– Дорогой Керим, – произнес Матвей Игрунов, поднимая кубок, – в политологических кругах безмерно ценят твой стратегический взгляд на развитие России. Ты абсолютно верно заметил, что перекодирование архаического русского сознания невозможно без того, чтобы не вырвать из него с корнем базовые образы советской эпохи. Эти образы суть Победа в войне, образ Сталина и образ Гагарина. Ты поручил мне эту метафизическую работу, и я нашел самого талантливого и популярного среди молодежи писателя, и тот написал блистательный пасквиль на русского космонавта, изобразив его тупой случайностью, возникшей в тупиковой стране. Ты спонсировал программу дегероизации Победы, и благодаря тебе появились фильмы о бессмысленно загубленных армиях, радиопередачи "Вина Победы", где оспаривается сам факт Победы. Но главное, ты стал инициатором десталинизации, которая превращает образ вождя-победителя и коммунистического святого в кровавого палача и шизофреника. Ты – великий идеолог и конструктор новых смыслов. Ты расчистил заросший предрассудками русский пустырь и возводишь на нем храм нового вероучения.
С этими словами Матвей Игрунов осушил кубок и закусил хрустящим зародышем ящерицы. Передал юбиляру свиток рукописей Шнеерсона, похищенный им из государственного книгохранилища.
Одни кушанья являлись на смену другим, и теперь гостям предлагались громадные пауки-птицееды, зажаренные на углях по рецептам первобытных туземцев. Пауки лежали на блюдах, их ноги, одетые в хитин, были скрючены. Серые, покрытые серебристым пушком тела сморщились от жара. И только фиолетовые выпуклые глаза смотрели как живые. Гости осторожно, чтобы не сломать хрупкие ноги, брали пауков пальцами и перекладывали на золотые тарелки.
Директор телеканала Генрих Корн, придерживая паука длинными пальцами, аппетитно высосал сок из брюшка. Поочередно отрывая паучьи ноги, извлек из них тонкие волокна белого мяса и проглотил бесподобное лакомство. Острыми, с дамским маникюром ногтями отрывал у паука фиолетовые, как ягоды, глаза, и они лопались у него на зубах, как спелая черника, брызгая каплями сока.
– Дорогой брат Керим! – Генрих Корн отложил оставшийся от паука сухой чехол. – Я поднимаю этот заздравный кубок за тебя. Наш телеканал очень чутко прислушивается к твоим рекомендациям, согласно которым русская идеологическая паранойя, "русская идея", "особый русский путь" лечатся промыванием мозгов, и в этом смысле наш канал – это клизма, вставленная в русский мозг. Последнее, что мы сделали, вняв твоим советам, это нанесли сокрушительный удар по Лукашенко, который пользуется огромным влиянием в России. Мы превратили его в чучело, посмешище, в невежественного маньяка, в последнего диктатора Европы, которому место в Гаагском трибунале. Мне говорили, что существует заговор белорусских военных, которые готовят вторжение в Россию, чтобы побудить к восстанию русский народ. Это серьезная угроза. Мне кажется, недостаточно телевизионных ударов, направленных в Лукашенко. Ты мог бы взять на себе финансирование спецоперации, где место телеэкрана займет снайперский прицел.
Генрих Корн поправил шелковый бюстгальтер на своей груди, поворачивая свой круглый упитанный зад к соседствующему с ним министру финансов. Послал юбиляру перстень с бриллиантом, найденным в Ганиной яме.
В трапезную на двух шестах, как на носилках, внесли громадного, сваренного в котле осьминога. Щупальца гигантскими черными завитками свешивались до пола. Все они были покрыты большими и малыми присосками, розовыми от кипятка. Огромные немигающие глаза отражали золото потолка. Злобный клюв напоминал нос режиссера Самуила Полончика. Служители острыми ножами отсекали кончики щупалец, перекладывали их на тарелки, из отрезков вытекал сочный, в колечках жира бульон, который черпали гости маленькими золотыми ложечками.
