Он принял ванну, переоделся. Во встроенном платяном шкафу, на верхней полке, сложены были старые мамины шкатулки и коробки. За них Иза ничего не взяла, подумал Антал, и от этой мысли ему стало весело, как всякий раз, когда он открывал гардероб. Мамино барахлишко, осиротевшие вещи Винце, коллекция марок, очки. Все это пора было выбросить - но у Антала не поднялась бы рука сделать это: вещи словно бы приближали тех, кто был далеко; да и в шкафу достаточно было места; лишь безобразные картины он отнес на чердак. Иза оставила и всю кухонную утварь, старомодную, любовно хранимую долгие годы посуду, которую Гица по его просьбе аккуратно расставила в кухонном шкафу. Антал столько лет прожил на свете, не имея ничего за душой, что теперь ему становилось смешно, когда он иногда думал, какие странные вещи перешли к нему во владение вместе с домом: лейка, чурбак для колки дров, табачное сито, топор. Сито так дивно пахло трубочным табаком, что он не только не стал его никуда убирать, но повесил на стену в прихожей рядом с двумя солидными пеньковыми трубками, крест-накрест, и вишневого дерева тростью Винце. К старости хоть трубку приучайся курить. Причудливое соседство старого и нового придавало дому чуть-чуть гротескный, но располагающий вид и делало его таким уютным, что коллеги Антала только руками всплеснули, а Шани Вари всерьез загрустил, как это он так промахнулся, купив однокомнатную квартиру на шестом этаже. Денег, которые он за нее выбросил, вполне хватило бы на дом Антала со всеми причиндалами, новое жилье было удобным и притом не банальным.
Капитан просил поесть; Антал дал ему капустных листьев в кухне, где обычно кормила его мама, потом и сам поужинал кефиром, с наслаждением заедая его свежим хлебом, отложенным Кольманом. Он привык уже, что на пальце у него кольцо; после помолвки эта блестящая штука долго мешала ему, Анталу казалось, он и руки теперь не сможет вымыть как следует; но он не хотел портить Лидии настроение. "Пусть все знают, что у тебя кто-то есть!" - сказала Лидия. Иза никогда не ощущала необходимости в обручальном кольце, она презирала всякие символы; Лидия же, если б могла, даже через стенгазету всех бы оповестила, что стала его невестой. Она даже ревновала его иногда - на что Иза просто была неспособна, - без всяких на то оснований, конечно; просто она вспоминала, как жил Антал в те годы, когда она узнала его. Порой она даже ссорилась с ним; потом мирилась - с тем счастливым сиянием в глазах, которое не исчезало с ее лица никогда с того самого дня, когда она наконец могла больше не скрывать свое чувство. Антал знал: если бы его жизнь вдруг оказалась в опасности, Лидия на убийство пошла бы ради него или, трепеща от ужаса, предложила бы взамен свою жизнь. Любовь Лидии, самозабвенная, доверчивая, Антала трогала и удивляла, он и не подозревал, что такое бывает в жизни; но удивляло его и собственное, ответное чувство, столь же безоговорочное, столь же чистое.
В первые дни и недели их обретшей друг друга любви - после того как он отдал Лидии картину с мельницей, после тяжелой сцены, когда Иза пыталась вручить деньги сиделке, - Антал, словно какую-то неподатливую скорлупу, долго пытался разбить молчаливую, строгую замкнутость Лидии. Когда скорлупа наконец отпала, открыв настоящую Лидию, с Дюдом, с Пастушьим лугом, с той огромной, всепоглощающей страстью, с какой она любила его, - у него было такое чувство, будто в чужой, непонятной стране кто-то вдруг окликнул его на родном языке. Он ответил ей сразу, ответил душой и телом.
