Тот самый Ирочкин муж, догадалась девушка, не сомневаясь ни на мгновение. Выглядел он лет на тридцать пять, ну плюс-минус, конечно. Может, и все сорок ему. На алкаша не похож. Одет очень даже прилично, выбрит чисто. Глаза только смутные какие-то. Печаль в них.
– А как вы докажете, что Антонов? Я должна лично вручить, – неожиданно для самой себя проговорила Маруся.
– Хорошо. Поедем на шестой этаж, к двадцать пятой квартире. Я открою ее своим ключом. Этого достаточно?
– Ну ладно, – нехотя согласилась она, чувствуя себя при этом самой последней дурой: ведь точно знала, что в лифт с незнакомцем нельзя заходить ни при каком раскладе. Ни за что и никогда. Но, словно под воздействием злых чар, полезла в кабину.
На шестом этаже все произошло именно так, как и обещал Антонов. Он отпер дверь, из которой немедленно вышла кошка и мяукнула вернувшемуся хозяину.
– Ну, давайте ваше письмо, – с улыбкой в голосе произнес человек.
Маруся почему-то медлила.
– Знаете, письмо вообще-то не вам. Оно – Антоновой Е.А. Я должна лично вручить.
Лицо человека сразу осунулось. За кратчайший миг, на глазах. Маруся про такое читала в книгах, но никогда еще собственными глазами не видела, чтоб лица так мгновенно менялись.
– Антоновой Е.А… – сказал он тихо, – Антоновой Е.А. нет.
– А когда она будет? – растерялась Маруся. – Вы скажите, я попозже зайду. Или завтра.
– Ее не будет. Никогда уже. Неделю назад похоронили.
– Простите, – оторопела девушка. – Простите меня, пожалуйста.
– Можете отдать письмо мне. Я хотя бы напишу этому человеку, который письмо прислал, что мамы больше нет. Чтоб человек знал.
– Да, конечно, – Маруся полезла в сумку за письмом, чувствуя себя очень плохом человеком, приносящим зло. – Вот. Только там обратного адреса нет.
– Нет так нет. Прочитаю, тебе на словах ответ передам. Этого вполне достаточно. Давай, заходи, – велел Антонов, переходя почему-то на "ты".
И снова Маруся безропотно подчинилась. Ей было нестерпимо стыдно, что он увидит, во-первых, что письмо вскрыто, хотя они его таким и нашли, а во-вторых, она ужасалась тому, что предстояло прочесть человеку, совсем недавно похоронившему мать. Надо было с Михеем пойти, он бы просто отдал письмо и ушел, думала она, прекрасно понимая, что потому-то и пошла одна, что хотелось разобраться в людях, о которых говорилось на незабудковых листочках.
Просторная прихожая оказалась красиво обставленной: вешалка для одежды скрывалась за раздвижной дверцей, огромное зеркало в старинной резной раме, два кресла и небольшой инкрустированный столик между ними. Сразу чувствовалось, что попадаешь в дом с традициями и давно сложившимся стилем.
– Садись, – указал на кресло хозяин. – Можешь не разуваться.
Маруся села, боясь смотреть, как читает ужасное письмо человек, устроившийся в кресле напротив.
Кошка ходила у его ног и урчала. Он не обращал на нее внимания. Читал.
– Сама, я вижу, уже прочитала? – произнес он, откладывая листочки.
– Мы вчера с ребятами его на улице нашли. С экзамена возвращались днем. А оно лежит. Открытое уже. Кто-то выбросил. Или потерял случайно.
– Я не о том сказал. Я сказал: сама-то прочитала?
– Да, – ответила Маруся, не глядя человеку в глаза.
– Зачем?
– Не знаю. Просто так. Мы не думали, что… То есть – вообще ни о чем не думали. Раз валяется, значит – ничье.
– А понесла зачем? Сюда?
– Я… Думала, что надо отнести тому, кому оно послано.
Человек иронически хмыкнул.
– Я тебе скажу, что ты думала. Ты думала: пойду посмотрю на этих злодеев. На этих подлых убийц. Ты же дура еще полная. Бабское любопытство тебя распирает. Вот и пошла. Что – скажешь, не так?
– Так, – Марусина голова склонилась еще ниже.
