* * *
Дорога – она всегда и везде дорога. Не важно, как ее называют: улицей, трассой, шоссе, автобаном.
И еще: дорога – это всегда приключение. Не знаешь заранее, чего от нее ждать. Может, все пройдет гладко – дорога туда, дорога обратно. А может, не пройдет.
Ксения рассказывала, как у нее загорелась машина с американцами – испанцев у Кирилла в то время еще не было. Американцев Ксения возила в Рогожин на задрипанном "жигуленке".
– И что же? – качала головой Нина. – Что ты сделала?
– А ничего, – улыбалась Ксения. – Остановилась на обочине, достала бутылку с кока-колой и давай двигатель заливать. Бутылка кончается, пар кока-кольный валит, американцы выскочили, орут. Наконец мужик какой-то меня пожалел, остановился, достал из багажника огнетушитель и всю фигню в одну секунду ликвидировал.
Нина знала, что если б никто не помог, Ксенина машина в считанные минуты превратилась бы в горелый остов из тех, что они не раз встречали на обочине рогожинской трассы.
Сколько раз Нина проделала путь в Рогожин и обратно – семьдесят, сто, больше?
Дорога для Нины начиналась ранним утром у нее дома, когда она пила кофе в темной кухне, глядя на подсвеченный фонарями и прожекторами силуэт Белорусского вокзала. Надевала джинсы и свитер. Снимала с зарядки мобильный телефон. Ничего не забыть. Еще раз просмотреть переведенные и заверенные накануне документы. Вспомнить, кому и где их надо отдать. В дороге думать лень, лучше дома.
В поездку лучше одеваться скромно. Переводчик – существо безвредное и добропорядочное, как домашний кастрированный кот. Ему доверяют, его не боятся. Переводчик должен на всех производить хорошее впечатление, но не слишком – чтобы доверяли и не боялись, пока он здесь, а потом, когда он уйдет, его забывали, как приятный и необязательный вечерний фильм по Первому каналу: показывают – смотришь, перестали показывать – забыл, только перламутровое свечение в памяти, которое подсказывает, что недавно перед вами было что-то хорошее и незлобное.
Одним словом – джинсы. Только не слишком тертые и – упаси боже – безо всяких там модных лохмотьев, отверстий и дырок. Теплый домашний свитер. Кроссовки и полупальто-парка на деревянных рожках. Все очень уютно, культурно, основательно – как школьница с картинки из учебника французского языка. И не важно, что школьнице перевалило за тридцатник. Переводчик – профессия без возраста.
Летом утренний воздух в Москве прозрачен и свеж, а по улицам центра, сонно завывая, медленно разъезжают поливальные машины, похожие на больших оранжевых короедов. Вдоль домов лежит густая тень. Город еще не проснулся.
Тверская улица, Кремль.
В каналах Замоскворечья розовеет вода.
Первым делом они с Витей направлялись в отель, где забирали притихших испанцев. В отеле в этот час еще не улеглись отголоски ночной жизни. Игровые автоматы переливаются разноцветными огнями. Из лифта выходят усталые проститутки в мятых платьях. Нина смотрит на них с сочувствием: она тоже обслуживает иностранцев, а потом про нее забывают.
Зимой утро наступает поздно.
"Море тьмы, – думает Нины, всматриваясь в черноту за окошком. – Так в Средние века называли Атлантический океан. Сразу понятно, как было дело: стоит капитан на палубе, смотрит в подзорную трубу, а вокруг – ни океана, ни горизонта. Что там – акулы, рифы? Одни фиолетовые круги перед глазами. Может, тебя самого уже нет в живых. Умер и не заметил! Господи, море тьмы, море тьмы, – в ужасе бормочет капитан. А потом спускается в каюту и наносит готовый топоним на карту".
В восемь еще темно, светает к девяти. Зимний рассвет напоминает по цвету чай с молоком. Изредка солнце проступает сквозь облака бледным кружком лимона.
