- Хочу покупать машины в Германии, разрешили беспошлинный ввоз… Здесь налажу перепродажу, потому что на "Дуэтах вождей" весь исписался, - нагло соврал я. (Теперь, вращаясь среди бизнесменов, я, как губка, впитывал их повадки и лексику.)
Толя помог мне не из-за пяти тысяч, которые я скостил за ораторию, он помог мне как поэт - поэту. Впрочем, к тому времени я уже многих "новых русских" оставил позади, так сказать, превзошел в бизнесе. Если кто думает, что у меня открылись какие-то сверхспособности, - ошибается. После встречи с нищими на церковной паперти, а в особенности после встречи с соотечественником, облагодетельствовавшим меня десяткой из окошка рубинового "Мерседеса", я действительно поверил в прорицание Двуносого, что деньги сами жаждут быть моими.
Для тех, кто хочет заняться бизнесом, - пусть прежде всего почувствуют уверенность, что как бы дело ни складывалось, а деньги в конце концов будут их.
Я первым в городе наладил торговлю иномарками, да и нашими легковушками тоже (западные немцы продавали их за бесценок). Другое дело, что я не афишировал себя. Поэт-бизнесмен, как и моложавый поэт, - звучит вульгарно. В бумагах и всюду всем заправлял Двуносый. Но сама идея совместного с немцами предприятия была моей. Денежное обеспечение тоже. Я рисковал всем, что имел, но - без сожаления. Я действительно был убежден, что в конце концов все деньги будут моими. Кроме того, благодаря риску я забывал о Розочке. То есть не забывал, но память о ней тускнела. И еще, подспудно я ощущал пропорциональную зависимость: чем больше у меня денег, тем меньше они могут понадобиться для Розочки.
Фантастика, но безработные люди как-то сами сорганизовались вокруг моих денег, и в течение двух месяцев мы круглосуточно перегоняли машины на двухпалубных прицепах от фирмы "Лантаг-Росс".
Фирма лопнула в середине сентября, но я уже передал ее Двуносому, точнее, продал. Мне надоели деньги ради денег. К тому времени у меня было уже более двухсот тысяч долларов наличными, не считая трех автомобилей для продажи. Впрочем, я сам себе надоел, деньги без Розочки не имели смысла, то есть их подспудный смысл, как я уже говорил, все более и более отдалял ее.
Уж не знаю за что, но вскоре Двуносого привлекли. Его фирму выставили на аукцион, и Феофилактович даже подумывал о продаже своего главного детища, летнего пивного бара, накрытого маскировочной сеткой и обнесенного красной кирпичной стеной, напоминающей кремлевскую. Стена привела меня в умиление. Бар без Двуносого и Двуносый без бара - близнецы-сироты.
- Сколько нужно, чтобы отстали, чтобы откупиться от завидущих людей?
- Семьдесят тысяч, - не моргнув глазом, выпалил он и тут же пояснил, что такая сумма ему нужна, чтобы выкупить в парке здание под ресторан. - За бесценок продается, городу наличка требуется…
И еще у него "зуб" на заброшенное здание старого универмага, которое третий год стоит с выбитыми окнами. Но его можно заполучить только через городскую управу. (В нашей области стало модным возвращать старые названия не только улицам, но и управлениям, зданиям и так далее.) Двуносый как рыба в воде купался в наступившем времени и своими кремлевскими стенами привносил в него какую-то свою неизъяснимую красоту.
- Хорошо, я дам тебе на пять тысяч больше, но с условием, что пятьдесят процентов дохода от ресторана будут моими.
Наверное, двадцать второе сентября 1992 года Алексей Феофилактович запомнил на всю жизнь - в этот день я дал ему (из рук в руки) семьдесят пять тысяч долларов. Дал без всяких расписок, без ничего. Впрочем, и я этот день запомнил. И вовсе не потому, что мне исполнилось двадцать четыре года. В этот день наконец-то пришла весточка от Розочки. Она поздравляла с днем рождения и сообщала крымский адрес, а в конце приписала - навеки твоя. (Это было что-то новое: пугающее и прекрасное.)
