Наконец, он, усталый, покинул дневной жаркий гул,
К своей лестнице держа путь,
И нисколько не удивился, найдя мать и дочь,
Ее самую. Она ему воды подала, чтобы чем-то помочь,
Содрогнулись в безветрии ставни.
Все перемешано. История не уложится в другой станс, а этот получается слишком длинным. И рифмы безобразные.
"Я иду", - тихий голос мелькнул.
"Боже, Боже мой, пес", - прокричала она.
Он же сквозь мили свинцовой воды со дна
Отчаянно пытался вдохнуть.
Хорошенько это обсудить с кем-нибудь за виски или мачехиным чаем, вот что нужно. Он вдруг с ошеломлением вспомнил: должен ли поэт быть один? Перевел на язык кишечника, мрачно высказал в тихой ночи, сократив соответствующие мышцы, но шум вышел пустой.
И вот она снова здесь, в танжерском солнечном лимонном свете, захватив на сей раз полотенце. Старики, должно быть напуганные пороховым грохотом своих каблуков, не явились, но нашлись другие посетители. Два моложавых киношника, приехавшие в Марокко искать места, которые сошли бы за Аризону, без конца друг другу йякали, жадно подметая поданные Антонио tapas: жирные черные маслины; хлеб с жареным горячим ливером; испанский салат из лука, помидоров, уксуса, резаного перца. Англичанин с беглым, по очень английским испанским рассказывал Мануэлю о своей любви к бейсболу, к игре, за которой он страстно следил, когда жил в трех милях от Гаваны. Тихий мужчина, возможно русский, сидел на углу стойки, настойчиво, но без эффекта, поглощая испанский джин.
- Не стоит писать, - сказала она, - подобные стихи. - Переоделась в малиновое платье, еще короче зеленого. Бейсбольный aficionado с красивой легкой сединой постоянно бросал на нее откровенные взгляды, но она как бы не замечала. - Может быть, вас он трогает, - продолжала она, - под эмоциональным воздействием собственно сна. Только ведь это жуткие старые образы секса, не так ли, не больше. Я пса имею в виду. Север - опухоль. И вы пытаетесь защитить меня от самого себя, или себя от меня, - глупо то и другое..
Эндерби горько взглянул на нее, желанную и деловую. И сказал:
- Там любовь в первой строчке. Прошу извинить. Я, разумеется, это в виду не имел. Просто сон.
- Ладно, мы все равно это вычеркнем. - И она скомкала труд трехчасовой темноты, бросив на пол. Тетуани его радостно подхватил, потащил упокоиться с остальным мусором. - По-моему, - сказала она, - нам надо пойти погулять. Надо доработать другой сонет, правда?
- Другой?
- О котором вы упоминали вчера. О мятеже ангелов или что-то вроде того.
- Я не уверен, что… - Эндерби нахмурился.
Она энергично толкнула его в плечо и сказала:
- Ох, да не смущайтесь вы так. У нас мало времени. - И потащила его из бара, оказавшись сильнее, чем с виду можно было подумать, а посетители, сплошь новые, сочли Эндерби старым клиентом, которому уже хватит.
- Слушайте, - сказал Эндерби, когда они стояли на эспланаде, - я вообще ничего не понимаю. Кто вы такая? Какое имеете право? Не то, - объяснил он, - чтобы я не ценил… Но действительно, если подумать…
Со свистом хлестал довольно холодный ветер, но она холода не ощущала, подбоченившись в смехотворно коротком платье.
- Вы просто время теряете. Ну, как там начинается?
Они шагали в сторону медины, и ему удалось кое-что бросить на ветер. Она словно велела ему лучше двигаться вверх, чем вниз.
Устав до тошноты от песен сикофантов, устав
До тошноты от ежедневных вынужденных игр…
Крепкие пальмы вдоль всего морского берега, кроны шевелит тот самый ветер. Ослы, нагруженные вьючными корзинами, время от времени ухмыляющийся верблюд.
- Общая мысль, да? Небеса в виде начальной государственной школы. Вы ходили в государственную начальную школу?