Министр финансов Михаил Лабузинский поднялся осторожно, чтобы не уронить с голого черепа миниатюрную бриллиантовую корону. Его тонкая, в курчавой шерстке рука, напоминающая собачью лапу, сжимала кубок.
– Любезный брат Керим, только что мы слышали от нашего брата Матвея Игрунова о предстоящей программе десталинизации русского народа. Но разве не этим в течение десятков лет занимается министерство финансов и ваш покорный слуга? Разве не нашими усилиями было разрушено сталинское авиастроение, когда мы прекратили финансирование авиационных и моторостроительных заводов, и теперь русские не могут выпускать ни военные, ни гражданские самолеты? Разве не мы тем же способом уничтожили сталинское судостроение, и теперь русский флот медленно погибает у пирсов, а верфи с недостроенными кораблями похожи на кладбища умерших китов? Не мы ли уничтожили лучшую в мире энергетику русских, и теперь они в ужасе смотрят, как взрываются их гидростанции? Тот же удел постиг сталинскую науку, когда мы лишили ее финансирования. И сталинскую культуру, и сталинскую медицину, и сталинское образование. Мы, банкиры и финансисты, среди которых ты, Керим, занимаешь ведущее место, расчистили пространство, куда может теперь прийти другая цивилизация, другая вера, другой, богоизбранный народ. Хватит разбрасывать камни сталинского храма, от него не осталось даже фундамента. Пора собирать камни нового храма, архитектором которого являешься ты, Керим.
Михаил Лабузинский опрокинул в себя кубок с вином. Сунул курчавую лапку в карман халата. Извлек сияющий предмет, похожий на лепесток цветка. Послал его в дар имениннику.
– Это элемент космического корабля, которые русские хотели послать на Марс. Этот корабль был готов принять космонавтов, когда на завод пришли наши друзья и распорядились сломать корабль. Теперь предстоит лететь в противоположную сторону, в сторону Черного солнца.
Керим Вагипов с любопытством рассматривал металлический лепесток. Попробовал его на зубок. Присовокупил к собранию драгоценных подарков.
В трапезную внесли огромный золоченый чан, полный светлого меда, в котором плавали ощипанные колибри. Птичьи тушки, лишенные перламутрового оперения, были крохотные, как мизинец. Слуги вычерпывали их золотым половником, переносили на тарелки, и крохотная птица с тонким клювом и поджатыми лапками лежала среди золотого меда. Гости протыкали ее вилкой, подносили ко рту и обсасывали, наслаждаясь душистой сладостью.
Настал черед говорить принцу крови Максу Лифенштрому. Его надменный взор, династическая горбинка носа, изысканные и сдержанные жесты выдавали благородную, хранимую веками традицию властвовать, скрывать свои мысли, сберегать фамильные тайны. Он поднял бокал, молча оглядел собрание, поклонился юбиляру. Начертал в воздухе загадочный иероглиф. Иероглиф мог означать опознавательный символ, по которому узнают друг друга представители династических семейств. Дунул на этот незримый иероглиф, и тот, невидимый для глаз, полетел к Кериму Вагипову; он благоговейно его поймал, прижал к губам, приколол себе на грудь.
Все обсасывали мед с крохотных колибри, поедали птичьи тушки, которые нежно похрустывали на зубах.