Да, двадцать второго сентября я был самым счастливым человеком. Отбил Розочке телеграмму со своим (именно своим, а не общежитским) адресом и извинился, что никаким образом не могу послать ей денег (Украина, став незалежной, не принимала денежные переводы). Предлагал всякие варианты встречи, но в конце концов она сама пусть решает…
И она решила. В двадцатых числах ноября (я как раз получил вторую повестку из военкомата) пришел вызов, всего два слова: приезжай, ждем.
После той, первой телеграммы меня несколько удивила сухость, но главное - меня ждали. Чтобы не усложнять дела, я купил за три тысячи долларов "белый" военный билет, в котором признавался инвалидом первой группы и освобождался от военной службы на все случаи жизни. Майор, военком, сказал мне, что где-то там в бумагах напишет мне косоглазие и отсутствие обеих конечностей.
Когда я ужаснулся: мол, зачем уж так?! - он резонно заметил:
- Повесткой безногого не вызовешь, а нарочному всегда можно сказать, что данный гражданин призывник на каких-нибудь водах, лечится.
Глава 39
Я прилетел в Симферополь в десятом часу. Самолет был практически пустым - жуткое зрелище, в огромном лайнере человек двадцать, не больше. У меня была сумка (через плечо), набитая всевозможными подарками, и отдельно - три бутылки армянского коньяка. Таможенник (это было не только необычно, но и дико) перевернул содержимое кверху дном, потом пробормотал, что из спиртного положено провозить только две бутылки. Он говорил на украинском, но так мямлил, что я его едва понимал. Мне показалось, что он нарочно мямлил. "Не понимаю - естественно, другая страна, зарубеж". Бутылку он забрал, а меня передал двум лоботрясам, которые учинили мне обыск по полной схеме, с пересчетом денег в портмоне. Благо Двуносый подсказал, чтобы доллары спрятал в кальсонах - под мышками бы нашли.
Выходил на улицу через коридор шоферов, наперебой предлагающих услуги во все города и веси Крыма.
На улице было солнечно, тихо - настоящее бабье лето. Даже не верилось, что на дворе декабрь. Водитель "Жигулей", взявшийся довезти меня до Черноморска, сказал, что почти весь ноябрь лежал снег. Да и все эти дни погода не баловала - ветер прямо-таки шквальный, и вот только сегодня…
Два часа от Симферополя до Черноморска пролетели незаметно. Я в основном думал о встрече с Розочкой. Но все же запомнилась дорога от Прибрежного до Евпатории - широкая и прямая, как взлетная полоса. А рядом, слева - изумрудное море, лениво вздыхающее, сонное и такое большое, что не хватало взгляда.
За Евпаторией ландшафт изменился - бурые холмы, серые отары овец, сочно-зеленые озими и лесополосы, полные сорочьих гнезд. Вот, пожалуй, все, что запомнилось.
Не знаю, может, море и погода на меня подействовали, а может, виною было мое состояние души, но, когда я увидел вросший в землю дом с отвалившейся штукатуркой, из-под которой виднелся желтый обломанный ракушечник, когда я увидел просевшую крышу, покрытую какой-то зеленоватой, поросшей мхом черепицей, я подумал, что попал не по адресу. Ветхость и запустение обескуражили. Я не мог представить, чтобы Розочка жила в столь неприглядном жилище. Однако улица и номер дома, выведенные на покосившемся фронтоне, не оставляли сомнений.
Я не поверил амбарному замку (сказался московский опыт), толкнул дверь. Она открылась, словно упала в яму, оставив на косяке петлю и замок. Окликая хозяев, спрыгнул в сени - ни звука. Нащупал входную дверь и вошел в хату (все-таки хату, изба и дом иные).
