Нина жила на даче и заблудилась в лесу – слишком далеко ушла от старого бревенчатого дома, построенного еще до войны, спустилась в овраг, потом поднялась на холм – и поселок исчез в столетних липах. По лесу ходил ветер, в небе было пусто. Нина бродила среди деревьев и травы, стараясь вспомнить, с какой стороны пришла, но у нее не получалось. И тут впереди среди чернеющей вечерней зелени блеснул огонек: это были окна их дачи. И Нина пошла на него, на этот крошечный свет, мигающий из ветреной чащи, из шелестящей травы, которая была выше нее.
Она боялась потерять огонек, потому что тогда ей пришлось бы ночевать одной среди леса.
Что-то похожее чувствовала Нина и теперь.
Потому что она знала: Руслана и Яна злые. Их злость не была ребяческой жестокостью, которая со временем бесследно проходит. Не была она и бытовой раздражительностью взрослых. Руслана и Яна были по-настоящему темными. Откуда взялась эта тьма в девушках, которые модно одеваются и выглядят, как золотая молодежь, Нина не понимала. Она сгорала от любопытства и жадно всматривалась в эту дышащую тьму, и тьма ее притягивала, как притягивает воздушная бездна, если наклониться через перила, стоя на балконе десятого этажа.
А Павлик… На дне его красивого лица Нина различала свет и сразу же вся к нему потянулась. В некоторых людях она иногда замечала этот глубокий и теплый свет, очень древний. Когда Нина его видела, в ней просыпался ее собственный свет и тянулся навстречу. А в Руслане и Яне была тьма, тоже очень древняя. Когда Нина ее замечала, в ней просыпалась ее собственная тьма и хотела соединиться с чужой. Когда она смотрела на Павлика, в ней появлялся свет, а когда на Руслану и Яну – тьма. Это было как контрастный душ.
Никто ничего не замечал – ни Руслана, ни Яна, ни Павлик. Даже сама Нина почти ничего не заметила, потому что думала в первую очередь о том, что лежит в спортивной сумке.
Тем временем Руслана порылась в бардачке и включила кассету.
Машину заполнила музыка: дешевая, слащавая, она проникала прямо в сердце.
Под простенькую аранжировку пел ребенок. Музыка лилась свободно, она волновала. И потрясенная Нина слушала так внимательно, что забыла, зачем пришла.
– Что это? – спросила она.
– "Ласковый май", – ответила Яна. – Сирота из детского дома.
Нина сидела, сжав кулаки и уставившись в затылок Павлика. Она боялась, что вот-вот расплачется от печали и нежности.
Детский голос не отпускал, и некоторое время они вместе слушали кассету.
– Тебе вообще чего нужно-то? – спросила Руслана, когда песня кончилась.
– В смысле?
– Какие вещи?
– Всякие, – коротко ответила Нина.
– А деньги?
– Деньги есть.
Яна достала вещи из спортивной сумки. От волнения у Нины зарябило в глазах. Она потянула первую: желтое платье.
– Смотри, – Яна отняла у нее платье и приложила к себе. – Круто, скажи?
– Очень, – ответила Нина.
– Сто рублей.
– Дорого! – не удержалась Нина. – А остальное?
– Платья, юбки летние – по сто, – по-деловому закопошилась Яна. – А вот топики – эти по пятьдесят. Шикарные! Глянь-ка… – Она приложила к себе один – малиновый, расшитый блестками. – Нравится?
– Красиво, – пробормотала Нина.
– Босоножки…
В Яниных руках заблестело что-то серебряное, как будто из фольги, с тонкими ремешочками. Яна приложила одну босоножку к ноге:
– Видишь, мне велики. Значит, тебе в самый раз.
– А почем они? – спросила Нина.
– Сто двадцать.
У Нины ухнуло сердце: в кармане всего-то и было – сто пятьдесят рублей.
– В общем, ты смотри, а мы пока выйдем покурим.
– Хорошо, – пообещала Нина.
Она все еще не могла отделаться от власти юного голоса, который уже пел новую песню.
Несколько секунд Яна тоже молча слушала, подергиваясь всем телом, как на дискотеке. Потом достала из кармана мятую пачку "Кента" и вышла, сделав музыку погромче и оставив дверцу открытой.
Нина потянула за краешек что-то голубое, скользкое. Расправила, приложила к себе: шелковое платье – коротковато, сильно выше колен. Яне, наверное, в самый раз. За платьем показалась клетчатая юбка, зеленая блузка с железными крючками вместо пуговиц. Мужская рубашка из глухого темно-синего коттона. Платок с бахромой. Розовые шорты.
