- Все отомрет, - объявил зобастый старик, - придут новые ощущения. Новое бесхребетное поколение необходимо свежими новинками кормить. - Он взял понюшку "Уилсона", кашлянул, крякнул, передернулся от острого удовольствия.
- Не религиозный человек, - сказал экс-майор, как отрезал. - Но когда я вижу, как основной догмат веры моего отца, - который за нее держался, бедняга, несмотря на все беды, - когда вижу, как он становится фокусом, я бы сказал, ухищрением, или какое там модное слово, недоумеваю. Не знаю, какое еще придумают богохульство. - И одним толчком опрокинул виски.
- Никакой морали, - добавил дрожавший мужчина. - Никакой верности. На друзей кидаются, как на врагов. Ведь тот юнец с пистолетом спьяну шумел на частной вечеринке. Да, Роуклифф?
- Я, собственно, не знаю, - сказал Эндерби. - Газет не читаю.
- Тоже очень умно, - заметил самый старший старик. - Держаться подальше от мира. Делать свое дело, каким бы оно ни было.
- Сэм Фут, - вставил зобастый старик. - Потешное имя. Вымышленное, может быть.
- Сэмюел Фут, - сообщил Эндерби, - был актером и драматургом в восемнадцатом веке. А еще рекламировал слабое пиво. "И все принялись в кошки-мышки играть, пока порох под каблуками не стал полыхать".
Воцарилось молчание.
- В самом деле? - сказал самый старший. - Ну, наверно, мне лучше подумать о возвращении домой к обеду. На это уходит все больше и больше времени. Я имею в виду - на ходьбу.
- Он написал, - продолжал Эндерби, - пьесу-загадку. Другой человек утверждал, будто может процитировать все, что угодно, всего один раз услышав.
- И я тоже пойду, - сказал экс-майор. - Немножечко поддувает на променаде.
Дверь открылась, в нее вошла девушка, очень загорелая. На ней, как в разгар лета, было простое зеленое платьице значительно выше колен, низко вырезанное на юной груди, совсем голые золотистые руки. С пляжной сумкой. Робко улыбнулась, направилась к Мануэлю за стойкой.
- Я так понимаю, - сказала она, - можно снять раздевалку, или как она там называется. - Голос низкий, акцепт бесклассовый.
Сусанна среди старцев, подумал Эндерби. Экс-майор тихо сказал:
- Сусанна среди старцев.
Эндерби видел: они себя чувствуют стариками, бессильными; внутреннее сладострастие слишком устало злиться на столько погибших возможностей; время ушло; в следующем сезоне вполне возможна смерть. А он сам? И, встав, сказал девушке:
- Ну, фактически, можно, однако… - Она глянула на него зелеными глазами, кусками сбрызнутого золотом сиреха. Глаза расставлены, хотя не слишком широко: достаточно для красоты и, может быть, искренности; недостаточно для панического и бездумного мира животных. Волосы? Эндерби, к своему изумлению, сразу вспомнил цветок под названьем монбрешия. - Я имею в виду, сейчас определенно становится Холодновато. В такое время года, я имею в виду.
- Я холода не чувствую. Меня не пугает холодное море. - Старцы, как в аллегории на титульной странице "Панча", затрусили прочь - зима или война, спад промышленного производства или сплошь плохой год, - от явления юности, мира, весны, смены правительства. Они уходили со скрипом и стонами, фыркая, хромая, содрогаясь от атеросклеротических болей в ногах. Один-другой устало махнули Эндерби с безопасного расстояния, из-за закрытых стеклянных дверей. - Значит, можно снять? На пару дней. Вперед заплатить?
- Нет, нет, нет необходимости… Безусловно. Un llave, Мануэль.
- Numero ocho, - улыбнулся Мануэль.