Непритязательность обстановки была соответствующей. Слева - окно, у окна - большой стол, накрытый вытертой клеенкой неопределенного цвета. На столе переносная двухконфорочная газовая плитка на четырех кирпичах, сбоку у стены большой газовый баллон. Справа - полутораспальная кровать на панцирной сетке. (В пору моего детства подобные кровати уже даже на селе выбрасывали.) Перина, покрытая покрывалом, и две подушки под кружевной накидкой. За кроватью и столом - голубая занавеска, перегораживающая пространство хаты. Занавеска была наполовину отодвинута, и в углу, между окон, я увидел икону Богородицы под стеклом, а под нею - огонек в блюдечке. Я тут же невольно совершил крестное знамение и ощутил, что скованность прошла - я не один в доме. Все еще не уверенный, что нахожусь у Розочки, осторожно ступил за занавеску, и, прежде разума, меня как бы опахнуло теплом Розочкиного дыхания. Я даже невольно засмеялся, что прежде разума угадал - здесь, здесь Розочка! Это уже потом я увидел на стене вырезки из журналов - принцесса Диана, принц Чарлз, мать Тереза и английская королева, - под которыми на куске холста сияла (именно сияла) вышитая стеклярусом надпись, ставшая мне уже родной: "Манчестер Сити".
Как и в прихожей, здесь тоже стоял стол, но накрытый не клеенкой, а свежей скатертью, причем настолько белоснежной и кружевной, что вслед ей все казалось белоснежным и воздушным. Два жестких стула и солдатская кровать под бордовым одеялом не принижали значения иконы с лампадкой. То ли виною было движение солнечных лучей сквозь тюлевые занавески, то ли сияющая надпись и белоснежность стола, но в этой части горницы царил какой-то особый, прямо-таки небесный порядок.
Я положил сумку сразу на два стула, а сам, не раздеваясь (снял только полусапожки), лег на кровать. И мне сразу стало так уютно и хорошо, словно я вернулся домой, к маме. Разумеется, я уснул. Ночь в поезде, толкотня в аэровокзале, перелет, такси - в общем, все собралось, и я уснул как младенец.
Проснулся от тихого, тонкого плача, который прерывался хриплыми, вполголоса, окриками Розочки:
- Ну хватит, уже набралась! Лучше шприц возьми, а то у меня руки дрожат, будто кур воровала.
Опять послышался плач, прерываемый тонким безутешным причитанием:
- Что ж ты делаешь, донюшка, родную мать заставляешь изничтожать тебя?! Господи, да что ж это такое?!
- Да тише ты, разбудишь… Изничтожа-ать…
Молчание, шорох, мягкий удар чего-то упавшего в ведро, внезапный щелчок отпущенного резинового жгута и длинный облегченный вздох.
Молчание. И снова едва сдерживаемый плач.
- Донюшка, ну и что они признали?..
- Медкомиссия?! А что они, мам, признают? - Розочка опять глубоко вздохнула и мягким ласковым голосом начала утешать мать.
Даже мне, хорошо знающему Розочку, трудно было представить, что это она еще минуту назад разговаривала с матерью окриками.
- Если им верить, мам, мне уж когда они обещали… а я вот она, живая и невредимая. Хочешь - станцую, а хочешь - стопочку налью.
Судя по скрипнувшим половицам и возгласу "опля!", она действительно исполнила какое-то па с пируэтом, после которого почти беззвучно рассмеялась. Я тоже едва не рассмеялся, настолько заразительным был для меня ее смех. По характерному звяканью стакана, а потом и не менее характерному бульканью содержимого угадал, что Розочка наполнила стакан спиртным.
- Ма, употреби.
- И употреблю, погоди чуток, - преодолевая всхлипывание, мать высморкалась, - сегодня не грех выпить, сегодня большой праздник - Введение во храм нашей Богородицы. Сегодня с утра лампадка теплится, и вишь, счастье - дорогой гость.
Мать встала с кровати, и по приблизившемуся скрипу половиц я почувствовал, что она вошла в горницу и, подойдя к иконке, перекрестилась и постояла, совершая внутреннюю молитву. Потом, уже в прихожей, употребив и крякнув, чем вызвала заливистый смех Розочки, сказала громко и немножко нараспев, словно бы упрашивая:
- Пресвятая Владычица наша, славься! Приснодева Мария, славься, славься!
Я замер, потому что опять услышал скрип половиц, точнее, я ничего не услышал, а почувствовал присутствие Розочки. Она какое-то время осторожно осматривала меня, а потом плюхнулась сверху, ничуть не заботясь, что я отдыхаю.