- Я ходил, - сообщил Эндерби, - в католическую дневную школу.
Была пятница, правоверные шаркали в мечеть. Имам, биляль, или кто он там такой, клокотал в мегафоне. Коричневые мужчины берберского племени шли на голос, хотя бросали на ее ноги взгляды, горевшие откровенным, но безнадежным желанием.
- Все это куча суеверной белиберды, - объявила она. - Что бы вас ни искушало, не возвращайтесь к этому. Используйте как миф, сплошь очистите от образов, но никогда больше в это не верьте. Сгребите в кулак наличные, а остальное развейте по ветру.
- Индифферентный поэт Фицджеральд. - Эндерби любил ее за такие слова.
- Очень хорошо. Давайте послушаем что-нибудь получше.
До тошноты устав от клики местных глав,
Бомба в его мозгу мурлыкнула, как тигр…
Полдник в ресторанчике, битком набитом формой военного лагеря неподалеку от отеля "Эль Греко". Дело вели двое влюбленных друг в друга мужчин, американец и англичанин. Красивый юный мавр, видимо официант, сам был влюблен в англичанина с льняными волосами, бронзового, дерзкого, покрикивавшего на повара. Мавр не умел скрывать чувства: большая нижняя губа дрожала, глаза мокрые. Эндерби с ней взяли скучный и тощий гуляш, который она громко объявила чертовски поганым. Любовник-англичанин вскинул голову, издал на альвеолах раздраженный аффрикат, потом включил музыку: сексуальный петушиный американский голос запел под Малеров оркестр скучную тощую песню кафе тридцатых годов. Она приготовилась крикнуть, чтоб выключили проклятый шум, который вмешивался в их рифмы.
- Прошу вас, не надо, - попросил Эндерби. - Мне еще жить в этом городе.
- Да, - сказала она, твердо глядя на него зелеными глазами с большим количеством золотого металла. - У вас храбрости мало. Кто-то или что-то вас размягчило. Боитесь юности, эксперимента, современности, черной собаки. Когда Шелли объявил поэтов непризнанными законодателями мира, это на самом деле не фантастический образ. Только точно употребляя слова, люди начнут друг друга понимать. Поэзия не дурацкое легкое хобби, которым можно заниматься в самом маленьком во всей квартире помещении.
Эндерби вспыхнул.
- Что я могу сделать?
Она вздохнула.
- Сначала полностью избавьтесь от старья. А потом вперед.
Выбей номер. Если арифметический счет,
Если краткое деление не разделяет основ,
Вспыхивает обида, и он прочтет
Огненные письмена: этот цветок ты сорвать не готов.
- Пора, - сказала она, - приступать к работе над длинной поэмой.
- Я однажды попробовал. А тот гад украл ее и опошлил. Хотя, - взглянул он вниз по холму в сторону моря, - расплатился за это. Тихонько обгладывается, завернутый в "Юнион Джек".
- Это можно куда-нибудь вставить. Связка. Потоп Девкалиона и Ноя. Африка и Европа. Христианство и ислам. Прошлое и будущее. Черное и белое. Две скалы, что глядят друг на друга. Может быть, в Гибралтарском проливе есть подводный туннель. Впрочем, Малларме сказал, что поэзия рождается не из мыслей, а из слов.
- Откуда вы все это знаете? Такая молодая.
Она довольно-таки грубо плюнула.
- Ну, опять двадцать пять. Больше интересуетесь ложными разделениями, чем истинными. Ну, давайте закончим секстет.
Секстет закончится в пивной неподалеку от сукка, или сокко, за стаканами тепловатого анисового ликера. Однообразные длинные хламиды, капюшоны, пончо, погонщики ослов, громко клокочущие магрибцы, дети, ковырявшие в носу, протягивая другую руку за милостыней. Эндерби сочувственно раздал им монетки.
И поэтому он сорвал его. Сразу вскинулись
Краски, звуки. Звонок электрический караул пробудил,
На призыв его аггелы ринулись,
Он задумался, постояв на краю, потом ад сотворил.
