– А ты как думала? – Востокова сидела напротив окна. Прямо за ее плечом виднелся Кремль. – Сейчас они в каждой квартире, а тогда это была большая редкость. Простые советские люди мылись в бане или грели воду у себя на коммунальной кухне, в лохани – это когда появился газ, а еще раньше газа тоже не было, как и горячей воды. Приятели хозяев ходили к ним в гости мыться, представь себе. Это… даже не знаю, с чем сравнить. Как сейчас вместо ванной целый небольшой аквапарк.
Но стать счастливыми в доме, построенном для счастья, удавалось не всем: вместо счастья в доме поселился страх. Жители один за другим исчезали, а оставшиеся все время помнили, что в следующий раз могут явиться за ними.
– Люди знали заранее, что их заберут?
– Не всегда… Но у некоторых срабатывал дар предвидения. Один жилец, ответственный работник, видел коллективизацию в Тамбовской губернии и все понял. Вернулся в Москву и принялся изображать сумасшедшего. Валял дурака, опаздывал на работу в Кремль – а за десять минут опоздания тогда давали десять лет лагерей. Разгуливал по набережной, распевая песни… Как-то раз не вернулся домой, его поймали и положили в сумасшедший дом. Несколько лет лечили. А на самом деле он понял, понял один-единственный, что нужно немедленно выходить не только из числа "своих", но и из мира нормальных людей. Себя не спас, зато спас семью. А другие не поняли и не спасли никого…
Страх внезапного ночного ареста был так велик, что дни проходили в колоссальном напряжении. Не дожидаясь расправы, некоторые жильцы кончали жизнь самоубийством – вешались, пускали пулю в висок, выпрыгивали из окон. "Дом предварительного заключения" – так его называли в шутку. Впрочем, подобные шутки тоже кончались расстрелом.
– Вот почему он такой серый, – говорила Нина.
– Хорошо, что не черный. По слухам, Сталин хотел, чтобы дом был черным. Или красным, как Кремль. Стены собирались отделать гранитом, чтобы было в цвет.
– Ну и как, передумали?
– Якобы не хватило денег. А еще позже его хотели сделать бежевым…
– И опять не хватило денег?
– Так говорят. – Ева Георгиевна улыбнулась. – Впрочем, я не особенно верю… До сих пор ходит столько легенд, что перестаешь слушать. Серый цвет очень идет нашему дому, это цвет конструктивизма.
– Расскажите еще какую-нибудь легенду…
– Легенду? Гм… Ну например, не так давно говорили, что один из подъездов в нашем доме фальшивый.
– Как это – фальшивый?
– У подъезда есть крыльцо, дверь, лестница. А квартиры нет ни одной… Только лестничные проемы и пустые стены без дверей. Говорят, лестница служила для того, чтобы прослушивать квартиры соседних подъездов… По другой легенде, за стенами существуют какие-то потайные пространства. Этот подъезд создали по личному распоряжению Ежова, но никаких документов не сохранилось.
– Ух ты! А вы сами что думаете?
– А что тут думать? Нужно пойти и проверить. Но туда не пускают… Историй полным-полно, я сейчас уже и не припомню… Есть, например, легенда про ребенка, но ее ты, наверное, и сама знаешь.
– Про ребенка? Кажется, я что-то слышала…
– Про ребенка, забытого в кроватке. Ночью репрессировали всю семью – забрали родителей, бабушку и дедушку, знаменитого академика… А в кроватке остался младенец. Хозяева не стали о нем напоминать, надеялись, что он как-нибудь спасется… Ночью, когда их уже увели, соседи услышали плач, вошли в незапертую квартиру и забрали младенца к себе. Что значил подобный поступок, может понять только тот, кто все это пережил… Они спрятали ребенка у себя, отлично зная, что вся обслуга дома – работники НКВД, что за каждым жильцом следят. Даже войти в дом не разрешалось без пропуска, а выходя, гости должны были предъявить разрешение на вынос подарка или книги, которую хозяева им дали почитать. Вот тебе и дом будущего…
Ева Георгиевна глубоко затянулась сигаретой в мундштуке. Тонкая струйка дыма поплыла в открытое окно, за которым бледнели весенние сумерки. На башнях горели звезды, а вода в реке была белой, как молоко, и казалась неподвижной.