Помолвка их состоялась вот здесь, на кухне. Женщины-коллеги, пришедшие на новоселье, завизжали от изумления, когда Антал со стуком выложил на буфет два обручальных кольца. Насколько в свое время никто не сомневался, что Антал и Иза Сёч рано или поздно поженятся, настолько же неожиданным оказался такой поворот в отношениях между врачом и сиделкой. У Антала всегда была какая-то женщина; все считали, что Лидия - всего лишь очередная. Открывая шампанское, Антал подумал, насколько по душе бы пришлось прежним хозяевам дома это самозабвенное веселье; Винце радовался бы танцам, шумным выкрикам и потчевал бы гостей домашней ореховой палинкой, а мама просто вне себя была бы от счастья, что у них так много народу, - точь-в-точь, как у тети Эммы в те времена, когда она была юной девушкой с густой косой и румянцем, то и дело заливающим щеки. Иза единственная сказала бы, думал он тогда, что жаль тратить время на такую чепуху, как помолвка и надевание колец; это глупости и предрассудки, все равно от этого никому ни жарко ни холодно. В ту ночь, хотя он почти не отходил от Лидии, бывшая жена словно бы ощутимее, чем когда-либо, была рядом. В разгар попойки, когда Шани Вари взял в руки гитару и, немилосердно путая мелодию, запел: "Приютился домик у реки Дуная", - Антал задумчиво шагал под руку с Лидией по дорожкам сада. У него снова был дом, и снова в тех самых стенах, где он впервые узнал, что такое дом; но теперь он обязан был этим не Изе, а самому себе, своему труду, множеству проведенных в работе ночей, компенсацией за которые он и хотел иметь дом, все это, что окружало его, включая трость Винце и Капитана, который с приходом гостей удалился в дровяной сарай и астматически сопел там, всем своим видом показывая, как глубоко он оскорблен. Лидия молча шла рядом, не мешая ему предаваться воспоминаниям. Иза была солдат, соратник, единоверец, какое-то время она шагала в ногу с ним. Про Лидию же, с тех самых пор, как он полюбил ее, он никогда так не думал: Лидия не то чтобы шла рядом - она была тождественна ему, была его вторым "я", не сговариваясь, они инстинктивно поворачивали в одном направлении.
Антал вытер стол, вымыл руки, огляделся. Эти кухонные дела он тоже всегда любил, ему нравилось открывать консервы, готовить к ужину стол, убирать после ужина; Иза все это презирала немного, для Антала же эти мелочи воплощали будничную радость бытия, были словно частью какого-то магического обряда, совершаемого ежедневно в знак того, что у него есть хлеб насущный и хлеб этот заработал он сам, а не получил от кого-то. Антал выдвинул ящик, другой, задвинул на место; он никогда не оставлял Гице немытую посуду, ему было бы стыдно: ведь горячая вода под рукой. Свой дом, с накрытым столом и расстеленной чистой постелью, был его давней мечтой; еще живя в интернате, он часто в подробностях представлял, как будет выглядеть его дом. Антал так долго был бездомным и нищим, что старомодные представления об удобном жилище, о спокойной, устроенной жизни должны были или утратить для него навсегда привлекательность, или пустить в его сердце особенно прочные корни. Обручившись с Изой, он почувствовал: в доме Винце он найдет то, что искал всегда. Он весь сиял, когда мать Изы вручила ему ключ от ворот.
Весной, когда он сказал Изе о своем желании купить дом, в глазах у нее мелькнула тихая насмешка: ладно, мол, так и быть, не буду лишать тебя удовольствия, коли ты мечтаешь платить домовый налог; наверное, есть нечто особенно привлекательное, читалось на ее лице, и в том, что этот первый дом, в котором ты жил, станет без всяких ограничений твоим домом и тебе не придется понижать голос и, обнимая кого-то, все время думать о том, чтобы старики за стеной ничего не услышали. Иза так уверенно и надежно чувствовала себя в жизни, что Анталу иногда казалось: теплая одежда и натопленная комната - для нее не более чем ненужная роскошь; железная воля Изы, сила духа без помощи каких-либо внешних средств способны укрыть ее, оградить от всего на свете, даже от плохой погоды, и вообще бытующее повсеместно понимание жизни придумано для более слабых людей, чем она.
Антал без всякой позы, откровенно и чистосердечно радовался тому, чего достиг.
В те времена, когда он родился, Дорож был маленькой, мало кому известной деревней; дом, где он впервые увидел свет, был полон горячим паром и запахом серы: рядом кипел, бурлил, клокотал источник. Матери Антал не помнил, она исчезла быстро и незаметно. "Уехала в город", - без уверенности в голосе говорила ему бабка. Позже, став взрослым, Антал начал догадываться, почему она уехала в город и что там с ней стало: не одна девушка из их деревни пропала вот так же бесследно.
Отца же он знал, даже помнил его смерть; отец, как большинство дорожских обитателей, ездил в город с повозками Даниеля Берцеша; он был не возчиком, а "бочкарем", как называли в деревне эту профессию: отмерял заказанное количество воды и разносил клиентам. Даниель Берцеш арендовал источник у дорожской общины, сто пятьдесят его повозок с водруженными на них огромными бочками скрипели колесами за многие километры от Дорожа. Обращаться с бочками, наполненными горячей целебной водой, открывать их деревянное брюхо было нелегким делом, для этого требовалась ловкость и смелость, вода была дьявольски горячей, даже поблизости находиться не всякий способен был долго, а тем более возиться с бочкой, вытаскивать из нее пробку, потом затыкать, тащить бадью в баню или в ванну, ни на кого при этом не брызнув, не выплеснув ничего по пути. Берцеш свои повозки не обновлял, они тряслись по дорогам полуразбитые, прогнившие. Отец Антала так и умер: однажды, собравшись в дорогу, нагнулся к пробке проверить, хорошо ли та держит, и в этот момент бочка лопнула пополам и нестерпимо горячая вода хлынула ему на спину. Его отнесли домой, он прожил еще несколько часов, не приходя в себя, ругаясь в бреду последними словами.