Все - Тетуани, мывший стариковские стаканы из-под виски, Антонио из кухонных дверей, Мануэль с площадки для загара со свернутыми зонтами, Эндерби, повернувшийся в своем кресле, - смотрели, как она мчится прыжками по пустым пескам к морю, в какой-то малиновой чепухе, со свободно распущенными волосами. Эндерби в ярости повернулся к столу. Взял бумагу, свирепо написал: "Ты знаешь, сука, что мою жизнь сгубила. А еще стих украла, отдала своему богохульному лживому и продажному Лазарю. Ну, просто так не отделаешься. Одно из украденных стихотворений уже было опубликовано в моем сборнике. Я в суд подам, и вам всем плохо будет". И увидел стоявшую Весту, хладнокровную, нарядную, в дакроне без единого пятнышка, невозмутимо заявлявшую, что ей плохо не будет, только ее губастому творению, с которым в любом случае дело идет к концу, пик уже позади, приближается время хаотопоэтических групп, дуэта под названием "Лизергин с Диэтилом", "Большое Д с Кубом", "Ястреб и Синильная Кислота". Или того хуже. Эндерби взял другой лист бумаги и написал:
Одр вонючий, неисправимый и страшный,
Скрючивается под дышлом,
Жилы мошонки тянутся к селезенке,
Пустой день извергает блевотиной
Семя скуки и…
И, и. Подпиши, отправь в проклятую Псиную Тошниловку, покажи, что, если пожелаешь, побьешь их на их собственном поле, только ради такой игры, по-уокеровски выражаясь, не стоит дверную ручку поворачивать. И, amigo луковый, я знаю, что написано в carta, которое ты хочешь доставить в мое жилье, где бритву, защитную накладку к очкам, пару грязных носовых платков давным-давно сперли те, кого жирный Напо той ночью еще не выдал полиции. Хох. Это какое-то слово на их языке, а не исковерканная фамилия на другом. А в письме, разумеется, сказано, что он видел, кто это сделал, hombre, и сообщил Скотленд-Ярду. Забавное и, пожалуй, подозрительное отсутствие предательства со стороны испанца-предателя. Эндерби чувствовал неблагодарную мрачность. Все готово для писания, а он писать не может. Один незаконченный черновик за другим. Вновь угрюмо перечитал октаву сонета.
Август на гинее при полном параде. Восемнадцатый век, век Августа; гинея - маленькое солнце. Солнце как следует не изучить. Вот именно, настоящее солнце - Бог, тогда как городская жизнь принципиальный продукт разума, который солнце размягчает. Больше никаких королей-солнц, одна Ганноверская династия. Но любой просочившийся сквозь стекло луч представляет собою колонну. Значит, без солнца, фактически, не обойтись, оно дает жизнь, поэтому фильтруй его через закопченное стеклышко, пользуйся его энергией, возводя неоклассические сооружения, архитектурные или литературные (скажем, "Рэмблер", "Спектейтор"; в слове "луч" есть нюанс, намекающий на остроту ума). Классическое ремесло не жалует дугу и арку. Да, парусники, колесившие по известному миру, не затопленному разумным Богом, и отвергнутый завет arc-en-ciel. Что-то вроде того. Для циркуляции (крови, идей) нужны трубы, а трубы имеют прямую конфигурацию. Вполне понятно. Гинея круглая лишь для того, чтоб катиться по прямым улицам, или по чему-то еще, какого-нибудь коммерческого предприятия. На поверхности круглый диаметр труб не заметен, в сущности, трубы связывают точки кратчайшим или в высшей степени силлогическим способом. Возвращаясь к трубам, вспомним о трубках, выкуренных в кафе, где циркулируют новости и идеи. А парусник связан с кофейней Ллойда. Батоны, подаренные Церерой, которой смешно, Тирсиса зовут Джек. Небольшая подмена ради ритма, но, отвергая солнце, ты отвергаешь жизнь и можешь уже принимать ее лишь в стилизованной мифологической форме или в виде эклоги. Джек ведет нас к Жан-Жаку. Круссо, ворочая на плоту весло, ищет остров разума Джонаджека… Дефо все это начал: победа Разума над Природой. Слушатель же услышит: Крузо. Джек возвеличился в Джона, прославление простого естественного человека. Потом сделай Природу разумной, и начинаешь впадать в антитезу разума, становишься романтиком. Почему? Весьма трудное дело, продолжение.
