XXXIII
Под знаменитым ныне Эль-Аламейном фельдмаршал Роммель получил из ставки приказ, вошедший в историческую литературу как "указ о заложниках", в котором было недвусмысленно сказано, что британских военнопленных следует уничтожать, дабы не тратить воду, силы и средства на их содержание. Специальный приказ был завизирован лично Гитлером. Офицер связи передал его под подпись осенним вечером 1942 года, на марше, в пустыне, близ населенного пункта Сиди-Баррани.
До захода солнца оставались минуты. Роммель и его начальник штаба Вестфаль вышли из бронированного "Мамонта" (огромного автомобиля, захваченного у британцев) и спрятались от северного ветра за его циклопическим кузовом. Сначала бумагу прочитал Роммель и протянул ее Вестфалю, тот прочитал и вернул листок фельдмаршалу. Помолчали, глядя, как удаляется танкетка с фельдъегерем и как быстро надвигается на песчаные буруны ночь, как уходит отовсюду свет, словно впитывается в бескрайние волнообразные пески, еще недавно яркие, желто-серые, а теперь темно-серые.
– У вас есть зажигалка? – спросил Роммель.
Вестфаль не сразу нашарил в кармане модную в те времена английскую зажигалку. День стремительно угасал.
– Мы не можем ожесточать войска, – сказал фельдмаршал усталым, бесцветным голосом, настолько безадресным, что было неясно, о каких войсках он говорит – германских или британских. А может быть, о тех и других одновременно… Во всяком случае, жизнь показала, что он был дальновиден: если бы Роммель принял приказ к исполнению, трудно сказать, как бы сложилась судьба тех десятков тысяч немецких солдат, что вскоре попали в плен в Тунисе.
Словно завеса, упала на пустыню темная ночь.
Роммель поджег листок с личной подписью фюрера. Бумага была очень плотная, высочайшего качества и горела медленно, притом не рассыпаясь в прах, а только чернея и скукоживаясь, – пламя было далеко видно в черной мгле ночной пустыни с беззвездным небом над ней. Наконец листок догорел. Обжигая пальцы, фельдмаршал бросил его перед собой и затоптал, перемешав с песком. За полтора года беспрерывных маневров и боев в пустыне, постоянно находясь в боевых порядках своих войск, Роммель устал до высшей степени изнеможения, здоровье его было крепко подорвано, да плюс ко всему еще мучила экзема, особенно нестерпимая в лютый дневной зной и ночной холод Сахары, среди неодолимого моря песчаной пыли.
За всю историю Второй мировой войны это был единственный приказ фюрера, сознательно уничтоженный его высокопоставленным подчиненным. Рассказ генерала Вестфаля об этом эпизоде содержится в материалах Нюрнбергского процесса.
Под Эль-Аламейном немецкие войска потерпели поражение, определившее судьбу войны на Африканском континенте. Все началось с утечки информации, которая была передана англичанам опять же не без помощи Марии Александровны, узнавшей об отъезде фельдмаршала Роммеля на лечение в Германию через туарегов-проводников, которых немцы, видимо, считали предметами малоодушевленными и вообще не принимали в расчет. Как допустила такой грубый промах немецкая контрразведка, никогда не станет известно. Узнав об отъезде Роммеля на родину, Монтгомери (получивший впоследствии титул – Первый виконт Монтгомери Аламейнский) немедленно отдал приказ о подготовке к наступлению. Оставшийся за Роммеля генерал фон Штумме, сам того не желая, подыграл противнику – растянул ударные войска по всей линии обороны, тогда как Роммель, безусловно, сосредоточил бы их в один кулак и не упустил свой шанс на молниеносную контратаку. Когда недолечившийся Роммель вернулся из Берлина, игра была сделана и не с кого было спросить: генерал фон Штумме накануне скоропостижно умер. Роммелю оставался только один путь – отступление, не бегство, на грани которого находились немецкие войска, а именно планомерное отступление на Север, в Тунис. Узнав о событиях под Эль-Аламейном, Гитлер отдал приказ: "Армии "Африка" развернуться и занять прежние позиции". Увы, исполнить этот приказ было невозможно: на тысячу английских танков приходилось всего двести немецких, а ВВС союзников давно уже подвергали колонны пресловутых тяжелых танков Роммеля ковровому бомбометанию, и они горели изумительно! Кстати сказать, именно там, в Ливийской пустыне, "ковровый" способ был впервые применен в военном деле, так же как и тотальное минирование зон в десятки квадратных километров. Расчеты Роммеля не оправдались. Опять же не без помощи туарегов и Марии Александровны координаты минного поля были переданы через доктора Франсуа праправнуку Пушкина капитану Джорджу Майклу Александру Уэрнеру – англичане не пошли в приготовленную для них ловушку.
