* * *
Нина жила по особому календарю: она мерила время испанскими семьями.
Одна неделя – одна семья. Каждая новая в точности похожа на предыдущую. Одни и те же имена, похожие лица. И недели тоже одинаковые.
"Помнишь Марилус? – кто-то тянется к Нине из сумерек салона. Фары встречных машин скользят по лицу, выводят на нем узоры, словно сидящий позади страдает каким-то экзотическим кожным заболеванием. – Марилус передает тебе привет".
Нина улыбается и кивает в ответ, но на самом деле она понятия не имеет, о ком идет речь. За много месяцев таких Марилус прошагало через ее жизнь как минимум десяток, обозначая собою времена года.
Марилус первых дней осени – рыжие волосы, белая блузка, ровный загар.
Зимняя – глаза синего цвета, не такого как здесь, а яркого-яркого. "Шубу я специально купила, – хохочет зимняя Марилус: русское пиво пришлось ей по вкусу, и она разом хватанула целую бутылку, в Испании женщины столько не пьют. – Специально для России. Думала, у вас тут мороз и снег, а у вас вон чего, слякоть и дождь". – "Сегодня слякоть и дождь, – в тон ей весело отвечает Нина: она тоже выпила пива, и тоже бутылку, к тому же Марилус смеется так заразительно. – А завтра мороз и снег".
Марилус весенняя: мягкий изгиб черных бровей. Та весенняя отправилась из Москвы в Рогожин в туфельках на босу ногу. В пляжных шлепках без задников. Вылезла из машины и опустила голую ногу в раскисший снег. На минуту Нине стало страшно: кто она, эта босая смуглая женщина? Беженка? Цыганка? Сумасшедшая? А может, Нина не заметила, как наступила война, и теперь бедной испанке негде достать сапоги?
Но безымянному сгустку мрака в глубине салона она на всякий случай отвечает: "Марилус? Конечно помню!".
Иногда помогают подарки. Начинаешь размышлять о подарках, и тотчас же в памяти всплывает даритель с именем, фамилией и усыновленным сиротой в придачу.
Малиновые бусы, висящие на вешалке в Нининой прихожей на манер новогодней гирлянды – их подарила та забавная семья, владельцы ресторана в Малаге, Нина не помнит, как их звали. Кажется, там тоже была какая-то Марилус. Странно, раз у них целый ресторан, откуда взялись дешевые пластмассовые бусы? Или они считают, что мы тут, как индейцы, носим на шее яркие побрякушки? Впрочем, Нина не в обиде. Ей все равно – она любуется мягкой пушистой зимой, ее умиляют судья, прокурор и сердитая тетка из опеки в сапожках с высокими каблуками на толстеньких свинячьих ножках, и как она этими сапожками чинно переступает по серому линолеуму судебного коридора; Нину радует, что суд пролетел так быстро, и, пока Ксения разъезжала по чиновникам, они с Марилус и ее супругом, чье имя вспомнить никак не удавалось, заскочили в забегаловку напротив, выпили "капучино" с корицей, заказали несъедобную пиццу с кислой томатной пастой, с химически-розовыми кругляшками колбасы, и эту глазастую химическую пиццу Марилус и ее супруг, владельцы ресторана в Малаге, проглотили в один присест. Радуют даже пластмассовые малиновые бусы – они к лицу огромной синеватой равнине, плывущей за окном микроавтобуса.
Или тот шарфик, из которого Нина сшила диванную подушку – шарфик ей подарила одинокая мать, судебный прокурор из Памплоны. Невозможно поверить: эта тусклая сухая англичанка – на самом деле испанка, да еще из Гранады. Ломкие русые волосы, тонкий бескровный рот. Белые брови, серые северные глаза. Черт возьми, да когда же мы наконец избавимся от пресловутой Кармен с табачной фабрики? Кармен – цыганка, а не испанка.
Майка жизнеутверждающе салатового цвета со стразами и надписью "Gucci": в точности такую Нина видела позавчера на рогожинском рынке. Ну просто родная сестра той рыночной! Сколько та стоила? Сто рублей? Сто пятьдесят? На этикетку можно не смотреть: сделано в Китае, все по-честному. А эта, в бумажной упаковке, возможно, как раз и есть настоящая "Gucci": подлинник клонировали, и он расплескался по миру миллионом фальшивых салатовых брызг. Нина развернула шуршащую бумагу, увидела майку и прямо ахнула от восторга: никто до сих пор не дарил ей ничего подобного. А что если надеть эту майку и отправиться к кому-нибудь в гости? На кафедру? К Востоковой? Или просто пройтись по Тверской? Поворачивая в руках невесомую тряпицу салатового цвета, Нина едва удержалась от смеха.