Зато весной в утреннем городе много разных солнц. Одно висит на небе, другие гонятся за "баргузином", скользят по окнам домов, по застекленным балконам и лоджиям. Самое проворное светило залезает в пустую бутылку, брошенную на тротуар. Ныряет в зеркальце заднего обзора, оттуда прыгает Вите на лицо. Это опасно, когда водителю в глаза лезет солнце, и Витя надевает темные очки.
Выглядит дорога по-разному. Широкая и прямая, похожая на взлетную полосу трасса среди полей. Щербатая проселочная, с сухими и плоскими трупиками лягушек, так далеко от Москвы, что кажется – назад не вернешься. Иногда дорога пыльным облаком вьется позади, когда кончается асфальт и начинается противный тряский гравий, по которому приходится ехать на малой скорости. В дождь колеса встречных машин похожи на водяные мельницы.
Дорога с газоном на разделительной полосе. С бегущей справа или слева луной. Дорога в горку, дорога под горку. Через снежное поле, где нет указателей. Вот навстречу бредет женщина. Усталый, злой Витя тормозит, опускает стекло и вежливо интересуется: "Скажите, а где тут у вас детский дом?". Женщина мотает головой: не знает. "А как село здешнее называется?" Не помнит. "У села что, нет названия? Есть? И как же оно звучит?"
В ответ – тишина.
Белая дорога сливается с белым горизонтом вдали. Женщина, пошатываясь, бредет дальше.
Нина ее понимает, эту молчаливую женщину без лица. В снегах и мертвой тишине забудешь, как называется твое село. Какой на дворе месяц и год. Как зовут тебя и твоих детей. Однажды удочерили двух девочек. Бывшая мама обеих дочек назвала Наташками. Из документов Нина узнала, что у этих двух Наташек по соседним деревням есть еще две родные сестры, тоже Наташки – одна живет с бабушкой, другую взяли соседи.
Перед Рогожиным дорога весело подпрыгивает по холмам, как на картинке в книге народных сказок. Это и есть русские горки – русские, а вовсе не американские. И ничуточки не страшно, а весело. За Рогожиным темнеет: сгущаются леса. Высокие старые ели, увешенные шишками, как елочными игрушками. Однажды весной Нина уснула на переднем сиденье, а Витя видел, как на встречной полосе машина сбила лося. У машины после удара был разворочен передний бампер. Хорошо, что Нина все проспала.
Вот прямо по снегу катит велосипедист, крутит педали изо всех сил. С руля свисает авоська. В авоське – две бутылки пива, две бутылки водки и пакет кефира. Нина на ходу успевает сосчитать. Витя смеется: мужик собирается все это употребить? Что выпьет первым? Смешает водку с пивом, сделает коктейль? Валит с ног даже бывалых. А может, пиво даме, а водку себе? Или наоборот? А на утро обоим кефир.
Из крайнего дома выкатываются сани, запряженные рыжей лошадкой. В санях мужик в телогрейке. Лошадка замедляет ход, поднимает хвост, на дорогу падают дымящиеся бурые шарики. Из печных труб валит дым. Вот она, русская зима! Испанцы галдят, вытаскивают фотоаппараты. Весело, морозно, зиму хочется сфотографировать. Это испанцам хочется, а Нине и Вите не хочется вовсе. Только время зря тратить. Но все равно: останавливаются, вылезают из машины. Всего на минутку, и сразу дальше. Острый запах печного дыма, снега и еловых ветвей. Испанцы фотографируют друг друга. Фотографируют Нину, лошадиные катышки, Витю и микроавтобус. Показывают, что получилось: сугробы, черные стволы, крупные снежинки тают на объективе, получается интересный эффект.
Испанцев удивляет, что в России маленьких детей возят на санках, как в сказке. Какая уж тут сказка, недоумевает Нина. Коляску по снегу не провезти. Санки и теплые варежки, куда без них? А снег на улицах – нет, не убирают. В Москве, в Рогожине – да, а здесь нет.