– А если б тебе тут морду набили? Например. Или прикончили бы, – как-никак к убийце закоренелой шла, а? – настойчиво допытывался бывший муж убитой Ирочки. – Чем же ты думаешь-то? О чем?
– Я не знаю, – всхлипнула девушка. – Это действительно ужасно глупо. И необъяснимо. Простите меня.
– Не делай так больше! Не делай! – убежденно произнес человек. – Ты очень рискуешь! Со всех сторон – рискуешь, поняла? И совершенно бессмысленно, бесцельно.
– Не буду, – пообещала Маруся. – Я поняла. Уже когда в лифт с вами вошла, поняла, какая я дура.
– Ну что, давай чаю попьем, раз все поняла, – вздохнул человек, поднимаясь, – Я тебе расскажу кое о чем. Может, поймешь что. Выводы сделаешь. Ты же хотела разобраться? Вот и разберешься. Или хотя бы мнение противоположной стороны выслушаешь. В состоянии?
– Да, – нерешительно кивнула Маруся.
– Меня Андрей зовут, – представился человек.
– Я знаю. Там, в письме, есть. А я – Маша, Маруся.
– Ну, будем считать, что очень приятно, Маруся. Хотя – приятного мало. И не ты тому виной. Не первое это письмо. Наверное, всю жизнь теперь не расхлебаю последствия своей давней женитьбы по большой любви. Кидай пальто на кресло, пошли.
На кухне царили порядок, чистота. Андрей включил чайник, ловко расставил чашки, открыл коробку зефира в шоколаде, привычно заварил чай. Красивый человек. Ловкий. Совсем не такой, каким казался, когда она вчера письмо читала. Почему у него такая печальная судьба?
– Вот. Пей, – пододвинул ей чашку Андрей и сам отхлебнул из своей большой кружки. – Горячий, осторожно. Ну – жди, пока остынет. И слушай. Меня достали эти обвинения. Ни с кем об этом не говорил, не мог. Хотелось выговориться, но молчал. Ладно, раз пришла, слушай тогда. Насчет убийства Ирочки – это все полная бредовая чушь. Это мать ее от отчаяния пишет, винит всех вокруг. У Иры была онкология. Вот причина. И мы с ней, как узнали, решили бороться с болезнью и не уступать. Она маму свою боялась огорчить, молчала до последнего. Но когда уже молчать не получилось, тут и началось.
Андрей взялся руками за голову, губы его побелели. Он явно делал над собой усилие, чтобы говорить дальше.
– Почему-то все вокруг у тещи оказались виноваты: и я, и мои родители… Не может до сих пор с потерей смириться. А отчаяние – вот, выливает на нас. Теперь на меня. Отец месяц назад ушел. Сейчас мама… И все мы, как выясняется, убийцы. Себя она к ним не причисляет, если уж на то пошло. А могла бы, если бы голову включила. Она – террористка по жизни. Всегда знает, как правильно. И попробуй сделать что-то не по ее велению – живого места на тебе не оставит. И мозг, и печень выклюет.
– Это чувствуется, – вставила Маруся. Ей хотелось, чтобы несчастный человек успокоился. Хотелось встать и уйти. И больше не слушать о чужой беде. Но уйти не получилось бы. На это она не смогла бы решиться.
– Хорошо, что чувствуется, – подхватил слова незваной гостьи бывший Ирочкин супруг. – Еще бы не чувствовалось! Муж ее, Илья Моисеевич, – классический подкаблучник. Полностью под ее дудку пляшет. Все, как скажет женушка. Хотя я все удивлялся: на работе он вполне волевой мужик. А дома – половая тряпка. Бывают такие варианты. Правда, попробуй не быть тряпкой. Супружница жизни не даст. Распластает и утрамбует. И Ира была полностью в ее власти. Хотя все понимала, но противостоять не могла. При этом в теще моей с деспотизмом соседствовала удивительная самозабвенная жертвенность. То есть – когда тебе плохо, она отдаст всё, все силы, вплоть до собственной жизни. Искренне и без остатка. Но если тебе хорошо, попробуй только это показать – придавит, и захрипишь, и пощады запросишь. Не будет уже хорошо. Такие ножницы.
Андрей попробовал Марусину чашку рукой.