Дождавшись, когда хрусты утихнут, встал со своего кресла, напоминающего трон, Керим Вагипов, вольным движением отбросив горностаевую мантию:
– Дорогие братья, сегодня мы празднуем не мое рождение, а нашу общую долгожданную победу. Сегодня мы можем утверждать – на земле существует только один мессианский народ. Другой же, мнимый, навязавший миру свое ложное мессианство, этот народ разгромлен, повержен и больше не стремится указывать миру свой особенный путь, в Царствие ли Небесное или в заоблачный коммунизм. Русские отказались от своего мессианства, отказались от империи, отказались от священной культуры и уже почти отказались от своего священного, как они полагают, языка, на котором будто бы говорят сами ангелы. Сегодня русские уже не народ, а бессмысленная, убывающая масса людей, которые живут без смысла, без вождя, без высокой цели и крутятся у наших ног, вымаливая подаяние, материальное и духовное. И уже сами называют себя народом-рабом, народом-вором, народом-тунеядцем, а свой исторический путь – кровавым безумством. Мы немало преуспели в этом, но время отдыхать не настало. Мы должны закрепить победу на этих опустевших русских пространствах, пригласив сюда лучших людей земли. Тех, которые тяготятся тупиками сегодняшнего развития. Мечтают о новом мировоззрении, новой религии, что распутала бы ужасные узлы мировой истории, в которых повинны русские с их ложным мессианством. Мы подарим человечеству новую веру, изменим его космический вектор, от неба к центру земли. Покажем новое божество, которое будет явлено в нашем храме. В храме Черного солнца. Вам уже известны общие контуры этого храма, который будет не воздвигнут, а низвергнут к центру земли. Теперь же я хочу продемонстрировать магические технологии, с помощью которых прихожане храма узрят Бога Черного солнца.
Тат умолк, и в том месте, куда он приколол незримый подарок принца крови, вдруг засверкал черный лучистый бриллиант.
Керим Вагипов извлек из крохотной золотой шкатулки небольшую таблетку и сунул в рот. Слуга зачерпнул из бассейна зелено-голубую влагу, передал стакан тату. Тот запил таблетку, и, пока он пил, было видно, как рот его наполняется пеной. Пена была густая, белая, как сбитые сливки. Лезла из губ, сползала на грудь. Во рту его протекала бурная реакция, вещество таблетки вступило в контакт с зелено-голубым раствором.
Когда тат начал задыхаться от пены, он вскочил и двинулся вдоль стола. Подходил к гостю, целовал в рот долгим поцелуем, вталкивая в уста пену. Гость жадно глотал, двигая кадыком, страстно облизывался. Его сосед уже открывал рот, и тат выдавливал из себя комок пены. Казалось, заботливая терпеливая птица обходит своих птенцов, пичкает кормом. Гости сидели, сосредоточенные, погруженные в себя, усваивая пену. Вдруг режиссер Самуил Полончик стал страстно, нежно себя оглаживать, целовал себе руки, сдвигал и раздвигал колени. Сидящий рядом раввин Исаак Карулевич стал щекотать себя, тихо смеялся и взвизгивал, сдавливал себе мочки ушей. Политолог Матвей Игрунов стал багровым, начал расстегиваться, вновь застегнулся, издал долгий плотоядный стон. Все гости переживали болезненное возбуждение, испытывали сладостное томление, не находили выхода своему сладострастию, сотрясались в конвульсиях, издавали звуки неутоленной похоти.
Вдруг снова зазвучала струнная и ударная музыка, взыграли невидимые трубы и зазвенели цимбалы. Золотые птицы впорхнули в растворенные двери и вновь превратились в золотую роспись потолка. И вслед за птицами в зал вбежали женщины. Они были обнаженные, влетели гурьбой и стали водить хоровод вокруг бассейна с лазурной водой.
Среди них была совсем еще девочка, легкая, хрупкая, белокурая, с чудесными голубыми глазами и пунцовым смеющимся ртом. Она танцевала, почти не касаясь земли, и ее нагота делала ее похожей на бабочку или цветок.
Вслед за ней тяжело топотала грузная старуха. Седые сальные космы хлестали по жирным плечам. Коричневые тяжелые груди вяло плюхали у живота. Вислые ягодицы колыхались, как тесто в квашне. Грязно-серый лобок неопрятно кустился между голубоватых ляжек. Старуха неловко подпрыгивала, едва успевая за девочкой, мучительно улыбалась, обнажая искусственные фарфоровые зубы.
Черная красавица с широкими бедрами и длинными, как у жирафа, ногами притоптывала в африканском танце. Тугие косички были плотно уложены на смоляной голове, разделенные множеством смуглых проборов. Длинные козьи груди летали взад и вперед. Казалось, на ней была курчавая набедренная повязка – так высоко, почти до пупка, росли волосы ее лобка. В танце она кружилась, поднимала острые локти, щелкала длинными пальцами, водила яркими белками.