Десятки тысяч немецких мин, о которых пишет русский востоковед в начале XXI века, были изготовлены на рубеже сороковых годов века XX на заводах семейства юного Фрица, которого Александра и главврач госпиталя Папиков спасли на Сандомирском плацдарме.
Установили эти мины в Ливийской пустыне "русские рабы Роммеля"…
XXXIV
Его Величество Случай не раз замыкал целые круги жизни Марии Александровны, изменял ход судьбы или давал ему новое дыхание. Если бы в 1909 году, неполных четырех лет от роду, она не шлепнулась однажды во время дневной репетиции в Венском оперном театре, не "расквасила" себе нос и не испачкала кровью платье маминой приятельницы Елены Бреслау, то большой черноусый дядя не взял бы ее на руки и не стал утешать, нося взад-вперед по широкому, пахнущему мастикой проходу темного зрительного зала с рядами пустых кресел, отсвечивающих отполированными многими локтями деревянными подлокотниками, и, таким образом, она никогда в жизни не могла бы сказать о себе, что ее нянчил сам Альберт Швейцер.
В 1909 году только что помолвленная со Швейцером Елена Бреслау гостила в России, сначала у своих родственников в Санкт-Петербурге, а потом и на юге, в Николаеве, где и познакомилась с семьей адмирала Мерзловского. Той же осенью адмирал Александр Мерзловский взял трехнедельный отпуск и отправился с молодой женой и малышкой Машей (старший сын Евгений был на учебе) в первое и последнее семейное турне по Европе – так они попали в Вену, где тогда проходил конгресс Международного музыкального общества, на котором жених Елены Бреслау тридцатичетырехлетний Альберт Швейцер был весьма заметной фигурой.
Через много лет, в тридцатые годы, в Страсбурге на вечере органной музыки Баха, где солировал маэстро Швейцер, Мария Александровна подошла к нему после концерта выразить восхищение, и как-то само собой сказалось:
– А вы нянчили меня. В Венской опере, давным-давно. На репетиции я баловалась, бегала по залу и упала – разбила нос.
– О боже, неужели это вы? – всплеснула руками сухощавая, пожилая, но все еще красивая дама с тонким, одухотворенным лицом и светлыми глазами. – Альберт, это дочь моих знакомых из России, помнишь?
Так состоялась их вторая встреча, столь же мимолетная, как и первая. Однако этого вполне хватило, чтобы в 1942 году, отправляя в Габон русских военнопленных, Мария Александровна могла с легкой душой снабдить их рекомендательным письмом к всемирно известному в ту пору Большому Белому Доктору из джунглей.
В жизни Марии Александровны не раз случалось так, что она хоть и мельком, но пересекалась со многими персонажами мировой истории. Правда, пересекалась с ними, как правило, она в ту пору, когда каждый из них только-только вступал на шаткий путь к мировой славе. Повстречавшись с ними однажды и познакомившись, она не извлекала в дальнейшем ни малейшей корысти для себя лично. Существенно и то, что обычно знакомились с Марией Александровной будущие сильные мира сего как с представительницей стран Магриба, где она занимала весьма важное неофициальное место красивой, умной, образованной, энергичной женщины, располагающей к тому же не только крупным состоянием, но и широкими связями в обществе и любовью коренного населения, после спасения от казни пятерых туарегов распространявшего о ней легенды.