Дорога всегда ведет туда, а потом приводит обратно. Не дай бог, чтобы только туда. Однажды на полпути к Рогожину рано утром, сразу после бурного июньского дождя Нина видела аварию: загородившая всю трассу фура, ошметки "лексуса", поваленный на бок военный грузовик. "Жигули"-четверка в мятых кустах далеко за обочиной… Уложенные рядком мертвые тела, прикрытые газетами и грязным тряпьем. Витя проезжает мимо осторожно, будто на цыпочках. "Лексус", дорогая надежная машина, изуродован так, словно его скомкал злой великан. Молодой солдатик корчится от боли прямо на проезжей части, фельдшер держит над ним капельницу.
– "Лексус" ехал на большой скорости, задел фуру, и его понесло, – увлеченно объясняет Витя, крутя баранку.
Витя умеет восстановить в подробностях любое дорожно-транспортное происшествие.
– Вынесло на встречку, а тут как раз грузовик с солдатами. Потом еще "четверка" подвернулась…
Нина долго не может забыть лужу черной крови на асфальте, в которой отражалось белое после дождя низкое небо. Мертвый живот с татуировкой. Лицо, укрытое пиджаком…
Поспешишь – людей насмешишь. Насмешил…
Не дай бог, чтобы только туда.
Зимой вдали от Москвы на трассе темно. Темно, когда ясное небо. Когда облака, наоборот, светло. Светло и тепло. "Баргузин" мчится вперед, как сверкающий белый болид, дорога летит навстречу, а звезды стоят неподвижно. Вдоль дороги – телеграфные столбы, похожие на космические ракеты с ободранной обшивкой, на игрушечные Эйфелевы башни.
Светает всегда слева, над лесом.
После дождя у облаков нежные розовые брюшки, как у речной рыбы.
Тесно друг к дружке жмутся обледенелые дачи. Испанцы тянутся с задних сидений, кричат Нине в ухо:
– Здесь люди живут?
– Живут, но только летом. На зиму переезжают в город. Это не деревня, а дачи. Шале, понимаете?
"Шале" – кривые, наспех сколоченные курятники. Крошечные окошки, забор из ржавого металлолиста. Некоторые не больше собачьей конуры – чтобы хранить огородный инструмент. В них даже летом не живут.
Испанцы кивают.
Умереть можно: шале. Нина смеется.
Вдоль дороги стоят гаишники, тормозят машины. Попробуй угадай, где они прячутся. Под березкой, за поворотом. В тени брошенного дома. В придорожных кустах. В тени облака, которое низко волочет по кустам прохладное дождевое брюхо. Водители предупреждают встречных, мигая фарами. На гаишнике толстая куртка-тулуп. Зима – дело нешуточное, даже если прикидывается летом. Нет, штраф у нас не платят. Почему? Откуда я знаю. Не принято. Дают гаишнику рублей пятьсот или тысячу, смотря что нарушил. Взятка? Нет, это по-другому называется. Взятка – это когда чиновникам. Дать гаишнику на лапу, вот как мы говорим. На тяжелую потную лапу. Звучит странно, Нина согласна. Не понимают – ну и не надо. Зато Витя все понимает.
Нина смеется. И Витя смеется.
В туалет? Видите ли, здесь негде. Ну и что же, что автозаправка. Туалет на автозаправке, конечно, имеется – вон он, видите? Деревянный домик, лучше в него не заходить. Вылезайте прямо здесь и делайте свои дела под кустом. Да-да, вон там. И нечего возмущаться, это вам, в конце концов, не Швейцария.
Однажды свернули в придорожный ресторан. Самый настоящий ресторан русской кухни: блины с икрой, мясо с грибами в глиняном горшочке, салат "оливье". Это у вас он русский, а у нас французский. Соленые огурцы, пиво и водка. Цены умеренные, в Москве и даже в Рогожине на эту сумму не поешь. Интерьер вполне ресторанный: русский-народный бревенчатый сруб, березовые ветки, хомуты и уздечки на стенах. Но туалета, к удивлению Нины, внутри не оказалось. Туалетом называли деревянный домик с дощатой дверкой. В сомнительный домик Нина отправилась первой – на разведку. Внутри было сильно загажено, а задней стенки у домика не имелось вовсе: вместо нее перед Ниной зияла обширная пробоина с видом в поля до самого горизонта. В полях, волнуя высокие травы, гулял крепкий осенний ветер.