Световая рефракция грянула, двинулась,
Он низвергся, и дьявольский гром раскатил.
- Насчет дьявольского, - объяснил Эндерби. - Это на самом деле должно означать негодующее восхищение. Но толк будет, только если читатель знает, что я заимствовал эту строчку из стихотворения Теннисона про орла.
- К черту читателя. Хорошо. Надо, конечно, пройтись как следует, но это можно сделать на досуге. Я имею в виду, когда меня не будет. Теперь лучше посмотрим Горациеву оду. Можно у вас пообедать?
- Я бы лучше куда-нибудь вас повел пообедать, - сказал Эндерби. И: - Вы говорите, когда вас не будет. Когда уезжаете?
- Улетаю завтра утром. Около шести.
Эндерби задохнулся.
- Недолго у нас пробыли. Можно очень хорошо пообедать в заведении под названьем "Парад". Могу взять такси и заехать за вами около…
- Все еще любопытствуете? Прежде вы не особенно интересовались людьми. В любом случае, судя по вашим рассказам. Отец оскорбил вас, женившись на мачехе, мать оскорбила слишком ранней смертью. И прочие упоминавшиеся мужчины и женщины.
- Отец у меня был хороший, - возразил Эндерби. - Я против него никогда ничего не имел. - И нахмурился, впрочем не мрачно.
- Много лет назад, - сказала она, - вы за свой счет издали маленький томик. Разумеется, изданный очень плохо. Там был стих под названием "День независимости".
- Будь я проклят, если помню.
- Стих довольно плохой. Начинается так:
В прошлом выступившего
Против отца с мечом
Завязывали в суровый мешок,
Разъяренную обезьяну сажали на горбушок,
Добавляли визжавшего попугая, чей щелк
Завывал, задыхаясь во тьме, зная толк,
Словно волк,
Сквозь змеиный скользящий шелк.
- Я не мог этого написать, - возразил обеспокоенный теперь Эндерби. - Никогда не писал ничего такого плохого.
- Нет, - сказала она. - Слушайте.
А потом он барахтался в море.
Только все это байки и сказки.
Нынче у нас все иначе,
На белом свете нашел я удачу,
Смыв с ковра прежние краски.
И, узнав, что конец его скор,
Выхожу на широкий простор.
Щелчком пальцев отбросил сомненья
В неуместности собственного рожденья,
Обрел право на землю и силу,
Видя в себе мужчину,
Сбрасывая чешую старой кожи.
- Это кто-то другой, - настойчиво утверждал Эндерби. - Честно, это не мое.
- А мать любили потому, что никогда ее не знали. Знали только, что она могла быть вашей мачехой.
- Теперь все иначе, - умоляюще заверял Эндерби. - Я простил свою мачеху. Я ей все простил.
- Очень великодушно. А кого вы любите?
- Я к этому только что подошел, - объяснял Эндерби, готовясь выбросить флаги капитуляции. - Вот что я хотел сказать…
- Ладно, ладно. Не заезжайте за мной в такси. В любом случае, вам неизвестно куда. Я сама за вами заеду около восьми. Ну, идите домой, поработайте над чертовой одой Горация. Нет, меня здесь оставьте. Мне в другую сторону. - Она казалась беспричинно раздраженной, и Эндерби, живший однажды, пусть коротко, с женщиной, подумал: может быть… Она уже достаточно взрослая, может быть, у нее…
- Говорят, - любезно предложил он, - джин с горячей водой творит чудеса. - Она как бы не слышала. Как бы отключила Эндерби, вроде телевизионной картинки, слепо на него глядя, как на ослепший экран. Вообще, очень странная девушка. Однако он думал, что, взяв самое лучшее от луны, на сей раз сумеет справиться со страхом.