Вот и все. И все не то.
В чем дело? – недоумевала Нина. Где кроссовки, где кожаные куртки, инопланетные джинсы, волшебные кофточки с капюшоном? Где все то, что должно наполнить ее жизнь? Откуда взялось это мещанское тряпье? Ни разу не видела она ничего похожего ни на Руслане, ни на Яне. Никто из их модной компании не носил яркие платья и топики в блестках. Можно ли представить фирменную Яну в этой кофточке? А Руслану в топике? Золотая молодежь так не одевается.
Но могла ли Нина уйти, ничего не купив? Она не представляла, что скажет Руслане и Яне.
Ей сделалось не по себе.
В этот миг к ней подсел Павлик, хозяин спортивной сумки.
– Ну что, надумала?
– Даже не знаю… – смутилась Нина, теребя какую-то тряпку.
– Ничего не подходит?
Нина молчала.
– Ясно…
Повисла неловкая пауза.
– А ты это… Учишься, что ли, с Русланой?
– Ага. В предпоследнем.
Кассета играла.
Павлик смотрел на Нину внимательно своими взрослыми глазами.
Казалось, он тоже попал под власть ритмичной музыки и детского голоса, лившегося из колонок.
– Хорошо поет, – хмыкнул Павлик. – Девки из-за него вены пилят… А тебя я помню. Видел несколько раз возле школы. Думал, что это за девушка серьезная такая.
– Спасибо, – прошептала Нина и покраснела.
– За что? – удивился Павлик.
– Просто так…
Они еще помолчали, прислушиваясь к простеньким словам песни.
Внезапно Павлик пересел поближе, как будто возле дверцы ему мешал сквозняк. Теперь он касался Нины джинсовым бедром и краешком рыжей кожаной куртки, под которой виднелась рубашка "лакост" с крокодилом. Нина чувствовала тепло его тела и думала про огонек в лесу.
В животе сжалось и потянуло.
И Павлик как будто догадался: поднял руку и быстро провел ладонью по ее груди и животу, словно смахнул паутину. Это мгновенное касание, бессмысленное и дерзкое, могло испугать, но Нина совсем не испугалась. Пальцы были незлые, они излучали нерешительность. И вдруг ей захотелось прижать его руку и сидеть рядом с ним долго-долго, чтобы это никогда не кончалось. Но секунды шли, проходили, превращались в воспоминания, и вот уже пальцы ускользнули, и вместо них Нине под одежду заползал холод.
– Не надо так, – зачем-то сказала Нина, когда все уже было позади.
– Не буду, – ответил Павлик и спрятал руку в карман.
Они помолчали. Песня кончилась, новая еще не началась, и тишина оглушила Нину. Чего-то не хватало, и она болезненно, всем своим существом чувствовала пустоту, которую нечем было заполнить.
– Почему ты такой? – спросила она.
– Какой?
– Такой, – объясняла Нина, но в точности не могла передать, что имеет в виду, и бросила первое попавшееся: – Такой грустный…
– Не знаю. Ты ведь тоже не веселая.
– Понимаешь, все это… – сказала Нина дрожащим голосом, обводя взглядом бессмысленную одежду, рассыпанную по сидению. – На самом деле мне нужно совсем другое…
Она сама не понимала, что говорит. Слова опережали мысли.
Конечно, она не думала в этот миг про одежду.
– Ты, наверное, имеешь в виду "ливайсы"?
Нина поразилась. Павлик как будто прочитал ее мысли, только не из настоящего, а из прошлого. Он угадал, но промахнулся.
– Откуда ты знаешь про "ливайсы"?
– А я вообще много чего про тебя знаю.
– Например?
– Например, ты любишь шоколад. И сгущенку.
– Точно, – улыбнулась Нина. – А еще?
– Читаешь умные книжки… Пробовала курить.
– Верно!
– Любишь целоваться…
Даже не видя себя в зеркале, Нина почувствовала, как блестят у нее глаза. Она вся была здесь, вся на виду. Как будто с нее сорвали одежду. Она больше не была сложной и противоречивой взрослеющей девушкой. Незнакомый Павлик вынул ее душу и расправил на жесткой ладони.
– А теперь сюрприз… Смотри, – он развернулся длинным худым телом, поискал в багажнике и вытащил мятый пакет.