Нина выскочила из домика, зажав пальцами нос.
Возле ресторана стояли неопрятные постройки хозяйственного вида, и Нина потихоньку уселась в тени одной из них, а потом туда же отправила испанцев.
Придорожный ресторан без уборной. Знакомьтесь: русская кухня.
За несколько километров от Рогожина в поле всегда поджидает одна и та же проститутка: высокая, жилистая, крепкая. Витя называет ее "плечевая". Как перевести на испанский? Нина в замешательстве. Плечевая – это которая за плечами. Как смерть. Или на плечах, как рыцарский плащ. Нина услышала это слово недавно. Говорят, плечевые обслуживают дальнобойщиков. Люди едут издалека, кровь в малом тазу застаивается. Трудно сказать, при чем тут плечи.
На обратном пути к Москве проститутки стояли не поодиночке, а парами, с маячащими позади сутенерами. Иногда целой толпой человек по двадцать. Их выстраивали шеренгой, и в сумерках подъехавший автомобиль освещал фарами лица. Ту, которая получше, сажали в машину и увозили. Ужас какой, с содроганием думала Нина. Куда тебя везут? Как потом возвращаться? Уж если на то пошло, лучше иностранцы в отелях. Как-то спокойнее.
Юные девочки с детскими глазами и нарисованными лицами. Обильная косметика, чтобы юность не отпугнула клиентов. Юность уголовно наказуема, не каждый согласится рисковать. Впрочем, есть любители, их не отпугнешь.
Вечером остановились у ларька купить воды. Рядом цветочный магазин "Сады Сальвадора" – Нине становится грустно… Две размалеванные школьницы кидаются к машине, распахивают дверцу:
– Развлечься не хотите?
Витя беззлобно усмехается. Кто его знает, как он относится к таким развлечениям?
Слушать радио хочется редко. Лучше молча смотреть в окошко и о чем-нибудь думать – мысли в дороге бывают такие яркие, объемные, и кажется, что еще чуть-чуть – и поймешь что-то самое важное, чего не вычитать в книгах. А можно не думать – просто смотреть на мелькание деревьев и столбов, от которого внутри становится пусто и тихо. Дорога – лучший на свете психотерапевт, думает Нина. Неважно, куда она ведет. Главное – дорога.
Уезжали иногда очень далеко – за сотню километров от Рогожина, на границу области, где не было уже ни деревень, ни сел, и только кое-где одинокие дома с обрушенной крышей таращили пустые глазницы, и белели до горизонта пустые поля, покрытые снегом, и вьюга тянула к колесам микроавтобуса длинные злые языки.
А в апреле заехали прямиком в небо. Вверху, внизу – кругом сияла глубокая густая синева: по весне река вздулась и затопила поля. Облака тоже плыли повсюду, вверху и внизу, справа и слева, отражаясь как в зеркале, и среди них плыл белый "баргузин", тоже как большое белое облако, зато горизонта не было вовсе – синева полей мягко переходила в синеву неба.
Через несколько месяцев, вспомнив тот день, облака, небо со всех сторон, Нина засомневалась, было ли все это наяву. Осторожно спросила у Вити: "Было?" – "А как же. Еще как было!"
Значит, не приснилось. Или они вместе видели один и тот же сон.
Целых два с половиной часа от Москвы до Рогожина мир устроен восхитительно просто: на планете – дорога, на дороге – "баргузин", в "баргузине" – Нина, у нее на коленях – рюкзак, в рюкзаке – документы и книжка. А между страниц – закладка с надписью: "В Испании даже рыбы молчат по-испански". Эта закладка – ее талисман. Она для Нины важнее любой книжки: книжек вон сколько, а она одна. Слоган института Сервантеса – чтобы все изучали испанский язык. Нине нравится. Один раз услышишь – никогда не забудешь.
Проснешься среди ночи, лежишь без сна, а в голове шевелится: "Рыбы молчат по-испански, рыбы молчат по-испански".
