Воронок был хоть и нагретым, но терпким, с хмельной горчинкой, с легким пощипыванием на губах, как настойная брага.
– Вот старый дятел! А неплохое хлебово сотворил, а? – похвалил Вася. – Давай еще по одной дернем?!
Они выпили еще по стакану.
– Ну, что у тебя случилось? Говори подробней, – сказал Вася.
– Да какие подробности. Пошел в луга за кобылой – проса ломать. А кобылу – поминай как звали.
– Рыжую? – Вася вскинул голову.
– Ее.
– Хороший кусок кто-то у тебя отхватил.
– Может, и подавится этим куском. Я его и под землей найду! – вспыхнул Андрей Иванович и засверкал глазами. – И вырву этот кусок вместе с зубами.
Вася как бы с удивлением глянул на Бородина – мужик как мужик: благообразный, с холеными усами, с узким, иконописного овала лицом; вельветовая тужурка на нем, хоть и потертая, но еще аккуратная, щегольская, с накладными карманами и даже с серебряной цепочкой от часов. Лаптей не видно – под столом. Сверху глянешь – учитель… И вдруг такая темная животная ярость?
– Вот что она делает с человеком, эта частная собственность… – Вася покачал головой. – Правильно сказал Карла Маркс – эту частную собственность надо под корень рубить.
– А ты что, Маркса читал? – усмехнулся Андрей Иванович.
– Я Маркса не читал, но вполне с ним согласный.
– Ты-то чего подымаешь хвост на частную собственность? Не будет частной собственности – и твоим приятелям-ворам делать нечего! – задетый за живое, вспылил Андрей Иванович.
– Как так нечего? – удивился опять Вася. – Вор себе работы всегда найдет: частной собственности не будет, общественная появится. А эту самую общественную собственность красть удобнее: во-первых, она всегда под рукой, а во-вторых, ты ничем не рискуешь, никого не обижаешь и никакой к тебе злобы. Ну, попался… Так все по закону – получил статью и поезжай на отдых, на заслуженный. А частную тронешь – того и гляди пулю получишь еще до статьи. А сколько злобы. Нет, я против частной собственности… Надо с ней кончать.
– Ну тебя к лешему! Я было рот разинул – думал, ты что-то дельное скажешь. А ты с побасенками своими.
Вошла Юзя, протопала, как козочка, своими сапожками, поставила на стол жаровню с яичницей и вылетела.
Вася налил еще по стакану воронка. Выпили.
– Я тебе к чему эту уразу развел, – Вася лениво ковырнул вилкой яичницу, пожевал. – Прикроют наш сельков, наверно.
– Почему?
– Инвентарь не дают, счета позакрыли. Раньше мы одних сеялок по пять, по шесть десятков мужикам распродавали, по пять молотилок, по тридцать – сорок веялок… А плугов не считали. Каждый бери: кому за наличные, кому по векселю… А теперь баста! Никаких векселей. Единоличник – нет тебе ни хрена. Чуешь, куда дело клонит?
– Куда?
– В колхозы! Весь инвентарь туда попер… И вы скоро туда загремите.
– Э-э, нас уже десять лет колхозами пугают, – отмахнулся Андрей Иванович. – Да вон у нас в Тиханове есть две артели, кирпич бьют, дома строят, торгуют. Неплохо устроились.
– То артели, а то колхозы. Разница, голова! Ты читал о всеобщей коллективизации? Резолюцию Пятнадцатого съезда?
– Читал. Но там сказано – строго на добровольных началах. Так что все по закону: кто хочет, ступай в колхоз, а нет – работай в своем хозяйстве. Надо обогащаться, на ноги страну подымать. Что говорили на Пятнадцатом съезде?
– Это, брат, не на Пятнадцатом съезде. Это года три-четыре назад. А теперь вон всю весну поливают в "Правде" твоих обогатителей. Просто их деревенская политика устарела. Вот тебе и обогащайтесь.
– Это все разговоры. Мало ли кого поливают. Решений пока нет, значит, все остается по-старому.
– Да пойми ты, голова два уха! – Вася подался грудью на стол и заговорил тише: – У меня тут ночевал друг, начальник милиции из Елатьмы. На оперативную выезжал. Воров ловили… Разговорились с ним. Он говорит, что осенью на пленуме решение принято о ликвидации кулаков как класса.