– А что потом было с ребенком? – тихо спросила Нина.
– Ребенка спасли. Он немного подрос, и соседи отправили его в Одессу… Не знаю, как дальше сложилась его судьба. Ну а легенды… Видишь ли, весь этот дом – одна сплошная легенда. Вдумайся, самый большой дом в Европе, населенный вечным страхом, где палачи жили бок о бок с жертвами, где вчерашние жертвы превращались в палачей и наоборот. Ты же знаешь, как тогда поступали. Достаточно было одного косого взгляда, случайно брошенного слова – и человека нет… Пожалуйста, передай мне вон ту конфетку – да-да, которая сверху. И сама угощайся…
* * *
Со временем Нина привязалась к Дому на набережной.
Если в квартире, куда тебя приглашают, за окном открывается такой пейзаж – жизнь определенно удалась.
Нина знала, что в доме Евы Георгиевны всего много – и цветов, и лучших конфет, и изысканных сортов чая, который домработница Татьяна заваривала в красивом чайнике, ставила на поднос и торжественно несла в гостиную. Но направляясь к Востоковой, она всегда заранее покупала что-нибудь в подарок – цветы, пирожные или конфеты, это была скромная жертва божеству везения, которое таинственным образом привело ее в этот дом.
Потоптавшись на лестнице и вытряхнув из протекторов длинные грязно-белые полоски снега, Нина позвонила в дверь. Лязгнул замок, открыла сама Востокова.
– Ага, Нина. Приветствую. Проходи… Я одна, все меня покинули.
Нина сняла сапоги и направилась в гостиную. Ева Георгиевна неслышно вошла следом, шелестя домашним одеянием, и Нине показалось, что в комнату впорхнула большая птица, принеся запах простора и облаков, и грациозно уселась напротив.
Ева Георгиевна выглядела утомленной. Впрочем, она всегда такой была: усталый взгляд, тяжелые веки – Ахматова с портрета Модильяни, Серебряковой или Альтмана, или с другого, очень выразительного портрета – в тот вечер Нина никак не могла вспомнить, кто его автор. На этих портретах Анна Андреевна моложе Евы Георгиевны. Сколько лет Ахматовой у Серебряковой? А сколько лет Еве Георгиевне? Этого никто не знал. Она появилась в университете давным-давно, ее супруг, известный дипломат, великодушно позволял ей заниматься лингвистикой и литературой. Несколько лет назад он скончался, и Нина видела про него по телевизору специальную передачу.
– Я как раз собиралась чай пить. Ты очень вовремя пришла.
Ева Георгиевна разливает по чашкам чай, пахнущий чем-то экзотическим.
– Это лотос… Так себе чай, чувствуется эссенция. Но я его люблю, вот и покупаю. Любишь ведь не всегда самое лучшее… Как у тебя дела? – Она усаживается напротив Нины. – Что-то ты пропала совсем.
– Дела хорошо. Все как обычно. Учеников, правда, не осталось.
– Как родители? – заботливо интересуется Ева Георгиевна, внимательно рассматривая Нину.
– Родители нормально… Папа на следующей неделе уезжает в Вену на конгресс. Мама… мама очередную статью сдает. Мечтает получить летом грант.
– Чем она у тебя занимается? Прости, я запамятовала.
– Морскими млекопитающими. Изучает, как на них влияет глобальное потепление, а заодно коллекционирует их голоса.
– Ну и как же влияет потепление?
– Плохо… Вот мама и пытается доказать, как плохо оно влияет. А для этого ей нужно ездить на север. Экспедицию готовят целый год, и каждый раз никто не знает точно, состоится она или нет. Американцы дают специальный грант. Одобрят мамины статьи – грант достанется ей. А не одобрят – кому-то другому.
– Американцы, покровители русской науки. – Ева Георгиевна надкусила крошечное пирожное хэнд-мейд из кондитерской на соседней улице. Еще не так давно Нина могла купить в такой кондитерской разве что французский батон, а сегодня выбрала к чаю самое дорогое. – Что стало бы с нашей наукой, если бы эти сытые чудаки перестали ее спонсировать? Как ты думаешь?