Дорога опустошила и закалила Нину, и однажды она почувствовала, что не сможет обходиться без однообразных пейзажей, без выученных наизусть примет, поочередно возникающих за окошком микроавтобуса на трассе Москва-Рогожин с постоянством утреннего ритуала. Постепенно трасса вошла в ее жизнь, окончательно потеснив наскучившее здание университета и квартиру с кухонным видом на Белорусский вокзал. В Нине проснулся древний инстинкт: быть в дороге, стремиться в дорогу, верить дороге.
Но дорога плохо сочеталась с университетом. Вести двойную жизнь Нина больше не могла. Двойная жизнь требовала двойных сил. Пока они имелись, она эту жизнь принимала. Но потом силы подошли к концу, и Нина устала, выдохлась. Надо было что-то менять, а для начала все-таки поговорить с Евой Георгиевной.
И Нина решилась.
* * *
Если посмотреть на карту Москвы, Ева Георгиевна Востокова жила как раз между университетом на Ленинских горах и Нининым домом на "Белорусской".
К ее дому, знаменитому Дому на набережной, можно было попасть от метро "Новокузнецкая" или от "Кропоткинской", перейдя реку по пешеходному мосту.
Нина всегда выбирала "Кропоткинскую". Даже в жаркие дни лета от реки поднималась прохлада. Близость воды умиротворяла, делая весь маршрут каким-то необязательным.
Река жила особенной, не связанной с городом жизнью. По ней проплывали прогулочные трамвайчики, шли груженые баржи, ржавые буксиры, суровые, как военные крейсеры, и еще какие-то непонятные баркасы, которые Нине нравилось разглядывать сверху, представляя себе историю этих промасленных посудин и людей, которые на них работают. С набережной было видно, что вода у берега неглубокая, чайного цвета, на дне спокойно лежат круглые камни, и несильное течение перебирает бурые водоросли. А в одном месте, с другой стороны моста – Нина знала – росли кувшинки: круглые глянцевые листья, аккуратно разложенные на воде, сбоку – желтый цветок, на вид как будто пластмассовый.
Из квартиры Востоковой, выходящей окнами на Берсеневскую набережную, открывался вид на Кремль. Когда Нина сидела за столом в гостиной, окно казалось огромной праздничной открыткой.
Ева Георгиевна часто рассказывала Нине про дом, в котором жила, а Нина слушала, представляя все очень подробно и ярко, потому что одно дело – читать про такое в книжке, сидя у себя в комнате, а другое – видеть перед собой за конструктивистским переплетом окна Кремль и Москву-реку, прислушиваясь к дыханию и внутренней жизни дома, который из Дома правительства давно превратился в обычный жилой дом, но навсегда сохранил в себе что-то тяжелое и казенное.
Все равно Нина его любила. Он был частью ее жизни, он был историей. Нина каждый раз им восхищалась, как восхищаются Колизеем или другими мрачными местами, где когда-то калечили и убивали. И еще Дом на набережной казался Нине красивым. Он был как старый замок. Летом она не спеша обходила зеленые дворы, разделенные арками, заходила в музей, спускалась в кафе. И представляла, представляла: как ночью в эти дворы приезжали воронки, как страшно стучали по ступеням чужие шаги, как врывались в квартиры через черную лестницу и будили хозяев светом фонарика в лицо, и пыталась понять, зачем все это вообще было нужно, ведь прошло всего несколько десятилетий, малая капля времени, если сравнивать с тем же Колизеем, и ничего уже не осталось, кроме этого серого непонятно-громадного дома, похожего на "Титаник" и вместе с тем на ржавый баркас, пронзительно воющий со стороны моста.
Когда-то в Доме на набережной, построенном по личному распоряжению товарища Сталина для лучших людей лучшей на свете страны, все было устроено для счастья. Настоящий дом будущего: спортивные залы, магазины, прачечная, школа и детский сад, столовая для жильцов. Была горячая вода, ванна и душ…
– Ванна и душ, – повторила Нина; это было в один из далеких счастливых дней, когда она приходила сюда часто.