- Чудно. - Она вбежала, мокрая, отжала пучок волос, замочив пол. Жирные капли делились на золотистом теле. Ступни с высоким подъемом оставляли следы Пятницы. Глядя на круглые подвижные ягодицы, Эндерби умирал от ярости и сожаления. - Я, как дурочка, взяла все, кроме полотенца. Не могли бы вы… - Девушка улыбалась, с подбородка капало, словно она ела виноград.
- Минуточку. - Он пропыхтел к себе в спальню, принес банное полотенце, пока, если вообще, не использованное, а еще цветистый халат, не сильно запачканный, в котором умер Роуклифф. Набросил его ей на плечи. Чистая золотая кожа без пятнышка и до смешного нежный пушок. Она энергично насухо вытерла волосы, благодарно улыбаясь. С улыбкой замаячил Мануэль. Она ему улыбнулась в ответ. Эндерби попытался улыбнуться.
- Можно мне, - улыбалась она, - выпить? Чего-нибудь терпкого. Дайте-ка посмотреть… - Бутылки улыбались. Нет, черт возьми, Эндерби этого не допустит. - Виски-сауэр.
- Уизки?..
- Я сам сделаю, - сказал Эндерби. - Принеси яичный белок. Clara de huevo. - Мануэль помчался на кухню. Она целиком растерлась блистательной мантией мертвого Роуклиффа. - Непростое искусство, - тарахтел Эндерби, - приготовление виски-сауэр. - Похоже на хвастовство. - Американцы его очень любят. - Громко треснуло яйцо. Она все растиралась и растиралась. Эндерби пошел за стойку бара, поискал пластмассовый лимон, содержавший лимонный сок. Мануэль принес чайную чашку с яичным белком и минуту-другую вытаскивал оттуда треугольнички скорлупы, глядя, как она растирается, а не как его хозяин смешивает коктейль. - Вот, - довольно скоро сказал Эндерби.
Она взяла, хлебнула.
- М-м-м. Никто больше не выпьет?
- Мне почти пора, - сказал Эндерби, - выпить предобеденную, если я правильно выражаюсь. - Ему казалось, что он глупо улыбается, наливая себе чистый скотч.
- Сейчас расплатиться или вы мне потом счет выпишете? И можно мне здесь пообедать, говоря о предобеденной?
- О, - сказал Эндерби, - я вас угощаю. Такой здесь обычай, первая выпивка для нового клиента за счет заведения. - И: - О да. Можете съесть бифштекс с салатом или что-нибудь в этом роде. Или спагетти с чем-нибудь. Фактически, все, что пожелаете. То есть в разумных пределах. - В разумных. Это его вернуло к проклятому стиху. К своему ошеломлению он увидел, как она наклоняется над его столиком, откровенно заглядывая в бумаги.
- М-м-м, - сказала она, еще отхлебнув. - Вы, безусловно, здорово отделали эту особу, верней суку.
- Это, - сказал засуетившийся Эндерби, выходя из-за стойки, - не имеет никаких последствий. Я его не пошлю. Просто мысль, вот и все. Интимная. - Но ведь именно интимные причиндалы ты торопишься обнажить, не так ли, когда… Он чувствовал какое-то тепловатое удовольствие, обещавшее теплоту, а совсем не насилие. Она уселась в его каминное кресло. И начала читать октаву, чуть хмурясь. Возникала какая-то ученическая аура. Эндерби пошел, сел на складной стул возле своего стола.
- Садитесь поближе, - пригласила она. - Что это такое?
