IV
На просторной стоянке под сенью горделивого здания с башней отдыхало полдюжины грузовиков, четыре легковых автомобиля и синий пикап, в котором сидели уже четверо мужчин, собираясь отъезжать. Метрах в пятидесяти от стоянки открывалась прямоугольная площадь, которую шоссе огибало: двухэтажные каменные дома с арками и колоннами; длинные открытые галереи, оживленные цветущими геранями и петуниями. В центре площади, залитой асфальтом, возвышался каменный крест, а вокруг с четырех сторон - четыре металлические скамьи, выкрашенные в разные цвета: красный, желтый, зеленый и синий. Надписи на спинках гласили: "Муниципальная сберегательная касса". Постоялый двор с застекленным балконом, нависавшим над улицей, выходил фасадом на дорогу; у дверей разговаривали трое мужчин; один из них, очень высокий, сутулый, по виду из образованных, улыбаясь, направился к приехавшим, как только они вышли из машины. Рафа предостерег:
- Осторожно, это алькальд. Рот на замок, если не хотите, чтобы конкуренты нас обштопали.
Они сошлись в центре площади.
- Здравствуйте, - сказал алькальд. - Снова к нам?
- Мы проездом, - сказал Виктор.
Волосы у алькальда были напомажены и точно посередине разделены пробором, а движения церемонные, как у иезуита.
- Недавно приезжали даже из фаланги, - сказал он.
- Из самой настоящей фаланги? - допытывалась Лали.
Глаза алькальда невинно округлились.
- Откуда мне знать, - сказал он. - Главный у них - Куэста. Я полагаю, для них она самая что ни на есть настоящая, так ведь?
Никто не ответил. Рафа отделился от группы и медленно направился к постоялому двору, остальные последовали за ним. Алькальд посмотрел на небо.
- Привезли нам плохую погоду.
- Будет дождь?
Мужчина растянул губы в улыбке:
- Не сейчас. К вечеру, похоже, соберется гроза.
У дверей бара Рафа повернулся к алькальду:
- Может, пообедаете с нами?
- Спасибо, я уже пообедал…
Помещение было длинное и низкое, с некрашеными дубовыми потолочными балками; в центре - старая железная печь, выкрашенная в пурпур; дымовая труба у центральной балки поворачивала и дальше шла рядом с нею, исчезая за перегородкой. На экране телевизора, стоявшего справа на сосновой консоли, подпертой двумя деревянными брусками, появился диктор и начал читать последние известия - было три часа; мужчины, игравшие не то в карты, не то в домино, не обращали на него ни малейшего внимания.
- Беру!
- Мимо!
Открывая или выкладывая костяшки домино, они что было мочи лупили по мраморной поверхности стола и шумели так, будто хотели перекричать телевизор. Несколько мужчин в беретах подняли голову, когда вошедшие поравнялись с ними, и машинально, не меняя бесстрастного выражения лица, проводили взглядами бедра Лали. От самой стойки шла лестница, вывеска над нею гласила: "Столовая". Поднявшись на площадку первого этажа, Рафа толкнул стеклянную дверь, и на лестницу хлынули клубы дыма и людской гул. Все восемь столиков были заняты, и две очень молоденькие девушки бегали между столиками, обслуживая гостей. Одна из девушек с грязной салфеткой в руке подошла к Рафе.
- Если не хотите ждать, - сказала она, - идите на балкон - там свободно.
Рафа посмотрел на Виктора.
- Пошли? - отозвался тот.
На просторном балконе стояли два стола, девушка торопливо салфеткой смахнула с них прямо на пол хлебные крошки и остатки еды. За стеклами виднелась темно-серая лента дороги с желтой разметкой и закусочная под навесом; деревянные столики закусочной были разъедены дождями и ветром. А дальше - река, стремительный хрустальный поток; противоположный берег реки, поросший дубами со свежей листвой, круто шел вверх к обрывистым утесам, над которыми парили ястребы. Девушка отбарабанила, словно заученный урок:
- Осталась зеленая фасоль и овощной суп, паэлья кончилась. На второе - форель, голубятина, яичница.