4
Она красиво оделась к вечеру: бронзовые чулки и короткое, но не слишком короткое золотистое платье, на загорелых плечах золотой палантин, волосы сзади зачесаны вверх. На левом запястье золотая цепочка с маленькими подвешенными фигурками. Свет в ресторане был приглушен, и Эндерби не видел, что собой представляют или символизируют эти фигурки. Духи, напоминавшие что-то печеное, - нежное, и одновременно арфодизиакальное суфле, сдобренное изысканными ликерами. На Эндерби был один из эдвардианских костюмов Роуклиффа, довольно неплохо сидевший, и даже золотые часы Роуклиффа с цепочкой. Одно ему не нравилось в том заведении: присутствие гробовщика, клеившего коллажи в Псиной Тошниловке, видимо, постоянного уважаемого клиента. Он сидел за столиком напротив, ел руками ножку некой жареной дичи, приветствовал девушку фамильярным бурчанием, а теперь, обкусывая с костей мясо, неотрывно сурово смотрел на нее. Эндерби он, должно быть, не помнил. Она ему в ответ бросила, как американская стюардесса:
- Хай.
На этот раз она не собиралась есть жирную похлебку с маринованным луком и мачехиным чаем. Внимательно читала меню, будто в нем содержалась набоковская криптограмма, заказала зайчонка под названием "капуцин", маринованного во фруктовом соке, фаршированного своей собственной и свиной печенкой, мятым хлебом, трюфелями, консервированной индюшатиной, подававшегося с соусом, полным красного вина и сливок. Предварительно съела небольшую порцию закуски из заливного вепря. Смущенный Эндерби сказал, что возьмет бараний язык en papillotes, что бы это ни было. После сухого мартини, который она отослала обратно, не признав ни сухим, ни достаточно охлажденным, пили шампанское - "Боллинжер" 1953 года. Она его не признала особенно привлекательным, только, видимо, лучшего не было, поэтому по ее требованию в лед поставили другую бутылку, пока пили первую. Эндерби с беспокойством подмечал признаки сознательного стремления напиться. Вскоре она, звякая вилкой, сказала:
- Воображаемое превосходство над женщинами. Презрение к их мозгам порождает притворное презрение заодно к телу. Потому только, что вы их тело не можете получить.
- Простите?
- Ювенилия. Одна из ваших. - Она тихо рыгнула. - Ювенилия.
- Ювенилия? Но я никогда не печатал никаких ювенилий. - Несколько посетителей бара заинтересовались повторявшимся словом: гормональная инъекция, сексуальная позиция, синтетический курорт? Она начала декламировать с издевательской серьезностью:
Страх и ненависть, как к заплечному палачу,
к Донну и Данте в нем,
к ледяному
таланту, что в сердце пылает огнем,
поцелуй в ворота лабиринта чу
довища. И выносят из дому,
плетут и цепляют тоненькую нить…
- Не так громко, - сказал Эндерби с тихой силой, вспыхнув. Гробовщик поглядывал сардонически над большим блюдом мороженого кровавого цвета.
…теннисной партии, танцев в приходе,
похлопыванья по плечу:
кислый гной продолжают сочить
поры трупа.
Кто-то в баре, невидимый в полумраке, зааплодировал.
- Я этого не писал, - сказал Эндерби. - Вы все время меня с кем-то путаете.
- Да? Да? Пожалуй, возможно. Столько второсортной поэзии.
- Что вы хотите сказать - второсортной? Она сделала большой глоток "Боллинжера", словно цитирование вызвало жажду, рыгнула, не извинилась и продолжала:
- Была еще одна поганая вещичка про знакомство с девушкой на танцах, правда? Опять ювенилия. - А может быть, болезнь, одна из ворчливо-приятно звучащих, вроде сальмонеллы. Она еще хлебнула шампанского и смертельно усталым тоном со слишком резкой артикуляцией процитировала:
Под стеной плача семитские скрипки
Скрежещут свою погребальную песнь
По джунглям, ушедшим под землю, сплетенью лиан…
- Полагаю, - сурово сказал Эндерби, - я имею какое-то право знать…
Все это было раньше, при первом приливе потопа,
А теперь
Лицемерные чувства
Рассыпаются горстью зазубренных стертых монет.
- Я хочу сказать, кроме того, откуда вам это известно, не верю в любом случае, будто это мое.