– А я не кулак. Мне-то что? – отмахнулся Андрей Иванович.
– Ты не кулак, а дурак… – оборвал его с досадой Вася. – Эта ликвидация, как поясняют, будет заодно с коллективизацией проводиться, понял? У них в районе три семьи уже раскулачили, правда, за укрытие хлебных излишков. А тем, кто показали насчет хлеба, двадцать пять процентов от конфискованного дали.
– В нашем районе такого веселья не слыхал.
– Лиха беда начало. Я тебе к чему это рассказываю? Зря ты убиваешься из-за лошади. Поверь мне, время подойдет – сам отведешь ее за милую душу.
– Спасибо на добром слове. Но я двадцать верст трюхал сюда не за утешением. Мне сказали, что кобылу мою угнали сюда. И даже кто угнал известно.
– Кто же?
– Иван Жадов.
– Жадов! Угнал у тебя?! Ах какой сукин сын! У соседа лошадь угнать!.. Мерзавец. – Вася поиграл своими разлапистыми бровями. – Иван – вор серьезный. Его трудно с поличным поймать.
– Ну, ты меня знаешь… Я в долгу не останусь.
– Дык ты что хочешь, чтоб я его и накрыл?
– Нет! – Андрей Иванович схватил Васю за руку и, тиская его горячими пальцами, торопливо заговорил: – Ты только место укажи… Найди его притон и лошадь… И мне скажешь… Я сам с ним посчитаюсь, – брови его свелись к переносице, глаза жарко заблестели.
Вася с грустью поглядел на него:
– А ты знаешь, Иван два нагана при себе носит? И спит с ними…
– Это хорошо… Я разбужу его. А там поглядим, кто кого… Мне и одного ствола хватит.
Вася откинулся к стенке, прищурил свои серые навыкате глаза, оценивающе глядел на сухого, поджарого, как борзая, Андрея Ивановича.
– Ну что ж, будь по-твоему, – наконец сказал Вася. – Слыхал я, что ты за стрелок, слыхал. Покажи-ка, сколько времени?
Андрей Иванович вынул в серебряном корпусе карманные часы "Павел Буре", открыл крышку.
– Ну-ка! – Вася взял часы, глянул на золотые стрелки; было половина одиннадцатого. Потом стал читать вслух затейливую надпись на полированной серебряной крышке: – "За глазомер. Андрею Бородину. Рядовому пятой роты, семьдесят второго Тульского пехотного полка…" В каком же году получил ты этот приз?
– В девятьсот десятом.
– Да… На двух войнах побывал… Сколько же человек ты уложил?
– Война не охота. Там не хвалятся – сколько уток настрелял, – сухо ответил Андрей Иванович, забирая часы. – Не обессудь, но часы отдать не могу. Память!
– Да об чем речь?.. Сойдемся, – скривился Вася. – Ладно… Помогу я тебе.
И они выпили за успех.
2
Надежда Бородина росла невезучей. В детстве болезни ее мучили: то корь, то скарлатина, то ревматизм… На самую масленицу опухло у нее горло. Говорить перестала – сипит и задыхается. Пришла баба Груша-Царица.
– Ну что с девкой делать, сестрица? – спрашивает ее мать Василиса.
Царица – баба решительная и на руку скорая:
– Да что? Давай-ка ей проткнем нарыв-то.
– Чем ты его проткнешь?
– Вота невидаль! Палец обвяжу полотном, в соль омакну, чтоб заразу съело, да и суну ей, в горло-то.
– Ну что ж. Иного выхода нет. Давай попробуем.
– А я вот тебе гостинец в рот положу. Только рот разевай пошире да глотай скорее, не то улетит, – ворковала девочке Царица.
Пока она обматывала чистой тряпицей свой толстенный палец, Надежда с бойким любопытством зыркала на нее глазенками: что, мол, за гостинец такой в этой обертке? Но когда баба Груша, умакнув палец в соль, сказала: "Теперь закрой глаза и разевай рот шире, не то гостинец в зубах застрянет и улетит", – Надежда отчаянно замотала головой и засипела.
– А ты нишкни, дитятко, нишкни! Василиса, ну-к, разведи ей зубы-то! Та-ак… Счас я тебе сласть вложу, счас облизнешься… Та-ак… Ай-я-яй! – заорала вдруг басом Царица. – Пусти, дьяволенок! Палец откусишь… Палец-то! Ай-я-яй!