– Не знаю… Наверное, без них наука перестала бы существовать. Или государство в конце концов одумалось бы и как-то помогло.
– Государство не будет помогать. Или, лучше сказать, будет, но не морским млекопитающим. Помогать бескорыстно – роскошь для богатых. А нас интересует только то, что приносит большие деньги, причем немедленно. Такой у нас теперь принцип: деньги прямо сейчас. Менять мир к лучшему, помогая тюленям, – это утопия, а запускать утопические проекты никто не станет. Только если помощь обещает хорошую прибыль… Так что без американских чудаков твоим млекопитающим не выжить. Во всяком случае, на русском севере.
– Но, может, бескорыстная помощь – дело будущего? – спросила Нина. – В один прекрасный день люди поймут, что гармония в мире невозможна, если на севере гибнут тюлени. Каждый год исчезает несколько видов животных, горят леса… Что рядом с нами несчастные брошенные дети, – неожиданно добавляет она, пристально рассматривая чаинку у себя в чашке.
– Брошенные дети, – эхом отзывается Востокова. – Вот значит как.
Она помешала ложечкой остывающий чай.
– Скажи-ка, Нина: у тебя что-то случилось? – Ева Георгиевна помолчала, потом не спеша встала, подошла к окну и замерла, любуясь панорамой, к которой, казалось бы, давно должна была привыкнуть. – Представь себе, – заговорила она, – жить в центре, я имею в виду в самом центре мегаполиса, не такое уж большое удовольствие. Повсюду шум, суета, огни рекламы. Чуть стемнеет – изволь опускать жалюзи, не то прямо в глаза светит. А здесь – другое дело. Простор, Москва-река. Кремль… Сколько лет смотрю – и не могу налюбоваться. Никакой дачи не надо, никаких путешествий…
Нина едва слышала ее хрипловатый низкий голос. Потом ей показалось, что Ева Георгиевна вздохнула.
– А теперь давай рассказывай, что стряслось. Меня не обманешь. Я же вижу – что-то с тобой происходит, – добавила та. Голос звучал мягко и немного устало.
И тогда Нина заговорила.
До сих пор никому, даже Максу не рассказывала она так подробно о своем новом занятии. С самого начала, день за днем поведала она в тот вечер Востоковой про первую поездку, когда джип летел по обледенелой дороге и вьюга раскрывалась навстречу, как белая хризантема. Про рестораны, где она теперь могла заказать себе любую медузу с огурцом. Про мудрую, выносливую, предприимчивую Ксению, настоящую современную женщину. И исподволь, с тайной гордостью – про себя, тоже настоящую современную женщину, в которой неожиданно проснулись деловые качества. Эти качества позволят ей преодолеть даже самые прочные мембраны и самоутвердиться в новой плотной непрозрачной реальности, которую в отличие от диссертации можно ощупать руками. Неожиданно захотелось рассказать про банку черной икры, которую они с Ксенией съели в один присест, закусывая чипсами…
Всего час назад, стоя на лестничной площадке под дверью Евы Георгиевны, Нина в мыслях не имела рассказывать про себя так много и так подробно. Она шла совсем за другим – за советом, за помощью в своих кафедральных делах. Она давно усвоила, что не стоит слишком навязчиво занимать чужое внимание собственной персоной и никому, кроме тебя самой, не интересными мелочами. Но магия этого дома, мягкие, почти незаметные софиты на потолке, вкрадчивая тишина, сияющие в темном окне кремлевские звезды и, главное, харизма его хозяйки с первых же робких слов помогли Нине увлечься и пристально вглядеться в мутную воду, куда сама она столько месяцев не решалась заглядывать, как в зацветший аквариум, где плавают неведомые рыбы.