Со смертью сына на деда и бабку свалилось слишком много забот, чтоб они могли долго плакать да горевать; до утренней зари они толковали, как обратить на пользу постигшую их беду. Но адвокат Берцеша опередил их: он оплатил похороны, дал немного денег и уговорил стариков не поднимать лишний шум, это лишь разозлит Берцеша, который вполне им сочувствует и даже согласен доказать это на деле. Дед еще весной был у Берцеша: тот как раз искал полевого сторожа, но старика почему-то не взял; теперь господин Берцеш велел передать, пусть дед приходит, да и мальчишке найдется работа. И вот Антал стал таскать грязь от источника к нескольким кабинам, сколоченным неподалеку; правда, к обслуживанию клиентов Антала не допустили, - уже тогда, восьмилетним своим умишком, он понимал: не допускают его туда не из-за возраста, а из опасения, что он начнет воровать; ведь нищему доверять нельзя: если клиент платит за кабину, стало быть, у него и стащить есть что. Дед служил сторожем, внук подносил грязь - не одна семья в Дороже еще и завидовала им.
Потом история с отцом Антала все же как-то всплыла на свет и попала в столичную левую газету; дело дошло даже до запроса в парламенте. Адвокат Берцеша снова приехал к ним, на этот раз в компании журналиста из правительственной газеты, и стал задавать старикам вопросы. Те настолько перепугались при виде чужого человека, который заносил каждое их слово в блокнот, что во всем лишь поддакивали адвокату, а тот рассказал журналисту, что Даниель Берцеш не только заботится о родителях несчастного бочкаря, но даже намерен помочь получить образование его сыну, на редкость способному мальчику, - господин Берцеш располагает возможностью устроить сироту в знаменитую гимназию соседнего города и оплатить место в интернате.
Дед молчал, он больше был бы рад наличным, а бабка плакала; бабка вообще часто плакала, постоянно боясь чего-нибудь, да и причины для слез легко находились; однако на этот раз за отчаянием и безнадежностью крылось что-то другое, чему она не смогла бы найти названия, - что-то неуловимое, неопределенное, как тень промелькнувшей над улицей птицы. Антал вопил, не желая ни в какой город, он прекрасно чувствовал себя возле источника; но у бабки вдруг высохли слезы, будто она увидела нечто, не видимое другому, впервые за всю свою жизнь она заговорила первой, не дожидаясь мужа: если муж останется сторожем, а внука в самом деле отдадут в школу, они будут довольны и на господина Берцеша жаловаться не станут.
Антал, когда его усаживали на телегу, отбивался руками и ногами; адвокат Берцеша сам отвез его в город; по дороге дважды пришлось останавливаться: Антал спрыгивал с телеги и, словно щенок, которого оторвали от матери, норовил убежать обратно в деревню. Собирая внука в дорогу, дед с бабкой не обременили его никакими пожитками, только вручили адвокату бумагу об успешном окончании четырех классов; бумага отражала не столько успехи Антала, сколько скромные требования дорожского учителя: Антал едва умел читать и писать, об остальных школьных науках разве что получил некоторое туманное представление - за четыре года он заглядывал в школу поздней осенью да еще весной, когда не был занят на иле да к тому же располагал парой башмаков. В табеле не была отмечена и десятая часть учебного времени, которое он пропустил: если б учитель записал все как есть, табель нигде нельзя было бы показать.
Гимназия, куда попал Антал, представляла собой церковное учебное заведение с пятивековой историей; за обучение Антала Даниель Берцеш в течение трех с половиной лет поставил попечительскому совету несметное количество целебной воды. Причем первые два года учителя и воспитатели всерьез считали, что сделка получилась для них невыгодная: Антал оказался дремучим невеждой, к тому же был упрям и груб, слыл злостным драчуном и вообще ничего общего не имел с тем тихим, застенчивым крестьянским мальчиком, каким должен был бы быть сын бедняка, взятый из милости в городскую гимназию; уроки учить он терпеть не мог и при малейшей возможности убегал через черный ход и шлялся по городу; а завидев повозки Берцеша, заворачивающие под своды массивных городских ворот, где со стен на усталых бочкарей взирали лики отцов церкви, щедрых на пожертвования эрдейских князей и знаменитых епископов, давным-давно почивших в бозе, - вопил восторженно, сам себе удивляясь: ведь по сравнению с Дорожем интернат казался раем, и на казенном коште, оплаченном пахнущей серой горячей водой, Антал быстро поправился и окреп.