Она вырвала наконец изо рта у Надежки свой обмотанный палец и затрясла рукой, причитая:
– Волчонок ты, а не ребенок. Дура ты зубастая. Я ж тебе пособить от болезни, а ты кусаться… Вон, аж чернота появилась, – заглянула она под обмотку. – Я больше к ней в рот не полезу. Вези ее в больницу!
Повезли в больницу. Везде сугробы непролазные, раскаты на дороге. Ехать до земской больницы – двенадцать верст. Вот до Сергачева не доехали – сани под уклон пошли, а там, на дне оврага, раскат здоровенный. Лошадь понеслась, сани раскатились да в отбой – хлоп! Мать Василиса на вожжах удержалась, а Надежку вон куда выкинуло – голова в сугробе торчит, ноги поверху болтаются. Вытащила ее из сугроба, а у нее дрянь изо рта хлынула – прорвало нарыв от удара. Вот и вылечилась… Домой поехали.
В школе хорошо училась. Что читать, что писать, а уж басни Крылова декламировать: "Что волки жадны, всякий знает" или "Буря мглою небо кроет…" – лучше ее и не было. При самых важных посетителях выкликала ее учительница. Ни попа, ни инспектора – никого не боялась. А по закону божию не только все молитвы чеканила, Псалтырь бойко читала и на клиросе пела. Поп, отец Семен, говорил, бывало, Василисе:
– Ну, Алексевна, Надежку в Кусмор отвезу, в реальное училище. В пансион сдам. Быть ей учительницей…
Вот тебе, накануне окончания школы на Крещение ездил отец Семен с псаломщиком в соседнее село Борки на водосвятие. Ну и насвятились… Псаломщик уснул прямо за столом у лавочника. Трясли его, трясли, так и бросили. А отец Семен поехал поздно… Поднялась метель, лошадь с дороги сбилась… Ушла аж в одоньи свистуновские, да всю ночь возле сарая простояла, в закутке. А отец Семен в санях спал. Наутро нашли его чуть живого… Так и помер.
Сорвалось у нее с училищем. Хотел отец ее забрать в Батум. Он там в боцманах ходил. Договорился устроить ее в коммерческую школу. Но тут в девятьсот пятом году революция случилась. Отец как в воду канул. Два года от него ни слуху ни духу. Приехал в девятьсот седьмом году зимой, накануне масленицы. Привезла его из Пугасова тройка, цугом запряженная. С колокольцами. Ну, бурлак приехал! В сумерках дело было… Вошел он в дом – шуба на нем черным сукном крыта, воротник серый, смушковый, шапка гоголем – под потолок.
– Ну, кого вам надо, золотца или молодца? – спросил от порога.
А бабка-упокойница с печки ему:
– Эх, дитятко, был бы молодец, а золотец найдется.
– Тогда принимайте, – он распахнул шубу, вынул четверть водки и поставил ее на стол. – Зовите, – говорит, – Филиппа Евдокимовича, – а потом жене: – Василиса, у тебя деньги мелкие есть?
– Есть, есть.
– Расплатись с извозчиком.
– Батюшки мои! – шепчет бабка. – У него и деньги-то одни крупные.
А потом стали багаж вносить… Все саквояжи да корзины – белые, хрустят с мороза. Двадцать четыре места насчитали.
– Ну, дитятко мое, – говорит бабка Надежке, – теперь не токмо что тебе, детям и внукам твоим носить не переносить. Добра-то, добра!..
А хозяин и не глядит на добро. Сели за стол вдвоем с Филиппом Евдокимычем, это муж Царицы, слесарь сормовский, да всю четверть и выпили. Уснул под утро… Стали открывать саквояжи да корзины… Ну, господи благослови! А там, что ни откроют, – одни книги. Да запрещенные! Он всю ячейную библиотеку вывез. Уж эти книги и в баню, и в застрехи, и на чердак… Совали их да прятали от греха подальше.
Так и "улыбнулось" Надежкино учение. На какие шиши учиться-то? Если у самого хозяина за извозчика нечем расплатиться. Да и время ушло – впереди замужество.