- Ну, - заболтал Эндерби, - сонет, очень строгий. Фактически, попытка связать эпоху Просвещения с Французской революцией. Или, на другом уровне, рациональность и романтизм можно считать аспектами друг друга, если вы понимаете, что я имею в виду. - Он, сидя, подвинулся к ней, не вставая, как в инвалидном кресле. - Я показываю, что романтические кривые возникают из классической прямоты. Понимаете, что я имею в виду? - Потом мрачно себе: наверняка нет. Молодая. Возможно, оплакивала смерть Йода Крузи, а после воскрешения отправилась на какую-нибудь евангелическую встречу на свежем воздухе.
Она плотно закрыла глаза.
- Сохраняйте в секстете форму терцета, - сказала она. - Вдох между cdc и dcd. Как классическая колонна стала готической аркой? По-моему, ее солнце расплавило. А потом нужна гильотина. Очень рациональная машина, извините за рифму, но вам ведь нужны рифмы, правда?
- Что, - серьезно спросил Эндерби, - вы желаете на обед? Видите, вон Антонио ждет, и готов приготовить. - Антонио стоял в кухонной двери, стараясь улыбнуться, одновременно что-то жуя. Она кивнула, не улыбаясь, но очаровательно надув губы, задумавшись. Гильотина, машина, Сена, сцена.
- А вы что будете есть? - спросила она. - Я буду то же самое, что и вы. Только никакой рыбы. Терпеть не могу рыбу.
- Ну, - пробормотал Эндерби, - я обычно только… Понимаете, мы закрываемся на сиесту, и тогда я обычно…
- Терпеть не могу есть одна. Вдобавок нам надо это доработать. Есть что-нибудь мясное?
- Ну, - сказал Эндерби, - я чаще всего ем нечто вроде похлебки. С говядиной, с картошкой, с репой и прочим. По правде сказать, не знаю, понравится ли вам.
- И с маринованным луком, - сказала она. - И вустерского соуса побольше. Я иногда люблю плотно поесть. - Эндерби зарумянился. - Иногда люблю спускаться на землю.
- Вы здесь с родителями? - Она не ответила. Наверно, с деньгами. - Где остановились? В "Рифе"? В "Эль Греко"?
- М-м-м, смутно помню. Выше на холме. Ну, давайте. Попробуйте.
- А? - И пока Тетуани накрывал в оранжерее, он попробовал.
Ищет остров разума Джонджека, не желая в прострации
Ждать, чтобы солнце-мститель, изливаясь златом,
Размягчило столпы, и возникла картина
Тени готической, где восседает богиня в наряде богатом…
- Вольта недостаточно сильная. А рифмы слишком слабые. А это самое "чтобы" просто возмутительно.
А потом за жирной похлебкой, слишком богато приправленной соусом, с маринованным луком, схрупанным побочно целиком, за бутылкой густого красного местного вина со вкусом угря и квасцов, они, скорей он, буквально потели над остатком секстета.
И наконец возникла рациональная машина
Навязанная человечеству технократом,
Запатентованная под названием гильотина.
- Ужасно, - объявила она. - Чертовски неуклюже. - И дыхнула на него (хотя юная леди не должна есть, из-за известного запаха лука, лук) луком. - Я бы теперь сыру съела, - прохрустела она. - Есть у вас чеддер "Блэк даймонд"? Если можно, не слишком свежий. Я люблю немножко зачерствевший.
- Не хотите ли также, - смиренно спросил Эндерби, - очень крепкого чаю? Мы его очень хорошо завариваем.
- Только чтоб был по-настоящему крепкий. Я рада, что у вас хоть что-нибудь хорошо получается. Эти строчки - чертовский позор. А еще поэтом себя называете.
- Я не… я никогда… - Но она улыбалась при этих словах.