– Пей, уже можно. Не ошпаришься, – предложил он. – Ну что? Рассказывать дальше? Или хватит?
– Рассказывайте, – безвольно согласилась Маруся. Она понимала, что человеку пришла пора выговориться. И пусть. Может быть, ее именно за этим прислала к нему судьба.
– Мои тоже были властные, Царствие им Небесное, – заговорил Андрей снова. – Со своими тараканами. Но по-другому. Моя мать перед отцом трепетала – кормилец. А в остальном – она была хозяйкой дома. И другую хозяйку рядом терпеть не хотела. Поэтому, когда мы с Ирой расписались, она предложила нам квартиру снять. Ну, мол, они будут помогать с квартплатой. Но тут теща встопорщилась. Подняла дикий хай. Не позволила дочери жить на съемной квартире. Пусть, мол, свекру со свекровью будет стыдно, в какой тесноте по их вине ютится семья их сына. Я, конечно, обалдел от всего этого. Мы же с Иркой планировали счастливую жизнь друг с другом. А наткнулись на рифы. И корабль наш дал течь. Мне домой не хотелось идти. Я хотел к жене. Но к теще не хотел совсем. На работе напряжение: я тогда только диплом получил, хирургом стал, оперировать боялся панически. А рука должна была быть твердой. Вот и совмести. Дома тебе мозг выносят, идешь работать оглушенный. Оперируешь на грани возможного. А потом – да, я выпивал. Иначе бы не выжил. И мне это помогало. Я хоть мог вернуться "домой", если можно так выразиться. С Ирой мы наедине оставались только ночью. Все остальное время – теща рядом. И ни одно движение не проходит без внимания. А уж когда Алеша родился, тут невыносимо стало совсем. Одни команды, одни приказы. Своей жизни не осталось ни на глоток. "Ребенку надо!!!" И все – беги исполняй! Тебя уже нет. Ты – автомат. Приказали – действуй. Я, если хочешь знать, подозревал, что Ирочкина онкология возникла как раз от постоянного стресса, который мать ее создавала. Но, конечно, молчал и молчу об этом. О чем теперь говорить? Отстрадала свое, ушла в мир, где нет боли. И пусть покоится с миром.
– Надо было вам квартиру снять. Все так делают, – сказала Маруся, не понимая, зачем она вообще говорит о том, чего не вернуть.
– Надо было! Тысячу раз себе это говорил! А все чего-то ждал. Растерялся тогда совсем, – вздохнул Андрей. – Я молод был, не понимал еще многого. А ты откуда все знаешь, умная такая?
– Ну, просто никто сейчас не хочет с родителями. Зачем лишние люди в своей личной жизни? – рассудительно высказалась Маруся. Ничего она, конечно, толком не знала. Но все вокруг только и говорили, что пора от родичей съезжать. Вот она и повторила. И оказывается, в самую точку попала.
– Вы другое поколение, – кивнул Андрей, – вы от нас далеко ушли, свободные. Правильно мыслите. А я вот… – Он махнул рукой. – Не успел я. Жены лишился. Куда уж хуже. Но мать Ирочкина все ищет виноватых, все жаждет мести. И мстит. Сына моего лишила отца. Совершенно незаконно. Поехали они в Израиль, якобы на отдых, на две недели. Я согласие дал, нотариально заверил. Так бы их с ребенком не выпустили. У них другая фамилия, они не оформлены как опекуны. Я, несмотря ни на что, им доверял, думал, общее у нас горе. А они вот что сотворили. Там, оказывается, можно, если это твоя историческая родина, приехать, заявить о желании остаться и тут же разрешение получить. Что они и сделали. И кроткий Илья Моисеевич и его супруга решили за меня судьбу моего сына. Я бился и бьюсь. Но пока безрезультатно. Что там они Алеше насчет папы и мамы объясняют, не знаю, но представить себе могу. Хотя и страшно это представлять. Хоть волком вой.
Андрей сжал кулаки так, что костяшки пальцев побелели. Долго сдерживался человек, поняла Маруся. Как долго он скрывал в себе эту боль? Смогла бы она так?
– И вы совсем-совсем его не видели с тех пор, как его увезли? – не удержалась она от вопроса.