Появилась пышная кустодиевская женщина. Шары, овалы, пухлые колени, розовые груди, мягкий, похожий на кулич живот. Сдобные пальчики и золотая коса. Шаловливые губки и васильковые глаза. Женщина плыла, сияла, светила солнышком лобка, таинственно себе самой улыбалась.
Следом уродливо переваливалась чудовищно несимметричная женщина. Одна нога почти высохла, а другая раздулась с венозными фиолетовыми шишками и незаживающими язвами. Ее лицо было перекошено, нос провалился, из незакрытого рта виднелись кривые зубы.
Груди были в темных пятнах, словно их коснулось тление. В паху не было волос и виднелась воспаленная складка. Она сипло дышала, подпрыгивала, и казалось, вот-вот упадет.
Вереницу танцовщиц замыкало странное существо, которое выше пояса казалось женщиной, пухлой, с коровьим выменем, надоенными сосками. Ниже пояса это был мужчина со всеми признаками пола, с мускулистыми ногами бегуна, литыми ягодицами борца. Танцуя, существо прикрывало ладонями пах, что не мешало созерцать могучий, как у жеребца, орган, скучающий без дела.
Хоровод двигался вокруг бассейна, а потом танцовщицы метнулись к гостям, увлекая их из-за стола на ковры.
Прелестная белокурая девочка щекотала раввина Исаака Карулевича, проникая тонкой ручкой ему под мышку, теребила бородку, залезала шаловливыми пальчиками во все складки его экзотической одежды. Раввин хохотал, заливался, захлебывался смехом, выпучивал глаза, начинал страдальчески, сквозь хохот, икать, напрасно старался обнять хрупкую талию. Девочка вторила ему серебряным смехом, ловко ускользала из объятий, продолжая щекотать свою жертву, пока раввин ни охнул, лишившись чувств. Шалунья ловко пристроилась у него на груди, вонзила острые зубки в шею, под черной бородкой. Прокусив вену, замерла, как замирает на бычьем боку слепень, переливаясь тихими радугами. Шевелила розовыми губками, и по ее прелестному подбородку, крохотной детской груди бежала алая струйка.
Режиссер Самуил Полончик достался седой старухе, которая обнаружила неутолимую ярость и страсть. Ударом кулака она оглушила режиссера, опрокинула навзничь, а потом коричневыми сморщенными ягодицами уселась ему на лицо и стала ерзать, словно хотела сровнять со щеками его надменный нос. Режиссер вырывался, пытался сбросить с себя старуху, но та наваливала ему на лицо свои несвежие тяжелые груди, словно душила сразу двумя подушками. Наконец Полончик вырвался, исхитрился оседлать старую фурию, погнал вокруг бассейна, и она ползла, уродливо виляя задом. Тонко выла, когда режиссер дергал ее седые космы.
Африканская красавица досталась министру финансов Михаилу Лабузинскому. Она совлекла с него облачение, как снимают с банана длинную кожуру. Нагота министра оказалась не полной. Его покрывала густая шерсть, то ли овечья, то ли волчья. Было видно, что африканке нравится звериное обличье министра. Она запустила длинные пальцы в глубину волосяного покрова, выхватывала невидимых паразитов, докучавших министру, давила их острыми зубками. При этом не позволяла министру грубо, по-животному овладеть собой. Она лишь терлась о министра своими бархатными бедрами, фиолетовыми сосками, круглыми, как черные арбузы, ягодицами. Эти огненные касания доставляли министру мучительную сладость и неутолимое сладострастие. Он выл, скулил, пытался укусить свою мучительницу. Но та ускользала, появлялась с неожиданной стороны, терлась о министра, словно хотела добыть огонь. В конце концов это ей удалось, шерсть на Михаиле Лабузинском задымилась, и служителям пришлось окатить его водой.