А дальше все закрутилось, завертелось и навсегда осталось в памяти: лучистая доброта Розочкиных глаз, непроглядная темень окон (спросонок я не мог поверить, что уже ночь) и дородность Раисы Максимовны, Розочкиной матери, которую, очевидно по тонкому плачу, представил под стать Розочке, худенькой и хрупкой, а на самом деле она весила не менее центнера. Всякий раз, когда я спрашивал Раису Максимовну, налить ли ей коньяку, она согласно кивала и просила (это была ее фирменная шутка) называть официально Брежневой. Розочка смеялась над ее склерозом - не Брежневой, а Горбачевой! На что мать отвечала, что в любом случае ей надо наливать полстакана.
Глава 40
В Черноморске мы с Розочкой прожили почти три месяца. То есть не в самом Черноморске - в Крыму. Вначале мы устроились в один из евпаторийских санаториев, потом - в ялтинский. Во всех санаториях Розочка каким-то образом входила в тесный контакт с лечащими врачами (обязательно мужчинами) и с приступом почечных или печеночных колик попадала в городскую больницу. Потом я навещал ее, давал денег, а через день уносил прямо-таки целые ящики-посылки с ампулами морфия.
Да, Розочка начала колоться… Да, приехав домой, устроилась в больницу с одной целью: всеми правдами и неправдами доставать наркотики. Да, на незаконные действия она подбила мать, которую тихо понизили в должности (из старшей медсестры перевели в няни), только чтобы не увольнять, - некогда лучшая работница, награжденная орденом "Знак Почета". (Кстати, портрет Раисы Максимовны, наверное, и поныне висит на позабытой всеми Доске почета лучших тружеников района.)
Да, и я, ее муж, стал соучастником Розочкиных преступных действий. Да, и я, по ее наущению, вначале помогал ей колоться, а потом и сам вводил себе морфин. (Здесь хочу заметить, что на меня он не оказал завлекающего действия - вместо эйфории мною овладевали приступы рвоты и сонливости. Я бросил колоться.)
Не буду отрицать, всюду я преступал закон в пользу Розочки. Более того, никогда по этому поводу не испытывал никаких угрызений совести, да что там… даже легкого сожаления не испытывал.
Дело в том, что к моему приезду Розочка уже болела сонмом всяких болезней. Но главное (я позже понял, что это главное) - вновь обострился хронический ми-е-ло-лей-коз (произнес по слогам, чтобы выговорить). Поначалу среди других болезней я выделил мочекаменную. Именно почечные колики подвигнули Розочку на употребление морфия. То есть во время приступов ей прописали морфин, раз, два… и - привыкла. Это же фантастика, когда твои страдания одним небольшим укольчиком превращаются в сладостный кайф. Видя эти ужасные почечные колики, я никакого внимания не обратил на обострение миелолейкоза. Да и что на него обращать, если этому ее миелолейкозу я когда-то спасибо сказал, потому что только благодаря ему (она сама меня уверяла) Розочка приехала в Москву и поступила в медучилище. Кроме того, после замужества она никогда не напоминала о нем. В общем, не обратил я внимания на эту самую болезнь и даже предлагал Розочке поехать на лечение в "западенский" Трускавец. И вдруг, после Ялты (мы уже возвращались домой, к Раисе Максимовне), она попросила меня еще раз остановиться в любом евпаторийском санатории или доме отдыха.
Мы остановились. У нее разболелись суставы, поднялась температура, но больше всего ей докучала потливость. (На симферопольском базаре я купил пять похожих на золоченые гильзы флаконов французских духов "Шанель".) Розочке едва хватало флакона на сутки. Я предположил, что у нее какой-нибудь грипп или обычная простуда. Но она жалостливо улыбнулась - "если бы?!". И стала тихо плакать… Впервые она плакала при мне, и впервые я чувствовал, что деньги - ничто!..