– Вот. Битые, зато родные.
Нина сунула в пакет руку, и еще не рассмотрев как следует, что там, по гладкому касанию тонкого котона уже знала: это они.
Потертые джинсы и серая майка с надписью на груди.
Нина осмотрела штаны, развернула майку.
– Уличная мода? – тихо спросила она.
– Она самая, – Павлик усмехнулся.
– "Гэп", – прочитала Нина на майке. – Никогда не слышала.
– Американская фирма, – ответил Павлик.
Нинино лицо горело. Даже уши. Ей казалось, что сердце стучит на всю машину, и Павлик догадывается и про ее смятение, и про этот жар внизу живота, и про странную жажду, которую Нина чувствовала впервые. Чтобы спрятаться, она сосредоточенно рассматривала джинсы и майку, с притворным интересом вертела в руках, вывернула наизнанку и посмотрела этикетки. Но сейчас эти вещи уже не были целью, они превратились в предлог. А потом что-то произошло – само собой, без участия Нины: ее рука поднялась в воздух и робко опустилась на волосы Павлика. На ощупь они были теплые, шелковые. Наверное, Павлик их красил – волосы были светлые и тонкие, как у ребенка. Нинины пальцы зарылись в мягкую гущу, а Павлик сидел неподвижно, уставившись перед собой, и слушал кассету. Потом повернулся и внимательно заглянул ей в глаза, как будто она ему что-то сказала, а он не расслышал.
Нина убрала руку.
– Послушай, – обратился к ней Павлик. Голос у него был глухой, чуть хрипловатый, словно он простыл или запыхался после быстрого бега. – У тебя с мужиками что-то уже было, да?
– Нет, не было. Я так просто не могу, – серьезно ответила Нина.
– Не можешь, – усмехнулся Павлик. – Ну и не надо, – и он похлопал ее по коленке.
И Нина поняла, что это все. Что у нее с ним больше уже никогда ничего не будет, что через несколько минут все кончится – погаснет огонек, развеется тепло, оборвется песня, которую зачем-то поет мальчик из детского дома, толком еще не зная, о чем она. Нина возненавидела себя за это смущение, за идиотский ответ, потому что должна была ответить по-другому.
Что-то мелькнуло за окошком автомобиля…
В открытую дверцу заглянула Руслана, посмотрела на Павлика и исчезла.
Нина вздрогнула: не ожидала увидеть перед собой это чужое лицо. Она забыла, что ее ждут.
Внезапно Павлик помрачнел. Он за что-то разозлился на Нину или ему стало неловко перед Русланой: возится с тупой малолеткой, и еще не известно, будет ли толк.
– Я возьму джинсы и майку, – быстро сказала Нина. – Сколько они стоят?
– Один чел хотел взять за восемьдесят, – ответил Павлик уже совсем другим тоном: нагловато, по-деловому. Как будто минуту назад с Ниной разговаривал кто-то другой. – Плюс майка – еще шестьдесят. Но тебе так и быть, отдам за сто двадцать. Сто двадцать рублей джинсы и майка. Нормально?
– Нормально, – ответила Нина.
Кончики ее пальцев все еще согревало тепло его светлых волос. Ей хотелось сказать ему: я же знаю, кто ты. Ты совсем другой. Зачем ты теперь играешь? Зачем притворяешься и говоришь таким тоном? Ты что, боишься Руслану?
Но вместо этого она сложила вещи, сунула обратно в пакет и молча протянула деньги. И он их взял, не глядя на нее, воровато пересчитал и убрал в карман.
Нина вышла из машины.
– Что взяла? – к ней подошла Яна.
– Джинсы и майку, – устало ответила Нина.
– И почем?
– Сто двадцать за то и за это.
– Покажи…
Нина приоткрыла пакет, и Яна заглянула.
– Супер, – похвалила она. – Повезло. Майка классная!
– Что-то ты выглядишь плоховато, – мрачно усмехнулась Руслана, обжигая Нину ненавидящими глазами.
– Музыка… – пробормотала Нина, едва сдерживая слезы. – Музыка очень красивая…
– "Ну что же ты моим соплям совсем не рада", – напела Яна гнусавым голоском и расхохоталась. – Пока! Носи на здоровье! А за флакончик – отдельное спасибо…
Руслана и Яна уселись на то же место, где Нина только что сидела с Павликом. Они потеряли к ней интерес. Павлик включил зажигание, и машина медленно поползла мимо Нины.