3
В ту ночь она снилась Эндерби. Собственно, это был кошмар. Она играла на пианино в своем легком зеленом платье шайке певцов, которые размахивали кружками почти перед закрытием. Однако это был не столько паб, сколько длинный темный гимнастический зал. На крышке пианино лежал, зевая, черный пес, и Эндерби, зная, что это дьявол, пытался предупредить ее, но она и певцы лишь смеялись. Впрочем, в конце концов он ее, протестующую, вытащил в зимнюю ночь (хотя она, кажется, холода не ощущала) какого-то прокопченного северного индустриального города. Надо было быстро убираться, в автобусе, в трамвае, в такси, иначе за ней погонится пес. Он торопливо тащил ее, по-прежнему сопротивлявшуюся, к главной улице и без труда остановил шедший на юг грузовик. Она начинала считать приключение забавным, принялась шутить с шофером. Только не видела, что шофер - пес. Эндерби пришлось на ходу открыть дверцу кабины, снова вытащить ее на дорогу, голосовать поднятым пальцем. Опять пес. И опять. Новые шоферы всегда оказывались старым псом; больше того, хотя гавкали, будто едут на юг, почти сразу же поворачивали влево и влево, увозя пассажиров обратно на север. Наконец Эндерби потерял ее и очутился в городе, очень похожем на Танжер, хотя и слишком знойном для Северной Африки летом. У него была комната, только на самом верху высокой лестницы. Войдя, он без всякого удивления увидал эту самую девушку и ее мать, старшую мисс Боланд. Сердце грохнуло, он побледнел, они ему любезно подали стакан воды. А потом, хотя ветра не было, оконные ставни задребезжали, и он услышал далекий, довольно глупый голос, несколько напоминавший его собственный. "Я иду", - сказал голос. Теперь девушка визгливо крикнула, что это пес. А он плыл, преодолевая лиги океана, хватая ртом воздух. И проснулся.
У него началась гадкая диспепсия, и он, включив лампу возле кровати, принял десять таблеток бисодола. Обнаружил у себя во рту слово любовь в виде слабого остаточного вкуса маринованного лука, и отверг его. Луна слабая. Какие-то пьяные мавры скандалили вдалеке, а еще дальше настоящие псы залаяли по цепочке. Ничего подобного ему не надо. Все кончено. Он хлебнул из бутылки "Виттелы", рыгнул браррх (она тоже рыгнула, всего один раз, причем не извинилась), потом протопал в пижамной куртке в ванную. Полоса света над зеркалом неожиданно наградила его ворчливым образом Поэта. Он уселся на унитаз, положил на колени большой том гетеросексуальной порнографии вроде писчей доски, и попытался претворить сон в стих, посмотреть, что все это такое. Работа шла медленно.
В углу темного зала любовь он увидел свою,
Щеки горят, и веселый оскал,
Руки машут, и пальцы летают, как стая вспорхнувших птенцов,
Выставлены в ухмылке сгнившие зубы гульнувших певцов,
Окруживших ее; тогда как на краю
Пес, никем не замеченный, ждал, развалившись лежал.
Она не захотела назвать свое имя, сказала, значения не имеет. Ушла часа в три, вновь в зеленом, размахивая пляжной сумкой без полотенца, не оставив никакого намека, куда направляется. Мануэль, позже вышедший получить заказанные сигареты, сказал, что видел ее выходившей из Псиной Тошниловки. Эндерби заревновал; неужели она помогает грязным наркоманам с их грязными наркоманными виршами? Кто она, чего хочет? Анонимная агентша Британского художественного совета, посланная сюда, чтобы поднять культуру в мелких частностях, по выражению Блейка?
Он заметил, и вскрикнул, и выволок ее из смеха.
На оживленной дороге стоял,
Прыгая в грузовики, готовые мчать на спасительный юг,
Тайком поворачивая на север. В пастях шоферюг,
Отвечавших на глупые шутки себе на потеху,
После стука захлопнутой дверцы кабины песий оскал мелькал.
Пусть лучше она перестанет являться в ребяческих снах, ибо уже слишком поздно. Он попал на небеса, правда? Завтра утром его в баре не будет (фактически, сегодня утром); он уйдет на прогулку.