Рафа потирал руки.
- Форель, форель, - воодушевился он.
- А на первое?
Лали улыбнулась девушке:
- Фасоль хорошая?
- Нет, сеньора, овощи нынче запаздывают.
Виктор вопросительно оглядел товарищей.
- Может, по супу? - спросил он. И, не дожидаясь ответа, сказал: - Давайте три супа.
Он откинулся на спинку стула и устремил взгляд на расстилавшуюся перед глазами картину.
- Невероятно, - сказал он. - Каких-нибудь восемьдесят километров, а пейзаж совсем другой. Даже не похоже на Кастилию.
Рафа обиделся:
- Черт подери! А как ты представляешь себе Кастилию? Старые мастера ввели вас в заблуждение, старик. - Он напыжился и заговорил выспренне: - "Сеньора, в Кастилии все дороги прямые, крутых поворотов нет". Как бы не так! Гад буду!
Девушка, накрывавшая на стол, спросила:
- Какое вино принести?
- Кувшин местного.
Шоферы грузовиков выходили по двое. Они вставали из-за столиков и расплачивались, зажав в зубах сигарету, и, пока им отсчитывали сдачу, любезничали с девушками, сопровождая слова двусмысленными жестами, а девушки в ответ смеялись. Виктор пристально посмотрел на Лали и спросил:
- Конкурсные экзамены у тебя в декабре?
- Теоретически, - сказала она. - На сорок мест там больше пятидесяти человек.
- Будете судиться друг с другом?
- Никакой суд не поможет, в том-то и дело.
Рафа заговорил с набитым ртом.
- Восхитительно! - сказал он. - Такая девушка, как ты, - и в точные науки. Такая секс-бомба, у всех просто челюсть отвалится.
Лали рывком повернулась к нему:
- Чего ты хочешь? Чтобы я пошла на конкурс мисс Вселенной?
- Это тоже слишком, но разве нет других мест, елки?
Лали добавила язвительно:
- Или пойти по твоим стопам: в двадцать три года - всего-навсего на втором курсе юридического факультета. Чем мой выбор хуже любого другого?
- Вот те раз! - сказал Рафа. - Почему бы тебе не пойти в театр? Будешь играть в какой-нибудь мелодраме. Представляешь, твоя матушка - вдова, четверо малых братишек и сестричек на руках.
Виктор вытер губы бумажной салфеткой. Глотнув вина, тронул Рафу за обнаженную белую, покрытую легким пушком руку.
- Боюсь, эта роль - для тебя.
- Хо! Для меня превыше всего - партия, разве не так?
- Ну-ка, положа руку на сердце, скажи, за последние полгода заглянул ты хоть в одну книгу?
Рафа воздел руку над головой и крепко сцепил пальцы в жесте солидарности.
- Я свято верю в демократию, - сказал он. - Не забывай, это будут демократические экзамены, впервые за сорок лет.
- И ты веришь, что их примут у всех без разбору?
- Ну не так, конечно, старик.
- А как же?
- Не по мне экзамены, и все тут, дурацкие испытания, проверка памяти - не более, чистый пережиток.
- Чем же мы их заменим?
- А это уже другое дело. Я знаю одно: если партия хочет заполучить молодежь, она должна покончить с экзаменами раз и навсегда. Другими словами, под это знамя пойдут все, не глядя, - учти, старик.
Лали, изящно действуя ножом и вилкой, расправлялась с форелью. Она подняла голову.
- Брось трепаться, - сказала она. - Первым делом партии надо покончить с барчуками и паразитами.
Виктор не сдержался, захохотал:
- Ну и ну, подруга!
- Это она про меня? - забеспокоился Рафа.
- Почему обязательно про тебя? Про барчуков и паразитов, - сказала Лали.
- Ну ты штучка, старуха, - сказал Рафа, склоняясь над тарелкой. Потом, помолчав: - Форель обалденная, правда?
Лали сжалилась, посмотрела на него.
- Ты соединяешь в себе все пороки мелкого буржуа: лень, чревоугодие и сластолюбие.
На детском лице Рафы отразилось неподдельное изумление.
