидела в библиотеке. О письме вспомнила, когда доставала номерок от пальто в гардеробе. Яркий конверт напомнил о себе. Она решила не откладывать. Раз уж задумала вручить, надо сделать. Хватит таскать с собой тяжесть чужой беды. Тоже – талисман нашелся.
Через пять минут Маруся уже стояла перед подъездом огромного сталинского дома, раздумывая, как же попасть внутрь. Попробовала набрать номер квартиры, раздались долгие гудки: то ли действительно дома никого не было, то ли что-то не так она нажала. Наконец ей повезло. Человек, явно возвращающийся домой, уверенно набрал код, дверь запищала.
– Вам сюда? – спросил мужчина.
– Мне письмо передать, – пролепетала Маруся, наученная с детства бояться маньяков-насильников, особенно идущих за тобой в подъезд.
– Так заходите, – услышала она.
Пришлось войти. Она не знала, на какой этаж подниматься.
– Вы не подскажете, а квартира 25 – на каком этаже? – пришлось обратиться к источнику опасности.
– Двадцать пятая? А вы к кому там? – с интересом спросил ожидающий лифта жилец.
– К Антоновым. Мне письмо им передать. Лично, – почему-то принялась лепетать Маруся.
– Это значит – ко мне. Я Антонов. Давайте ваше письмо, – велел мужчина.