Странно протекала близость между двуполым танцующим существом и директором телеканала Генрихом Корном. Гермафродит сорвал с директора бархатный берет, бесцеремонно стянул с него дамский лифчик, размотал висящую на бедрах ткань. И обнаружилось, что у директора женские груди и абсолютно мужской, не оставляющий никаких сомнений таз. Два гермафродита с изумлением смотрели один на другого. Затем, не сговариваясь, растворили объятия. Стали ласкать друг другу груди, с нежным щебетом приговаривая: "Как ты прекрасна, дорогая!", "Тебе нет равных, моя красавица". Но потом танцор грубо поворачивал директора к себе спиной, наклонял его, и были видны бурно работающие ягодицы скорохода, и директор Генрих Корн рыкающим басом умолял: "Ну, ты, мужик, полегче!"
Кустодиевская красавица овладела политологом Матвеем Игруновым. Она легла перед ним на спину, пышная, необъятная, розовая. Перенесла политолога себе на живот, и он утонул, исчез, растворился в белизне, как в джакузи. Красавица сжала колени, обняла себя пышными руками. Политолог оказался в глубине восхитительной, теплой, дышащей материи, и находился там, покуда хватало воздуху. Вынырнул из подмышки красавицы, как выныривают из морской пены, и поплыл по-собачьи на спасительный берег. Но прекрасная рука схватила его за шиворот и снова окунула в пучину. Политолог исчез среди розовых шаров, дышащих сфер, над ним сомкнулась стихия, и только лучистое золотое солнышко между розовых ног указывало место, где только что был политолог.
Принц крови Макс Лифенштром оказался во власти женщины-урода. Следуя эротической традиции, доставшейся по наследству от Габсбургов, он не касался своей избранницы, но вдыхал исходившие от нее ароматы. Нюхал ее, как кальян, закатывая блаженно глаза и втягивая губами воздух. Его утонченная, аристократическая натура различала малейшие оттенки запахов. Черных венозных шишек, покрывавших больную ногу. Незаживающих язв, испятнавших коростой ее лицо. Воспаленных складок безволосого паха. Тонкие ноздри принца трепетали, как у хищника, чувствующего близость добычи. А добыча терпеливо ждала, когда на нее набросятся, распространяя вокруг запах тления.
Керим Вагипов наблюдал соитие гостей и плясуний. Он испытывал наслаждение не меньшее, чем они, извивавшиеся перед ним на ковре. Он уже не казался лилипутом, выглядел выше, плотнее. Его мелкое язвительное лицо становилось властным, величественным, обретало благородство и силу.
Слуги внесли в зал приспособления и инструменты, взятые из застенков инквизиции – то ли напрокат, из музеев, то ли изготовленные по старинным образцам.
Здесь были жаровни с раскаленными углями. Клещи и шкворни, нагретые докрасна. Винты для дробления костей и удушения жертвы. Воронки, сквозь которые в горло лили свинец и кипящее масло. Колесо, на котором жертве разрывали мускулы и сухожилия. И все эти орудия истязания были немедленно пущены в дело.
Раввин Исаак Карулевич зажал девичьи пальчики в деревянных тисках. Медленно поворачивал винт. И сквозь крик истязаемой девочки было слышно, как похрустывают ломкие косточки.
Режиссер Самуил Полончик посадил старуху на острый осиновый кол. Женщина орала от боли, когда острие, проникая в нее, раздирало внутренности. А режиссер бегал вокруг и целовал ее кричащий рот.
Министр финансов Михаил Лабузинский приковал африканскую царевну к скамье и раскаленными щипцами рвал ей соски. Дочь вождя стоически терпела, стиснув зубы, молчала, а Михаил Лабузинский подносил к ее глазам клещи с дымящимся соском.
Директор телеканала Генрих Корн растянул на топчане гермафродита лицом вниз. Вставил ему в задний проход раскаленный шкворень, приговаривая: "Признайся же наконец, дева ты или отрок?"
Политолог Матвей Игрунов истязал кустодиевскую красавицу. Он обмотал ее голову грязной тряпкой, оставив дыру для дышащего рта. Из дыры доносились рыдания: "Умоляю, у меня же дети в Рязани". Политолог вставил в дыру жестяную воронку, влил расплавленный свинец, и белое тело красавицы покрылось кровавой росой.