Теперь ей приходит в голову, что зеленую майку подарила как раз та самая Марилус, которая передает ей сейчас привет, – Марилус позднего лета.
Нина все помнит. Стоял август – желтый и густой, как гоголь-моголь. Где-то в лесах за Рогожиным горели торфяники. На улицах пахло дымом, и от этого запаха на сердце было тревожно, по-фронтовому.
Осеннее мягкое солнце светит в глаза, но Нине это нравится: еще немного, и его не станет вовсе. Первые монетки желтых листьев на ветровом стекле.
– Мы хотим ребенка к Рождеству, – капризным голосом заявляет Нине летняя маечная Марилус. Та самая Марилус засушливого августа, которая позже решила передать привет через пассажира с рожистым воспалением кожи, возникшим от фар встречных автомобилей. – Маленькую светловолосую девочку. Нет-нет, темноволосая, там у вас на фотографии, нам не нужна. Нам нужна светленькая. И чтобы обязательно к Рождеству.
– К Рождеству? Светленькая девочка? – задумчиво переспрашивает Нина, пристально, в упор рассматривая сидящих перед ней андалусийцев – Марилус, крашеную блондинку с агатовыми матово-черными глазами, и Хуана, ее супруга, добродушного флегматичного брюнета.
Засовывает обратно в рюкзак фотографию смуглой малышки, которую предложила семье Ада. Смуглая девочка была неслыханно щедрой наградой, которую Ксения нежданно-негаданно получила к осени за пару пристроенных детей со сложным диагнозом, плохо поддававшихся лечению.
На рогожинском усыновительном рынке такие дети назывались "неликвидами". Сердобольные испанцы неликвидов брали, отказывались единицы, а когда через несколько месяцев Нине присылали для перевода отчет с фотографиями, в белокуром карапузе, который плещется в бассейне, ковыряет лопаткой песок у кружевной кромки моря или катается на пони в луна-парке, невозможно было узнать вчерашнего неликвида.
За пару неликвидов по законам рынка полагался бонус – хороший, здоровый малыш. Такой, как эта смуглая девчушка на фотографии.
– Очень жаль… Но скажите, зачем, – вдруг не выдерживает Нина, рискуя нарушить ею же установленную позицию полного невмешательства в решение клиентов. – Зачем вам светловолосая девочка? Посмотрите на себя: вы же оба южане, и волосы у вас темные…
Дама нервно поправляет крашеные кудряшки. На кончиках пальцев – огненно-красный маникюр. Белые босоножки на каблуках. Приталенное летнее платье. Испанки так не одеваются.
За нее вступается муж:
– Марилус с самого начала решила, что дочка у нас будет блондинка, как она сама, – добродушный увалень обреченно разводит руками, покорно поглядывая на свою половину.
Нина удивляется: у парня такое простое, такое русское лицо. Запросто мог бы торговать на рынке теми же самыми китайскими майками "Gucci" или служить охранником – с боевым прошлым, с горячими точками планеты за спиной, Чечней или Афганом, а мог бы оказаться преуспевающим бизнесменом, теперь разве поймешь? Выглядят все одинаково. Вот только волосы у Хуана слишком черные, и эта мягкость в лице, и вежливые манеры, и по-южному плавные округлые движения сильных мускулистых рук.
Марилус в своем платье напоминает украинку – славную, добродушную хохлушку откуда-нибудь из Харькова. Такие женщины, по мнению Нины, часто выходят замуж за военных. Откуда она это взяла? Из кино? А может, Хуан в самом деле военный? Нина вспоминает их личное дело: нет, об этом ни слова. А что если Хуан шпион – русский шпион? Оттого и внешность такая, и жена хохлушка в приталенном платье пятидесятых – таких платьев Нина ни разу не видела ни на одной иностранке. Такое типично русское, очень московское платье. Господи, какой вздор.