И на этом фоне выступают
Порывы, неведомо чем порожденные:
Скорлупки забытых страстей.
- Ну, с меня хватит. - Эндерби крепко вцепился в топкое запястье. Она без усилий вырвалась и спросила:
- Слишком жирно для вас? - фыркнув на недоеденный бараний язык en papillotes. - Слишком многое чересчур для вас жирно, правда? Ничего, мамочка обо всем позаботится. Разрешите закончить. - Очень несчастный Эндерби разрешил.
Так мало понимаешь, не видишь ни слов,
Воплощающих мысль, ни стрелы
Указателя к твердой земле, ни сверла
Для буренья живого колодца.
Мне уже не по силам
Выкапывать тебя из стертых монет и разбитых
скорлупок.
Она еще хлебнула пенящегося вина, отрыгнула миниатюрной победной фанфарой, потом с улыбкой махнула гробовщику напротив.
- Очень для него показательно, - констатировал тот.
- Это чертовски нечестно, - громко сказал Эндерби и еще громче гробовщику: - Не суй нос, сволочь. - Гробовщик посмотрел на Эндерби практически без интереса и продолжал есть мороженое.
- Красивые ложные позы, - сказала она. - Претензии. Из претензий большую поэзию не создать.
- Я вам говорю, - объяснял Эндерби, - во всем моя мачеха виновата, но теперь кончено. Вы говорите, претензии, - хитро добавил он, - однако весьма памятные претензии. Нет, - добавил он к добавленному, - я этого не писал. Уверен, что не писал. - И был, в любом случае, вполне уверен.
- Я все могу вспомнить, - самодовольно заявила она. - Такой дар. - Потом выдохнула: - Ф-ф-фу. Боже мой, как тут жарко. - И резко сдернула палантин, обнажив сияющие юные плечи.
- Знаете, на самом деле не жарко, - возразил Эндерби. И с надеждой добавил: - Может быть, это шампанское. Может быть, вы себя не совсем хорошо чувствуете.
- Я себя прекрасно чувствую, - провозгласила она. - Во мне солнце играет. Я - чаша, полная южного жара. Замечательный конфликт противоположностей: долгий век остывая в земных глубинах. - Она выпила больше половины первой бутылки, а теперь весьма успешно в секунду расправилась со второй. - Не стану утверждать, что это вы написали, - не вы. Один бедняга. Впрочем, его имя не на воде написано. - Эндерби похолодел при этих словах. - Потомки, - молвила она потом. - Поэт обращается к потомкам. А что такое потомки? Сопливые ребятишки, хвостом таскающиеся за грымзой-училкой вокруг памятников. Чайная чашка поэта с въевшимся кольцом танина. Любовные письма поэта. Выпавший волос поэта, застрявший в давно не мытой щетке. Грешки поэта, надежно, но не навсегда спрятанные. Ребятишкам скучно, все страницы их учебников испещрены отпечатками большого пальца и грязными маргиналиями. О да, они читают стихи. Потомки. Вы никогда не думаете о потомках?
Эндерби опасливо посмотрел на нее.
- Ну, как всякий…
- Незначительные поэты надеются, что потомки сделают их значительными. Великий человек, дорогие мои, пострадавший от насмешливых критиков и пренебрежения публики. Зловонное дыхание над вашим телом. Почтительная цепочка по домику поэта, тыканье пальцем в горшки и кастрюли.
Эндерби вытаращил глаза.
- Я вспомнил сон. По-моему, это был сон. Посыпались горшки, кастрюли, и я проснулся.
- Ну, хватит, давайте прикончим шампанское и пойдем. Не могу больше есть это месиво. Фу, кости левретки в сметане. Пойдем купаться.
- В такой час? И очень холодно, я имею в виду, в море. Кроме того…
- Знаю, вы не купаетесь. Готовите свое тело к почетному погребению. Ничего с ним не делаете. Ладно, тогда поглядите, как я плаваю. - Она налила оба высоких бокала, опрокинула свой, снова наполнила, снова выпила.