- А что тут такого, черт подери! Не скрываю: я жизнелюб. Первое дело для меня - вкусно поесть и ухватить что послаще. Что в этом плохого? Они сами ко мне липнут, что мне прикажете делать? Клянусь, отбоя нет.
Виктор серьезно заметил:
- Учти, мы - за воздержанность.
- Воздержанность, ну и ну! Где ж ты видел воздержанность в руководящем аппарате? Может, в Евробилдинге, где они услаждают себя черепашьим супом и уткой с апельсинами? Не свисти! На такое воздержание я согласен.
- Чего же ты хочешь от жизни?
Рафа вышел из себя:
- Черт побери! Жить. Разве этого мало? Я, старик, не доходяга какой-нибудь, я ввязался в эту кашу потому, что каждому охота жить сладко.
- Смотри не пересласти.
- Вот так раз! Я же не хапаю так, что другие из-за меня мрут с голоду, - на то есть монополии. Но я и не какой-нибудь чокнутый. Мне нравится такая жизнь: нынче здесь, завтра там. Поесть обалденной форели с двумя обалденными депутатами, а потом закусить ломтем сыра и запить стаканом вина в обществе неотесанного крестьянина. Хоть режь, старик, но нет у меня классового чувства. И те мне подходят, и другие меня устраивают.
Лали, орудуя вилкой и ножом, чистила принесенный официанткой апельсин. Неожиданно она уставилась на Рафу.
- Послушай, оболтус, - сказала она. - Если не хочешь испоганить нам праздник, не смей больше проезжаться насчет депутатов.
Рафа растерялся, потом, от души рассмеявшись, наклонился и чмокнул Лали в щеку.
- Ты обалденная, - сказал он. - Зачем же выставляешься, если не хочешь быть депутатом? Там человек двадцать было на это место.
- Я подчинилась, - сказала Лали. - Не думала, что это реально.
Виктор окинул ее критическим взглядом:
- А теперь все всерьез принимаешь?
- Все.
- И свое депутатство?
- Ну и что? Меня выставляют, и я ничего уже не могу поделать.
- С каких это пор?
- С каких надо, - отрезала Лали.
Подошла девушка. В столовой оставались занятыми всего два столика. Виктор сказал:
- Три черных кофе, пожалуйста. - А когда девушка повернулась, чтобы уйти, добавил: - И счет.
Рафа сказал:
- Лали, по-моему, прирожденная хозяйка дома.
- Слушай, кончай эти штучки.
- Я серьезно. Ты создана для семейной жизни. А я эту семейную жизнь в гробу видел. Меня на это не поймаешь.
Виктор изобразил изумление:
- Вот так раз! Значит, ты не пойдешь за меня замуж?
- Катись, ты мне вообще не подходишь. Ты старый перечник, представитель другого поколения.
- А что думает о жизни ваше поколение?
- Ну, во-первых, что дети - это занудство. Мы, молодежь, - новые люди, мы за противозачаточные средства, за аборт, за свободную любовь. Вот так.
Виктор глядел вдаль, на склон, поросший старыми дубами, взгляд у него стал отсутствующий, мечтательный.
- У меня нет семьи, но я в семью верю. - И добавил тише: - Может, потому, что у моих родителей жизнь удалась.
Рафа не унимался:
- Ты защищаешь семью, а ведь она в кризисе.
Виктор пятерней расчесал свою густую бороду.
- Ну и что? - сказал он серьезно. - Кино тоже в кризисе, однако я верю и в кино.
Рафа посмотрел на Лали, словно приглашая ее поспорить:
- Видишь, дорогая, к чему он клонит.
Лали тряхнула головой.
- Я уж лучше помолчу, - ответила она резко. - То, что я нарвалась на подонка, означает лишь одно: такие серьезные вопросы нельзя решать, как я, в девятнадцать лет.
Рафа взял ее за руку:
- А раз так - не будь недотрогой, поживи со мною месяц-другой.
Лали изобразила улыбку:
- Сто лет мечтала.
Подошла официантка, неся на тарелочке счет. Виктор взял счет, глянул в него и протянул девушке смятую бумажку в тысячу песет.