Лишь проведя в гимназии два года и за это время кое-как восполнив все то, что не постиг в дорожской народной школе, Антал постепенно ощутил вкус к учению. Правда, он и ныне с нетерпением ожидал дорожскую повозку с восседающим на ней бочкарем; к бочкарям и к возчикам он относился куда с большим почтением, чем к своим учителям, и одноклассникам в голову не приходило смеяться над ним из-за этого. Антал пользовался в школе огромным авторитетом: он был сиротой, он бранился и дрался, его нельзя было поначалу заставить учиться ни наказаниями, ни уговорами, что было совершенно невероятным геройством со стороны такого вот, за чужой счет обучаемого воспитанника; к тому же платили за него не деньгами, а горячей водой, и в довершение всего его отец умер такой страшной смертью, какой не мог похвалиться ни один из местных сирот.
Берцеш не проявлял о мальчике ни малейшей заботы, ни разу не послал ему ни полгроша. Но у Антала было что есть и где жить, и его учили; на рождество и на пасху он оставался в интернате один. Прислуга любила его, так как от скуки он, не дожидаясь просьб, охотно помогал всем; в каникулы, когда из-за него одного не было расчета топить спальню в интернате, он всегда мог пойти ночевать к повару. В летние же каникулы какая-нибудь повозка с бочкой увозила его домой, в Дорож. В первый год, когда он появился в Дороже, с плачевными результатами в табеле, одетый в казенное полугородское, полукрестьянское платье, и угрюмо взглянул на мечущегося возле кабин, исходящего злостью незнакомого пса, бабка только руками всплеснула: господи, как же он вымахал на школьных харчах, чем же она его кормить-то будет. Но Антал, как оказалось, не стал бездельником: он тут же сбросил башмаки, одежду и в одних трусах помчался к кабинам заниматься своим прежним делом. Заработок свой он отдавал старикам; осенью они с сожалением отпустили его в город.
Антал был уже в третьем классе гимназии, ему исполнилось тринадцать, когда он по-настоящему принялся за учение.
Вскоре он догнал одноклассников по всем дисциплинам: у него оказалась нечеловеческая усидчивость и исключительно ясная голова. К литературе он особой склонности не выказывал, зато география и естественные науки невероятно его интересовали, он любил математику и даже, что было редкостью в его возрасте, языки - словом, все, что поддавалось логическому восприятию. С внезапно проснувшейся жаждой познания пришло какое-то странное просветление ума, как будто царившая в нем до сих пор тьма стала вдруг рассеиваться; он видел мысленно мать, лица которой даже не помнил, видел отца, деда с бабкой, Даниеля Берцеша с его бочками - видел такими, какими они были или могли быть в действительности. Если повозка с водой, причитающейся за его обучение, приходила в гимназию на перемене, он всегда просил разрешения помочь бочкарю. Это было вовсе не безобидное занятие; молодой воспитатель, отпускавший его, и не подозревал, как мальчик рискует: ему казалось, это всего лишь своего рода спорт. Вся жизнь Антала прошла возле источника, и бочкарь с возчиком свято верили, когда мальчик сбегал к ним по лестнице, что это источник зовет его; да и все равно ведь парнишку ждет профессия отца, как же иначе: Берцешу рано или поздно надоест играть в благодетеля и он возвратит парня туда, откуда вытащил, так что пускай себе привыкает заранее к тому, чем будет кормиться до самой смерти.
Еще спустя год Антал попросился на прием к директору.
Тот сперва не поверил своим ушам. До сих пор он сам вызывал к себе учеников, а не принимал их, когда им заблагорассудится. Антала он знал хорошо: в школе часто о нем говорили - сначала с иронией, потом с уважением; ученика, взятого в школу за воду, до той поры у них еще не было. Добрая половина учительского состава благодаря Анталу отмачивала в целебной воде свои ревматические суставы.
Директор внимательно посмотрел на вошедшего в кабинет подростка, коренастого четырнадцатилетнего мужичка реформатского облика, в плохо скроенной, да крепко сшитой казенной одежде.
Ученик четвертого класса изложил свою просьбу: он просил попечительский совет дать ему возможность остаться воспитанником интерната, зарабатывая право на это или репетиторством, или другой какой работой, но не за воду Даниеля Берцеша.