Вроде бы и повезло ей с мужем: высокий да кудрявый и в обхождении легкий – не матерится, не пьянствует. Но вот беда – непоседливый. Не успели свадьбу сыграть, укатил на пароходы. И осталась она ни вдова, ни мужняя жена, да еще в чужой семье, многолюдной.
А на свадьбе счастливой была. Свадьбу играли – денег не жалели. Отец быка трехгодовалого зарезал. А Бородины хор певчих нанимали. Служба шла при всем свете – большое паникадило зажигали. Как ударили величальную – "Исайя, ликуй", – свечи заморгали. Попов на дом приглашали. От церкви до дома целой процессией шли, что твой крестный ход: впереди священник в ризах с золотым крестом, за ним молодые, над их головами венцы шаферы несут, дьякон сбоку топает с певчими.
– Да ниспошлет господь блаженство человеку домовиту-у-у, – провозглашает священник поначалу скороговоркой, а в конец певуче-дребезжащим тенорком.
– А-асподь бла-а-аженство, – ухает басом дьякон, как из колодца, только пар изо рта клубами.
– Че-ло-ве-ку до-мо-ви-ту-у-у, – речитативом подхватывает хор, разливается на всю улицу.
Но священник не дает упасть, замереть последней ноте, и поспешно, наставительно звучит снова его надтреснутый тенорок:
– Иже изыди купно утро наяти делатели в виноград сво-о-ой!
Надежда не понимает, что значит "утро наяти делатели в виноград свой". Но ей хорошо, сердце обмирает от приобщения к какой-то высокой и непостижимой тайне.
А народ валом валит, и за молодыми хвостом тянется, и по сторонам стеной стоит. Надежда ловит быстрый шепот да пересуды:
– Щеки-то, будто свеклой натерты…
– Да у нее веки вроде припухлые. Плакала, что ли?
– Чего плакать? От радости, поди, скулит. Вон какого молодца окрутили!
– Говорят, она колдовского роду… Видишь, прищуркой смотрит…
– Бочажина… Все они из болота, все колдуны…
А уж гуляли-то, гуляли. Три дня дым стоял коромыслом. А на четвертый день собрались опохмелиться; пришла баба Стеня-Колобок, Митрия Бородина жена, про нее говорили: что вдоль, что поперек; и загремела, как таратайка:
– Татьяна! Максим! Наталья! Чего нос повесили? Иль не знаете, что с похмелья делают? Вот вам лекарство! – хлоп на стол бутылку русско-горькой…
Максим поставил вторую:
– Эх, пила девица, кутила, у ней денег не хватило!
И понеслось по второму кругу:
– Зови Ереминых!
– Дядю Петру кликни!
– Евсея не забудьте!
– А Макаревну, Макаревну-то!
– Поехали в Бочаги!
Собрались на пяти подводах. А долго ли? Лошади на дворе стояли. Взяли водки три четверти, два каравая ситного да калачей – к Нуждецким в калашную сбегали да колбасы взяли у Пашки Долбача и понеслись.
Приезжают в Бочаги к Обуховым – целый обоз. Василиса выглянула в окно, так и обомлела:
– Ба-атюшки мои! Чем их поить да угощать?
Она как раз белье стирала после трехдневной гулянки.
– Не горюй, сваха! Не хлопочи! У нас все есть!
Четвертя на стол – грох! Колбасу, калачи ситные… Гору навалили.
Ну, хозяйка свинины нарезала, яичницу сотворила, огурцы, капуста… И давай гулять по второму кругу.
И-эх, прощай, радость, жизнь моя.
Знаю – едешь от меня…
Нам должно с тобой расстаться.
Ой, расстаться навсегда.Ой, чтой-то сделалось, случилось
Да над тобой, хороший мой?
Глаза серые, веселые
На свет больше не глядят…Да разуста твои прелестные
Про любовь не говорят…
За столом пели, пели…
– А ну, пошли по селу?!
– Дак четвертый день… Вроде бы неудобно?
– Неудобно днем вору воровать, так он ночью крадет. А мы что, воры, что ли? Пошли!
Вывалили всей кумпанией:
Эх, что кому до нас,
Когда праздник у нас?
Мы зароемся в соломушку -
Не найдут нас.
А было это на Седмицу сырную… Масленица! И впрямь праздник. Вот тебе, едут по селу горшечники. Две подводы – полные сани с горшками. А Степанида-Колобок да Макарьевна горшками в Тиханове торговали, оптом скупали их. Ну, им все горшечники знакомые. Вот Степанида подбегает к горшечнику:
– Тимофей, на сколь у тебя горшков-то в повозке?