Время было сумбурное, власть французской администрации в Тунизии держалась на волоске, что значительно облегчало задачу Марии Александровны как можно быстрее натурализовать ее воспитанников, вывозимых на яхте "Николь" из Марселя, выправить им документы: кому – французского протектората Тунизии, а кому – и самой метрополии. Мария Александровна не жалела средств на взятки и подношения, так что дела ее в этом важнейшем направлении продвигались весьма успешно. Она понимала, как рискованно держать в Джебель-Кебире слишком много людей, и уже в начале осени отправила первую партию своих подопечных в Габон. Почему в Габон? Тому были весьма веские причины: французский губернатор Габона еще летом 1940 года одним из первых присягнул на верность генералу де Голлю и порвал с петеновской администрацией, в Габоне жил и работал Альберт Швейцер, из Габона открывался выход в океан… Да, кроме хорошо знакомого Марии Александровне губернатора, когда-то дружившего с генералом Шарлем и не раз приезжавшего к ним в Тунизию, в Габоне жил пусть и мельком, но все-таки знакомый ей Альберт Швейцер – врач, музыкант, философ, во всех трех ипостасях человек с мировым именем, чья деятельность была очень близка Марии Александровне не только по букве его философских трудов, но и по самому будничному существу. Об этом, собственно, она и написала Швейцеру в первом сопроводительном письме:
"Мне очень понятна Ваша мысль о том, что "этика – это безграничная ответственность по отношению ко всему, что живет", а также – "этика начинается там, где кончаются разговоры". Как бывшим военнопленным Вам и Вашей жене Елене Бреслау не нужно многого объяснять, хотя Вы и представить себе не можете, в каких чудовищных условиях содержались и как тяжко работали русские военнопленные на шахтах и рудниках родных Вам Вогезских гор.
Я хочу, чтобы все мои посланцы, кроме проводников-туарегов, разумеется, были переправлены за океан и получили образование в университетах Америки и Канады – они к этому готовы". Мария Александровна не писала доктору Швейцеру, что все расходы по содержанию будущих студентов она берет на себя, – она всегда делала подобные дела молча и без лишних слов. Еще в 1928 году, в Париже, на первом русском балу она дала себе слово, что не будет принадлежать ни к каким партиям, объединениям, обществам… Слово свое она держала твердо всю жизнь, и это помогло ей избежать многих благоглупостей, обид, предательств, всегда сопутствующих групповому энтузиазму, в случае победы этих самых энтузиастов, как правило, заканчивающемуся банальным казнокрадством и унылым стяжательством. Кстати сказать, Альберт Швейцер вел в жизни ту же самую линию.
Он давно уже был человеком мира. Так что, когда в 1939 году Геббельс прислал ему почтительное приглашение в Третий рейх и подписался: "С германским приветом!", Швейцер ему ответил: "С центральноафриканским приветом!" Слова словами, а между тем шла война, провозглашенное Швейцером "всемирное Братство Боли" множилось день ото дня, и каждую минуту где-то гибли солдаты и мирные граждане.
Старый людоед из джунглей как-то сказал Швейцеру: "Какие вы жестокие белые люди – вы даже не съедаете погибших врагов. Вы убиваете просто так, только для того, чтобы убивать".
XXXV
Шел нескончаемый дождь, и дул пронзительный ветер с моря, но это за черными, глянцевито взблескивающими окнами, а внутри виллы была благодать. Мария и гостившая у нее Уля тем ненастным осенним вечером сидели у жарко горящего, облицованного африканским малахитом камина и с наслаждением вдыхали тонкий аромат пылающих фруктовых веток. Фунтик горделиво лежал между их креслами на красноватом гранитном полу с отсветами пламени.
Мария устало говорила о том, что пора бы проведать Николь и Клодин в Марселе, а там и проехать в Париж – узнать о судьбе Антуана, о котором до сих пор ни слуху ни духу: где он, что с ним?! Сердце подсказывает, что жив и здоров, но сведений никаких… И от этого иногда тоска смертная. Спасибо, есть форт Джебель-Кебир, есть живое дело – скорее выучить "наших мальчишек" и заниматься обустройством их жизни. У всех очень разный уровень подготовки, и поэтому пришлось разбить ребят на четыре группы, слава богу, есть кому учить – преподавателей хватает по всем дисциплинам, все они еще из тех, кто приплыл когда-то в Бизерту из Севастополя… Как добралась наша первая партия до Габона? Скоро вернутся их проводники-туареги…
Уля рассказывала, как она лечит своих туарегов и их рабов иклонов; рассказывала, что купила в племя пять швейных машинок, груду мануфактуры, иголки-нитки, пуговицы, рюшечки, тесемочки и прочее в этом роде, научила нескольких женщин шить на машинке, и теперь, как она сказала: "Мои девочки самые модные во всей Сахаре"; как хочется ей ребеночка, но пока бог не дает; как уважают в ее племени Марию, а заодно перепадает и ей, Уле.