Она говорила и говорила без умолку – про детские личики, смотревшие на нее сквозь прутья кроваток, про разбитые дороги Рогожинской области, про умирающие деревни… Только про Кирилла не захотелось ей рассказывать Еве Георгиевне. Про их с Ксенией план. Про двуличие, которое стало краеугольным камнем всей ее нынешней жизни…
Ей пришло в голову, что она, пожалуй, засиделась у Евы Георгиевны, среди антиквариата и бесшумных ковров. Что бессовестно занимает ее драгоценное время.
Но, как ни странно, Востокова слушала Нину с живейшим интересом. Сначала она стояла античной статуей у окна, на фоне кремлевских звезд, затем неслышно вернулась к столу и молча села, положив подбородок на ладони и внезапно сделавшись похожей на Нинину мать. Потом принялась расспрашивать Нину сама, вопрос за вопросом. Постепенно Нине стало казаться, что Еве Георгиевне до крайности любопытен этот сбивчивый торопливый рассказ.
– Так вот в чем дело, – проговорила она, когда Нина наконец смолкла. Она достала сигарету, сунула ее в мундштук и закурила. – Вот тебе и брошенные дети, которым помогает наша образованная интеллигенция. Наша Нина Корецкая, преподаватель кафедры романо-германской филологии. – Востокова затянулась сигаретой и глубоко задумалась. Мгновение сидела неподвижно, затем посмотрела на Нину и улыбнулась. – Небескорыстно, но помогает.
– А можно я тоже возьму? – спросила Нина и потянулась к пачке.
– Бери. Вот уж не думала, что ты куришь.
Разговор казался Нине таким необычным, что она забыла о своем желании поскорее завершить его, извиниться и уйти.
– Значит, отныне ты помогаешь брошенным детям и получаешь за это деньги, – усмехнулась Ева Георгиевна. – Очень неплохие деньги, правда?
– Правда, – доверчиво согласилась Нина.
– Деньги, которые не облагаются налогами. О которых ты никому не обязана сообщать. О которых ты никогда не мечтала. Такие деньги невозможно заработать, их просто получают. Большие деньги – это судьба, и в твоих иностранных усыновлениях это особенно заметно. Ты берешь деньги, но без тебя родители никогда не разыскали бы в России своих детей.
Все это было чистой правдой. Нина кивнула, рассматривая мерцающую полоску на тлеющей сигарете.
– Тогда что же тебя смущает?
– Не знаю… Я запуталась… Я что-то еще собиралась сказать, а теперь не могу вспомнить что, – призналась Нина, заталкивая сигарету в пепельницу.
– Я сама тебе подскажу, о чем ты хотела со мной поговорить.
Теперь она сидела неподвижно и смотрела Нине прямо в глаза.
– Дело все в том, что твоя новая деятельность… Не хочется называть ее работой, потому что это не совсем работа, это нечто иное. Так вот, твоя новая деятельность противоречит тому, чего ты для себя желала. И все твои планы, все честолюбивые мечты разом померкли перед перспективой реальных больших денег.
Нина опустила глаза. Даже наедине с собой она боялась формулировать свои переживания так коротко и ясно.
– Да, это так. И я не знаю, что мне делать дальше.
– Не знаешь, что делать дальше… Но может ли кто-нибудь знать это вместо тебя? Ты ищешь чужого решения. Тебе угодно, чтобы я благословила тебя уволиться с кафедры и спокойно заняться этим хлопотливым и непростым во всех отношениях бизнесом.
Нина молчала, ей было неловко. Еву Георгиевну, прекрасную, несравненную Еву Георгиевну Востокову разочаровала и обидела ее верная аспирантка Нина, которая вот так запросто готова с ней расстаться.
– Нет, – возразила она через силу. – Нет-нет, все совсем не так.
– Все так, Нина. Все именно так. Однажды приходит день, когда нам необходимо сделать выбор. Ты должна сама решить, как жить дальше: заниматься тем, что считаешь своим призванием, или уйти.
– Ну я, конечно, кафедру выбираю, – запальчиво произносит Нина. – Я…
– Ты уже сделала выбор, Ниночка. Не обманывай себя. Потому ты и пришла ко мне. Ты выбрала сирот. Точнее, деньги.
Нина вот-вот заплачет упрямыми злыми слезами, царапающими горло и не приносящими утешения. Нине сейчас станет нечем дышать. Она не готова к такому напряженному разговору.