– В том-то и дело! Совсем! А мои родители – разве они не имели такое же право на внука? За что их на такое страдание в конце жизни обрекать? И кто дал право причинять такую боль? И ребенка лишать самого главного в жизни права: знать своих предков? Да, мама в конце жизни обратилась к Богу. Да, молилась. И рядом с иконой всегда у нее стоял портретик внука. Что в этом плохого? За что казнить? Она и отец вполне могли бы еще пожить. Тоска их изнутри сожрала. Ушли оба. И оттуда не возвращаются. Алеше теперь некого будет вспомнить, когда сам станет отцом или дедом. А без этого человеку трудно. И по своей воле такие трудности создавать ребенку – страшный грех. Не от любви это идет. Не дай тебе Бог такое пережить! Хотя ты – женщина! Ты сейчас в силе. Если что – ребенок останется при тебе.
– Я никогда у отца ребенка не отниму, – возмутилась Маруся.
– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Человек про себя мало что знает. Особенно молодой. Но лучше так не поступай. Никогда. И раз уж мы здесь сегодня собрались, – Андрей иронично усмехнулся, – я тебе еще некоторые мысли изложу. Животрепещущие. Национальный вопрос, будь он неладен. Проклятый вопрос, который все уничтожает, все из-за него летит в тартарары. Смотри. Я влюбился в однокурсницу. В красивую девушку по имени Ира. Кареглазая, улыбчивая, нежная, безропотная даже. Трогательная невероятно. Полюбил ее, думал о ней, не мог без нее. Предложил ей себя, чтобы быть до конца жизни вместе. Я, идиот, вообще не думал про национальность! Это была моя девочка, моя жена! Моя любовь и надежда. Что такое национальность? Какое мне дело до этого? Почему мне должно быть до этого дело? Эх, мала ты. Не поймешь меня. Это надо прожить, чтобы такое понять!
– Я хорошо понимаю, – произнесла Маруся. – Я много об этом думала и думаю. Во мне, как в вашем сыне, четверть еврейской крови, по материнской линии. И я пыталась разобраться в нюансах.
– Это хорошо, что пыталась. Хорошо, когда смолоду о таких вопросах задумываешься. А я не задумывался. Ну причин не было. Живут себе люди. Хорошие, плохие. С кем-то хочешь иметь дело, с кем-то нет. Ну и пусть все будут счастливыми. Место под солнцем найдется. Это только потом я вник. И такое мне открылось! Вот скажу тебе, раз, тем более, ты какое-то отношение к этой теме имеешь. Ты по возрасту мне почти как дочь. Тебе сколько? Восемнадцать? Около того?
– Восемнадцать, – подтвердила Маруся.
– А мне тридцать восемь. Вполне мог быть твоим отцом. Алеше вот-вот пятнадцать будет. И пять лет я его не видел. И даже, видишь, не знаю, как его теперь зовут.
– Это ужасно.
– Это ужасно, да. И главное: с этим надо как-то сживаться. Стараться принять, не думать, – подтвердил Андрей.
Он снова взялся за голову и замолчал. Потом, словно очнувшись, продолжил:
– Ладно, вернемся к самому тяжкому. Национальный вопрос. О мигрантах не говорю. Это совсем другая тема. Говорю о тех, кого всегда считал своими, с детсада бок о бок рос и не догадывался о чьих-то проблемах и чьей-то боли. Ну что поделать? Чужую боль можешь понять, только если сам с чем-то подобным столкнешься. Или дорастешь до невероятной способности сочувствия. В общем, еврейская тема. Это какой-то безысходный надрыв. Причем в общенародном масштабе. Может, и в мировом. Не знаю. Но – надрыв. А где тонко, там и рвется. Насовсем.
Он даже не представлял, как много пришлось думать об этом его неожиданной гостье. И ей вопрос этот был мучительно близок.
– Смотри, – обращался к ней тот, о котором она еще недавно думала как об убийце, – смотри: те евреи, которые веками живут на этой земле, стараются, учатся, работают, они же, по сути своей, русские люди. Общая судьба, общий язык, основы, культура. Они свои. Но каждый из них так или иначе сталкивался с тем, что права их ущемляют из-за национальности. Они терпят. А обида сидит в сердце. Они отверженные. И не знают, за что, почему. Только из-за фамилии? Что мы сделали не так? Вопросы эти не дают покоя. Обида живет. Этот антисемитизм – его не замечаешь, пока не столкнешься. А если и столкнешься, но тебя это не касается, ты не воспримешь. Ну, мол, мало ли, что какой-то дурак сказал. Плюнуть и растереть! А если лично у тебя наболело – не плюнешь. И оказываешься со всеми своими чувствами в тупике.