Конечно, я успокаивал ее, говорил: мы уже однажды были вместе, и ничего, миелолейкоз испугался, убежал и сейчас никуда не денется, убежит!.. Ей нравилось, что я ни во что не ставлю ее болезнь. И, уколовшись, уже засыпая, она пояснила, что в народе ее болезнь называют - рак крови. Для меня это было худшее из откровений.
Она уснула, я вышел на балкон. Сумрак электрических огней, дождь, гудки портовых буксиров и густая, с брызгами дробь капель по плетеной белой столешнице. Я сел в кресло-качалку, нисколько не заботясь о порывах сырого ветра и струйках воды, холодяще сбегающих за шиворот. Я был потрясен - она моя жена, мы жили вместе, я столько раз обнимал и целовал ее и ничего не знал о ее болезни. То есть я знал, но я не знал, что она смертельна. Миелолейкоз - рак крови! Никогда прежде я не ощущал такого близкого дыхания смерти. Мое сердце проваливалось - зачем деньги, благосостояние?.. Мне не хотелось жить. Я даже думал, стоя на балконе: вот было бы хорошо мне промокнуть и заболеть какой-нибудь двусторонней пневмонией.
Я вернулся в комнату совершенно озябшим и разбитым, но после горячей ванны и душа уснул мгновенно, а утром все тело буквально звенело от избытка энергии. Розочке тоже стало лучше, и мы, не задерживаясь, отправились в Черноморск. При въезде в поселок, на дорожном кольце, Розочка попросила таксиста завернуть направо, в сторону сельхозмагазина. Я думал, за какой-нибудь покупкой, но вместо этого Розочка рассчиталась с таксистом, и мы по росе и мокрому прошлогоднему будылью огородов пробрались к старому кладбищу и через пролом в заборе оказались на его территории.
Я ни в каком виде не люблю кладбищ. Я нес сумку и старался не отстать от Розочки. Бетонные памятники - серо-зеленые полированные плашки с проступающей мраморной крошкой, напоминающие полуразвернутые флаги. Вверху, как бы под наконечником, выдолбленное углубление - звездочка, залитая суриком. Ни дерева, ни деревца, ни даже кустика - редкие кресты, тоже каменные или бетонные.
Розочка подвела меня к бурой могилке, над которой, как и всюду, высилась полированная плашка.
- Вот видишь, здесь похоронен мой отец - Федор Николаевич Пурпурик, сказала Розочка и чуть-чуть отступила, давая место и мне постоять рядом. Твой тесть.
Она коротко засмеялась и тут же задумалась. Впрочем, это был не смех, а какой-то внезапный смешок, словно бы она что-то подметила здесь уже оттуда. Я почувствовал, как волосы стали прорастать на руках. Но уже в следующую секунду волна страха, обессилев, опала. На меня, улыбаясь, смотрел симпатичный молодой человек, родившийся 27 мая 1950 года, а умерший 28 октября 1977-го.
- Теперь я и сама вижу, что очень похожа на него, - сказала Розочка. Ему было двадцать семь лет, как Лермонтову. Через три года, Митя, ты его догонишь.
- Своего отца я уже догнал.
У Розочки подломились ноги, и я подхватил ее и посадил на сумку, потому что после ночного дождя всюду было сыро. Но Розочка запротестовала - она ни на минуту не забывала, что в сумке коробки с морфием. В конце концов мы сели на соседнюю лавочку, и Розочка впервые, извиняясь и всхлипывая, попросила меня сделать укол. Нет-нет, это не было кощунством над вечным покоем. Ее синюшное лицо выдавало, что она на грани обморока.
Потом она сказала, что отец работал на автокране и возле интерната (они строили теплицу) задел высоковольтную линию. Говорили, что, будь он в резиновых сапогах, ничего бы не случилось. Но все дело в том, что в резиновых сапогах практически никто и никогда не ходил в Черноморске, а уж в сухую осень?!
После укола Розочка пришла в себя, в том смысле, что тени исчезли, лицом посветлела. Она указала мне, что слева, рядом с могилой, вполне достаточно места для мамки. А справа, рядом с отцом, пусть похоронят ее. Это было тягостно слушать, а тут еще опять внезапный нервный смешок - пробежал и сгас, но не исчез, а как бы застыл на кончиках моих волос.