"Нет, нет, что вы, – хочет крикнуть она. – Вы ошибаетесь, вы меня неправильно поняли. Я хочу остаться с вами. Я не желаю, чтобы деньги расстраивали мои планы. Они могут все разрушить".
Вот что хотела крикнуть Нина. Но она ничего не крикнула и даже ничего не сказала. Слова застряли в горле вместе с мелкими виноватыми слезами.
– Да, Нина. Ты свой выбор сделала. – Ева Георгиевна снова закурила. Казалось, разговор в самом деле не на шутку ее взволновал – она была собрана и совершенно серьезна. – И ты сделала правильный выбор, – добавила она, выпуская облако дыма.
В гостиной становится тихо. Это какая-то особенная тишина, редкая в обычной жизни. Трудно поверить, что чудесная комната где-то кончается и за ее пределами мечется холодный воздух, сырые деревья машут черными ветками, машины ревущей рекой заползают на мост.
– Это выбор разумного человека, а не мечтателя и идеалиста. И я его полностью одобряю.
Нина не верит своим ушам. Уж не снится ли ей этот разговор? Еще мгновение – и все спутается, комната съежится или, наоборот, увеличится и обрастет неожиданными подробностями, Нина проснется в своей кровати, и окажется, что уже раннее утро нового дня. Но ничего не менялось, вокруг по-прежнему стояла ватная тишина, и перед глазами неслышно качались подвески хрустальной люстры. Отчего качаются подвески? От неощутимого сквозняка, от Нининого дыхания? А может, от напряжения Нининых нервов?
– Подумай сама. На новой работе ты будешь иметь большие деньги, хорошую языковую практику и, главное, бесценный жизненный опыт, – произнесла наконец Ева Георгиевна. – А кафедра – это так, щекотание нервов. В нынешние времена ты не сможешь там получить ничего похожего. Не удовлетворишь даже свои амбиции – а ведь именно они держат у нас большинство сотрудников. Подумать только – преподаватель московского университета! Разве можно с ним сравнить скромного переводчика или какого-нибудь ущербного менеджера? А вся так называемая научная деятельность, которой мы занимаемся, и вовсе полнейшая чушь. Просто у людей не хватает душевных сил честно в этом себе признаться… Каждый хочет ощущать себя не молекулой, а участником важного процесса. Преподавателем в университете, ученым. Но времена, когда такая деятельность имела смысл, давно миновали. К сожалению, сейчас заполнить ею жизнь невозможно, она превратилась в хобби. А наша кафедра – дом престарелых, и больше ничего.
– Почему дом престарелых? – удивилась Нина. – У нас много молодых преподавателей…
– Это неважно, – перебила Востокова. – Дом престарелых. Ее век истекает, хотя сотрудники об этом не смеют сказать прямо. В наше время филология – это лишь составляющая учебного процесса. Она нужна только студентам. Ты готова посвятить свою жизнь студентам?
Нина молчала.
– Правильно, не готова, – продолжала Ева Георгиевна. – Зато ты готова заниматься чем-то своим. Проблема в другом, – медленно сказала она, чтобы Нина осознала важность этих слов и как следует все запомнила. – Она не имеет отношения к тому, о чем мы с тобой до сих пор говорили.
– А к чему имеет? – растерялась Нина. – Что это за проблема?
– Их две. Во-первых, судя по твоим рассказам, этот бизнес очень не прост. Он приносит колоссальную прибыль, но учти: подобного рода деятельность амбивалентна.
– То есть у нее второе дно? Это как понять?
– Ее второе дно – это ее негативная сторона. Она присутствует в этой работе, как в любом явлении. И чем существеннее явление, тем более выражена его негативная сторона. В данном случае она заключается в том, что твой Рогожин тебя съест.
– Съест?!
– Съест. Быстро и незаметно, ты и глазом не успеешь моргнуть, как окажешься в чужом желудке. Как у пауков: вместе со слюной они впрыскивают в кровь жертвы парализующий яд. Кто знает, может быть, муха в лапах паука испытывает не боль, а эйфорию.