– На четыре рубля.
– Беру все твои горшки.
– Мелех, а у тебя на сколько?
– У меня на три рубля.
– Плачу за все! А ну, открывай возы! Снимай брезент! Бабы, мужики, навались, пока видно!
Она первой выхватила два горшка, подняла их над головой и – трах! Вдребезги.
– Бей горшки на глину!..
– За счастье новобрачных!
И давай пулять горшками. Поставят их вдоль дороги, как казанки в кону.
– А ну, сколько сшибешь одним махом?
– Какой у него мах? Он на ногах не стоит. Задницей, может, ишшо раздавит…
– Я не стою на ногах? Я?!
– Держите его, а то он морду об каланцы разобьет!
– Кому в морду? Мне? Да я вас…
– Что, кулак чешется? Ты вон об горшки его, об горшки…
– Расшибу!
Трррах! Трах-та-тах… Брр!
Так вот отгуляли свадьбу, и уехал он, как в песне той поется: "Нам должно с тобой расстаться". Два года на пароходах да четыре на войне… Она уж и забывать его стала.
– Ну что ж, в любви не повезло – в деле свое возьму.
Перед самой войной прислал он ей денег – сто семьдесят рублей. Она и пустила их в дело. За пятнадцать рублей место купила на тихановском базаре – полок деревянный. В Москву съездила за товаром. Два саквояжа мелочи привезла: чулки, да блузки, да платки. Но больше все шарфы газовые, как развесила их на полки: голубые, да зеленые, да желтые. На ветру вьются, как воздушные шары, – того и гляди – улетят. Куда тут! Полбазара на поглядку сбежалось.
– Нет, она колдунья. Смотри, к ней толпой валят покупатели. Это их шишиги толкают. Ей-богу, правда! Вот бочажина!
Из галантереи – мелочь серебряная хорошо шла: брошки, перстеньки, сережки. Особенно крестики брали. Война! Ну и пугачи с пробками. Бывало, не успеет в Агишево путем въехать, как ее окружат татарчата:
– Пробкам есть?
– Есть, есть.
Тысячами продавала. Пальба по базару пойдет, как на охоте.
Свекровь видит – вольную взяла баба… Ну к ней:
– Деньги с выручки в семью!
– Нет, шалишь! Я и так за двух мужиков ургучу.
Митревна каждое лето брюхата (это сноха старшая). Она и в войну ухитрялась родить. К мужу ездила. Он на интендантских складах служил. А Настенку, вторую сноху, чахотка бьет.
– Кто пашет, кто косит, кто стога мечет? Я! Так вам еще и деньги мои подай. Дудки! Дураков нет!
Надежда упряма, но свекровь хитра:
– Ладно, девка, торгуй, если оборот умеешь держать… Только возьми меня в пай!
– Давай!
Поехали они в Пугасово на двух подводах. Купили две бочки рыбы мороженой: судак, лещ, сазан. Свекровь встретила на станции тихановского трактирщика, напилась в чайной водочки:
– Ты, эта, девка, поезжай с Авдюшкой. А я тут шерсть приглядела… – глаза черные, так и бегают. Ну цыганка! – Я, эта, с трактирщиком ладиться буду…
Какое там ладиться! Не успела Надежда лошадей покормить, как свекровь с трактирщиком в санках домой укатила.
Ну, поехали они с рыбой на ночь глядя. Дорога дальняя – тридцать верст, да раскат за раскатом… Авдей парень неуклюжий, сырой… Шестнадцать лет, а он лошадь запрячь путем не умеет. Вперед его пустишь – дорогу путает. Сзади оставишь – в ухабы заваливается, постоянно останавливать приходится, бежать к нему, сани оправлять. Под Любишином загнал в такой раскат, что и сани опрокинулись, и лошадь из оглоблей вывернуло. Она к саням побежала, уперлась в бочку… Да разве ей поднять? В бочке пудов двадцать.
– Авдей! – кричит. – На вот веревку, держи концы! Я захлестну ее за головашки саней да бочку буду поддерживать. А ты привяжи за лошадь и выводи ее на дорогу.
Сопит… И что-то подозрительно долго привязать не может.