"Я их так хочу согpеть теплом, о белые pозы, у всех на глазах я целовать и гладить готов", – пел подросток из открытого окошка.
И Нина осталась во дворе одна. У нее в руках в мятом пакете была мечта – голубые "ливайсы" и майка жемчужного цвета, очень простая, легкая и приятная на ощупь. Но Нина не была им рада. Это было не то, совсем не то! Это была подмена.
Счастье опоздало: оно пришло, но перепутало время.
Прошлое не отпускало, и Нина не сопротивлялась.
Примеряя перед зеркалом новые джинсы, Нина все переживала вновь.
Как будто ничего не было – не университета, ни всех этих лет, а она сама – робкий молодой месяц.
После того случая она видела Павлика много раз. На крыльце школы, у калитки – мельком, случайно. Все было в прошлом, в том весеннем дне – медленное время, голос на кассете. У Нины остались только старые джинсы, которые она износила до дыр, а потом переделала в шорты.
Руслана и Яна… Спустя несколько лет ей рассказали, что Яна умерла от передозировки. А Руслана исчезла. Кажется, она имела какое-то отношение к Яниной смерти.
За окном было темно. Она встала, вышла из комнаты и подошла к зеркалу. Дверь в комнату была открыта, но слабый свет настольной лампы едва проникал в сумрак прихожей. Нина стояла спиной к лампе, и ее лица видно не было. В таинственно мерцающем зеркале отражался незнакомый темный силуэт. Кто это – здесь, перед ней? Выпускница университета, аспирантка, умеющая пересказать жизнь Сальвадора Дали по годам и чуть ли не по дням? Удачливая бизнесвумен, фея, соединяющая судьбы? А может, все та же безгрудая девушка на тонких ножках, тайная фанатка группы "Ласковый май", потерявшая голову от любви к фарцовщику с крашеными волосами, который унес все ее деньги в обмен на поношенные джинсы и застиранную футболку?
Ответа на этот вопрос у Нины не было.
* * *
В течение следующего месяца тяжелые конверты с усыновительными документами Нине приносили почти ежедневно. По утрам, накинув на плечи материну вязаную шаль, она встречала в дверях курьера "DHL". Сама судьба стучалась к ней в дверь: Нина не знала точно, от какой семьи пришел очередной конверт, и всякий раз поражалась, как много у нее теперь клиентов.
Постепенно Нинина комната приобретала вид офиса на дому. Стол был завален стопками документов, которые она никак не могла научиться разбирать вовремя, а университетские книжки и тетрадки скромно переселились на подоконник. Журнальный столик у кровати с некоторых пор занимал факс, который Нине как своему личному секретарю подарила Ксения.
– Что это у тебя? – удивлялась мать, рассматривая Нинин стол. В ее комнате, несмотря на гору журналов, книг и монографий, было всегда относительно прибрано. – Ты что, в менеджеры подалась?
В устах Зои Алексеевны слово "менеджер" звучало почти оскорбительно.
– Так, подбросили кое-что перевести, – небрежно ответила Нина.
– Подбросили… Ты давно этим занимаешься, я же вижу. Всех денег не заработаешь… А про диссертацию ты не забыла? Материалы не собраны, в библиотеке ты уже сто лет не была…
– В библиотеках никто в наше время не сидит, – оборонялась Нина. – Пользуются интернетом. Погуглишь – и у тебя все что нужно.
– Ошибаешься, Ниночка. – Мать не уходила. Она стояла возле стола, загораживая проход. – Интернет годится, только чтобы праздное любопытство удовлетворить. А пользоваться им для научной работы нельзя. Вот у нас был случай…
– Можно, мамочка, можно, – перебила ее Нина. У нее заканчивалось терпение. – Я же не собираюсь посвящать этим бумажкам всю жизнь без остатка. Переводы рано или поздно кончаются, а пока они есть, нужно брать.
Нина металась по комнате, собираясь в университет. "Ну что ты ко мне прицепилась? Шла бы к себе", – раздраженно думала она, обращаясь к матери. Отступила в прихожую, надела пальто и сапоги.
– Пока, мам.
И выскочила за дверь, упрекая себя в нечувствительности.
"Все-таки надо давать ей больше денег. – Нина вошла в лифт и нажала кнопку. – Дома столько всего нужно сделать, летом дачу ремонтировать. А мне завтра снова в дорогу".
Мысль о дороге неизменно успокаивала Нину.