– Болтушка ты у меня! – засмеялась на ее последнюю реплику Мария. – Тебя и саму есть за что уважать и любить, без моей фальшивой святости. Послушай, а как там наш Коля-туарег?
– Отлично. Разговаривает по-туарегски без акцента и у наших девочек нарасхват!
– Что без акцента – то понятно, он ведь из музыкантов, слух идеальный, такому выучить язык просто. А не взревнуют твои мужчины, не обидят его?
– Еще чего! По нашим законам, любая незамужняя сама вольна выбирать себе ухажера насколько захочет, это только ее дело, а не мужское! – горячо сказала Уля, которой, видимо, нравились туарегские обычаи.
Коля-туарег был одним из двух молчунов, которых Мария привезла еще первым рейсом из Марселя, оказалось, что он почти что земляк Ульяны, родом из соседнего городка, и как только он проговорился об этом при знакомстве с Улей, когда та еще в апреле приезжала "посмотреть своих", так она тут же пригласила его в гости и увезла с собой. С тех пор он не возвращался в Джебель-Кебир и не собирался возвращаться, – до того по сердцу пришлась ему вольная туарегская жизнь. В войну, до плена, Николай был стрелком-радистом на бомбардировщике дальнего действия, а перед войной он жил в Пскове, окончил там музыкальное училище по классу скрипки. Музыкальный слух у него был прекрасный, память блестящая, так что, побыв в немецком плену, он немного освоил немецкий, а попартизанив во французских маки – французский.
– Да, чуть не забыла. – Мария поднялась с кресла и молча пошла по лестнице на второй этаж, Фунтик тут же побежал следом. Вернулись они с продолговатым черным футляром из кожи. – Вот она, красавица! – Мария раскрыла перед Улей футляр, и отсветы пламени из камина заиграли на лакированной поверхности скрипки. – Передай ему от меня в подарок, пусть пустыня услышит что-нибудь из Чайковского!
– Вот это да! Ай да сестричка! – восхитилась Уля. – Ой, спасибо! Колька будет рад незнамо как! Пусть теперь все наши услышат! – Под "нашими" Ульяна подразумевала на сей раз туарегов, она давно и навечно сроднилась с ними.
– А немцы драпают, – садясь в кресло к камину, сказала Мария, – с востока их жмут англичане, с запада – американцы, да и "Сражающаяся Франция" де Голля набирает силу.
– Драпают, – согласилась Ульяна, – но здесь, в Тунизии, попробуют закрепиться. Роют землю от Хамамета и дальше вверх, к полуострову. Я слышала от моих туарегов, что немцы пригнали с собой из Ливии тысячи русских рабов для земляных и прочих работ…
– Вот это новость!
– Не новость. Русские давно у Роммеля. Люди нашего племени раньше не работали ни у итальянцев, ни у немцев, а сейчас я их послала.
– Молодец!
– Извини, что не посоветовалась, – смущенно сказала Ульяна.
– А чего время терять? – Знакомый холодок пробежал в груди Марии, он всегда предвещал важнейшие решения в ее жизни. – Чего тут советоваться? Молодец! Надо действовать, действовать, действовать! Как можно больше наших должно бежать из плена! Сейчас такая неразбериха – самое время! Завтра же начну наводить справки через петеновскую администрацию, они как бы в дружбе с немцами, хотя я давно вижу по их лицам, что чувствуют себя в дураках, это нам поможет! – Мария воодушевилась, разрумянилась. Она была человек действия, как и многие русские, "долго запрягала, да быстро ехала". – Уля, а ты сегодня же возвращайся к себе на стоянку, посылай гонцов к тем, что уже при немцах, и я жду доклада: где? Сколько? Какие возможности? В общем, ты меня поняла? Твоя охрана во флигеле, верблюды – на конюшне. Переговори с мужем. Поняла?
– Поняла, – послушно поднимаясь с мягкого кресла, отвечала Уля. – Мои уверяют, что и раньше туареги уже помогли сбежать многим русским из Ливии и приютили их на своих стоянках как равных.
– Со второй партией отправь на фронт Колю-туарега. А сейчас не забудь его скрипочку, – велела Мария.
– Скрипочку возьму, а Колю я отправила сразу… Он давно на месте.
Мария не нашлась, что сказать, только крепко обняла Улю на прощание и перекрестила:
– С Богом!