Ты обращала внимание, Мария, что слово "еврей" – само по себе слово – нельзя произносить в присутствии евреев без опаски? Потому что если, например, ты скажешь о ком-то "настоящий еврей", не имея в виду ничего плохого, ты можешь стать врагом человека на всю оставшуюся жизнь. Тебя проклянут на веки вечные. А вот, скажем, "настоящий русак" или "типичный русский Ванек" и тому подобное – это говорить можно и не считаясь с чувствами присутствующих русских. Они должны пропустить мимо ушей. Им больно быть не может.
– Вопрос риторический, – сказала Маруся. – Все это замечают. Только большинству на это плевать. Кому не больно, тот не почувствует. Надо учиться чувствовать.
– И тут ты права! Да, надо учиться чувствовать чужую болевую точку. И не давить. Но и прощать тоже надо учиться, а? Да, мой отец, когда увидел впервые новорожденного Алешу, сказал: "Настоящий иудей". Что тут оскорбительного? Ну вот, к примеру, сказал бы он: "Настоящий француз" или "Настоящий испанец". Это повод для смертельной обиды? У Алеши оказались огромные карие глаза. Не молочно-синие, как у других младенцев, а именно темно-карие, в мать и в дедушку Илью, соответственно. Красивый младенец. Неделя от роду, а черты лица четкие, выразительные, взгляд осмысленный. Что такого сказал мой отец? А теща – русская женщина, кстати говоря, – дернулась, как будто ее хлыстом ударили. Отец мой тысячу раз уж потом пожалел, что это сказал. Хотя ничего, повторяю, оскорбительного в его словах не было. Но надо вообще молчать. Заткнуться. А теще передался этот еврейский невроз на национальную тему. Болезненная реакция на слова, которые ни капли оскорбления не содержат.
Думаю все над этим. Что понимаю? Здоровая нация не ощущает своей национальности, как здоровый человек не ощущает, что у него есть кости. Это не я сказал. Это Бернард Шоу. Но я – подписываюсь. Национализм – это путь к трагедии. В любом масштабе: в семейном ли, в глобальном, общенародном. Это же пестование ненависти. А ненависть – дорога к смерти. Но знаешь, какой парадокс наблюдаю? От русских требуют, чтобы они отвергли национализм, так? При этом другим народам национализм позволен. Они маленькие. Они пострадали. Им надо выживать, беречь себя. И получается, в том же Израиле, если ты в курсе – там национализм тот еще! Если брак смешанный, мать еврейка – ребенок рождается полноправным евреем. Если отец еврей, а мать нет – ребенок не имеет уже тех прав. Так где же национализм? Почему народ, переживший ужасы геноцида, позволил себе так устроить свое государство? Получается – им можно. Их национализм законный, потому что они пострадали. А мы? Мы, жаль, не подсчитываем, не делаем мемориал, сколько священников умучили, растерзали, сколько русских полегло в лагерях… Мы не имеем право себя оплакивать и ценить! Вот какая штука! Порочный круг! Они, с одной стороны, правы. А с другой – полная неправда. Кого жалеть? Кого оплакивать? Поняла, о чем я? – Андрей перевел дух, глотнул остывшего чая.
– Да. Поняла. И так же об этом думала. Но ответа у меня нет. Никто не изменится. Не может меняться. Все такие, как есть, – горько сказала Маруся.
– Мудрая ты птаха. Но не ходи больше так по чужим подъездам, обещай!
– Обещаю. Но все равно – я не жалею, что пришла. Все равно, – убежденно сказала девушка. – Спасибо вам.
– Ну что? Вопросы есть еще у тебя? – Андрей пристально взглянул ей в глаза.
– Знаете… Не вопрос, просто мысль. Я тут подумала. Вот в письме говорится о какой-то Зине, которая туда пишет. Значит, Зина эта знает адрес, понимаете? Может, через нее получится Алешу найти?
Ее собеседник удивленно засмеялся.