- Смотри, как дешево, - сказал он, когда девушка отошла. - Ели, ели, а наели всего на триста песет.
Он поднялся, смял в шарик бумажную салфетку и добавил:
- Не будем мешкать, до Куреньи недалеко, но кто знает, какая туда дорога.
В столовой еще сидели два усталых шофера, они курили и разговаривали вполголоса. Внизу, в баре, продолжали играть в карты и в домино, а по телевизору как раз закончилась передача на политические темы.
- Сегодня не Кантареро выступает? - спросила Лали.
- Он самый, - сказал Виктор. - А мы пропустили.
- Неужели вы бы стали слушать Кантареро? - удивился Рафа.
Виктор заметил:
- Думаю, было что послушать.
- Ну дает, чего там слушать! Он же фашист до мозга костей.
Небо по-прежнему было обложено, однако дождь не пролился.
Садясь в машину, Рафа предупредил:
- Нам еще надо заправиться.
Заправившись на краю селения, у старой бензоколонки, он проехал через мост, свернул влево на узкую неасфальтированную дорогу красновато-лилового цвета, всю в лужах.
- Вот она, чтоб ей было пусто!
- Ладно, успокойся.
Двигатель не тянул, и Рафа переключился на вторую скорость. Дорога была очень неровной и все время петляла. Машина подпрыгивала на ухабах.
- Повезет, и до снега доберемся, - сказал Рафа.
Они поднимались, и река внизу превращалась в зеленую блестящую ленту, темную на глубоких местах и белесую там, где, разбиваясь о камни, она вскипала пеной; на противоположном берегу из плотной зелени деревьев выныривали крыши Рефико, а иногда видно было, как старушка, маленькая и черная, точно жучок, перебиралась через грязную улицу. Рафа пригнулся к рулю и сосредоточился на дороге, безуспешно пытаясь не попадать в выбоины.
- Если и дальше такая, - сказал он, - средняя скорость будет километров двадцать, не больше.
- Поспеем, - сказал Виктор. - Собрание в Куренье назначено на пять.
Он вынул из кармана кассету и протянул ее Лали. Уселся поудобнее.
- Поставь эту, подходит к пейзажу, - сказал он.
Рафа глянул на кассету:
- Слушай, старик, только не это!
- А Куко Санчес тебе нравится?
- Обожаю! - отшутился Рафа.
Виктор сказал профессорским тоном:
- Вас, молодежь, от мелодии тошнит. Вы обожаете бессвязные звуки, потому что ваша страсть - все ломать.
Рафа снисходительно улыбнулся:
- Ты, конечно, перехватил, старик, но согласись, эта музыка - допотопная. Такое нравится моей матери.
- Твоя мама не такая уж старая, - парировал Виктор.
- Сорок пять! По-твоему, молодая?
Куко Санчес пел: "Гитары плачут, гитары". Рафа слушал и улыбался, покачивая в такт головой.
- Смерть мухам, - сказал он наконец. - Держу пари: Мария Долорес Прадера тоже в твоем вкусе.
- Конечно, - сказал Виктор. - А еще Баэз и Мачин, Пикир, Атауальпа и Ла-Туна.
- Хватит, старик, не продолжай! Я вижу, ты любитель муры.
- А чем плоха эта музыка? Да, мне нравится народная музыка. Она помогает сосредоточиться. Что же, значит, я реакционер?
Лали, молчавшая все время, заметила соболезнующе:
- Скорее ты просто сентиментален.
Виктор пожал плечами:
- Может быть.
Лали добавила:
- Слава богу, у тебя варит. - Она постучала пальцем по лбу. - Твое счастье.
Рафа наклонился вперед, к самым "дворникам", и посмотрел наверх.
- Похоже, тучи рассеиваются, - сказал он.
Дорога закручивалась локоном. Слева по склону шел кустарник, горевший желтыми цветами, а выше - широкая полоса дубов, казалось, поддерживала бурую массу утесов, которые уходили так далеко ввысь, что с этой стороны ничего больше не было видно. Справа земля тоже пылала от цветущего желтым кустарника, спускавшегося к реке, окаймленной кое-где бузиной и жимолостью; там же, где ничего не росло, земля пучилась почти вертикальными складками, украшенными поверху изъеденными глыбами причудливой формы, резко выделявшимися на фоне светлевшего дня.
- Черт побери! Ну просто Колорадский каньон! - воскликнул Рафа.
Иногда ущелье становилось еще теснее, повороты еще круче. Дождевые потоки, сбегавшие к шоссе, размыли землю, и машину на поворотах заносило. Виктор посмотрел в одно, потом в другое окошко.
- Уму непостижимо, - сказал он.
Лали не могла отвести глаз от огромной каменной глыбы, дыбившейся над дубовой рощей.
- Видал, какие иногда камни встречаются. Смотри, вон тот! Похож на богоматерь с младенцем.
Рафа засмеялся:
- А за ним - святой Иосиф с осликом. Брось! Воображение вас губит.
За перевалом местность стала еще более суровой и безотрадной. Из-за утесов показались темные силуэты гор со снеговыми вершинами. Внизу, у подножия гор, густая растительность надвое рассекалась рекой. Виктор похлопал Рафу по спине.
- Ну-ка, останови. В жизни не видал такого.
- Слушаюсь, депутат.
Рафа остановил машину.
- Может, поставить подальше, на обочину?
- Успокойся. Сюда с тридцать шестого года ни одна душа не являлась.
Виктор осторожно заглянул вниз, в пропасть. Неожиданно солнце, уже некоторое время сражавшееся с тучами, выглянуло, и все вокруг, до этого словно дремавшее, стало выпуклым и ожило невиданным богатством оттенков. Сонный взгляд Виктора пополз от реки к пронзительно-желтым цветам, к кожано-жестким, теперь засверкавшим листьям дубняка и остановился в выси, где прихотливо дыбились стройные зубья утесов. Со дна долины несся торжественный, бесконечно обновлявшийся рокот речного тока. Некоторое время Виктор молчал. Потом тихо, почти шепотом, повторил:
- Уму непостижимо.
Рафа легкомысленно отозвался:
- Потрясающе, старик, и все-таки, если в один прекрасный день я пропаду, здесь меня не ищите. Это приют для баранов.
Взгляд Виктора проследил течение реки и задержался на зеленой прозрачной заводи, окаймленной густым орешником.
- А я бы согласился до конца дней прожить здесь с любимой женщиной, и чтобы она любила меня.
Рафа скорчил уморительную рожу.
- Ну-ну, - сказал он, - только где ты найдешь такую женщину?
Вмешалась Лали:
- Скажи, пожалуйста, откуда у тебя такое своеобразное представление о женщинах?
Рафа не ответил. В тишине еще слышнее стало, как на дне теснины билась о камни вода.
- Помните спор, - сказал Виктор, вдруг становясь серьезным, - в фильме Занусси "Структура кристалла"?
- Потрясный фильм, - сказал Рафа.
Лали с интересом взглянула на него:
- А ты за кого?
- Что значит - за кого?
- На чьей ты стороне - того, кто едет в деревню, выбирает размеренную, полную труда сельскую жизнь, или другого, который из кожи лезет вон, лишь бы выбраться наверх?
Рафа поспешил ответить:
- Что за вопрос - конечно, я за того, который лезет наверх. Другой - просто лопух.
Виктор вмешался:
- Ну, ты уж слишком.
- Потрясно! - завопил Рафа. - В глушь, в деревню со своей лапочкой, со своими книжечками-пластиночками… Прекрасно, просто обалденно. А остальные пусть накроются. Очень удобная позиция, но с общественной точки зрения - бесполезная.
Виктор погладил подбородок, присел на корточки, сорвал травинку, закусил ее зубами, мягко сказал:
- Почему же бесполезная?
- Потому что он эгоист.
- Эгоист! Какой же он эгоист, - сказала Лали. - Эгоист тот, кто лезет наверх, к славе и к деньгам, карьерист.
- Но он служит обществу, лапочка. Разве мы здесь не потому оказались, что служим? А ты сама в депутаты выставилась не потому ли, что служишь?