От полугодовалой абсолютно здоровой девчушки отказались. Усыновили мальчика – большого, лет четырех. Мать-олигофренка, никто ничего и не думал скрывать. Зато весь с ног до головы светленький, как сожженные пергидролем волосы Марилус.
"Рыбы молчат по-испански" – новая книжка, старая закладка.
Слоган института Сервантеса.
Время летит быстро.
Таскать чемоданы приходится редко, но – приходится. Иногда по-другому нельзя. Как быть, например, если под дождем посреди осени только ты и не очень молодая испанка, а при ней – три больших чемодана?
Случайный таксист из Шереметьева выгрузил вас и уехал. Как хотите – так и разбирайтесь.
Косой дождь узорит воздух между тобой и испанской теткой – словно хочет ее зачеркнуть.
Зажмурить глаза, через секунду открыть – а ее уже нет!
Но она есть.
Два человека рядом – это целая жизнь одна на двоих, пусть даже совсем ненадолго. И вот Нина с этой очередной Клаудией стоят на тротуаре и смотрят друг на друга. Какие уж тут принципы – хватаешь чемодан и тащишь за собой. Главное – не сломать колесики. А так он ничего, крепкий.
Клиентка горестно вздыхает – не может справиться с оставшимися двумя чемоданами, хотя сама виновата – приволокла таких чудищ с собой из Барселоны, а Нина тут ни при чем. У нее и вещей-то столько не наберется, даже если собрать все что есть: вещи зимние, летние, осенне-весенние, косметику и бижутерию.
Иностранцы – заранее с ними ничего нельзя знать наверняка. Например, тетка с гипертрофированным багажом при ближайшем рассмотрении оказалась вполне ничего, к тому же из самой Гранады, где жил и умер Федерико Гарсиа Лорка. Нина чуть не прослезилась, когда про это узнала. И испанка тоже очень была тронута, что в России люди так живо реагируют на слово "Гранада" – прямо-таки первый встречный знает столько всего про этот испанский город в горах.
Но иностранцев тоже можно понять: зачем так много чемоданов, почему сами такие странные. Когда отправляешься в чужую страну усыновлять ребенка, тоже ничего не знаешь заранее, вот и чувствуешь себя неуютно вдали от знакомых проверенных предметов – и на всякий случай тащишь с собой всего побольше.
Устроив Клаудию в отеле, Нина не спешит на метро – ей хочется прогуляться. Клаудия просила сделать ей персональную экскурсию, но Нина отказалась. Сказала, что у нее много дел. Побыть свободной сегодня, если с завтрашнего дня она и так приставлена к этой Клаудии. Дойти от Полянки до Кремля, не спеша перейти мосты, пустые в воскресное утро. Ну и что же, что дождь. Вид с этих мостов, одиночество в самом сердце Москвы стоят промокшей куртки и несчастных пятнадцати евро за час персональной экскурсии – маленького импровизированного спектакля, который туземный гид разыгрывает перед платежеспособным иностранцем. Спектакли завтра, а сегодня – притихшая, заспанная Москва, которая стыдливо открывается тому, кто застал врасплох ее позднее пробуждение. Свинцовая река с прогулочным катером – как будто белый утюг по серому сатину; вот бы знать, откуда там сейчас пассажиры; и тусклые аллеи Александровского сада, а между делом – кусок "Маргариты" в "Сбарро" в Охотном ряду и какой-нибудь несложный салат. И после – Площадь Революции, Тверская или направо – Кузнецкий мост, тоже почти пустой: потому что воскресенье, потому что осень, потому что дождь.
Испанцы похожи друг на друга не только именами и фамилиями. У всех одинаковая мимика – когда слушают, когда смеются. Вежливая улыбка, признак хорошего воспитания. Поджатая нижняя губа – когда сочувствуют или удивляются. Они, может, и не сочувствуют, и не удивляются вовсе, но все равно: закушенная губа обозначает замешательство. Вежливо осведомляются, как Нина себя чувствует. Не устала? Не замерзла? Нина их жалеет. Она догадывается – каково это, одним в России. Даже расстояния пугают – тысячи и тысячи километров непроходимой зимы. Снег и снег. И мерзлые высокие небеса. Бояться России – это же так понятно.
Нина приходит к выводу, что мужчины симпатичнее своих жен. Или ей только так кажется? Она остается с ними один на один в последний день, когда нужно идти в консульство, где усыновленному сироте оформляют визу, а сам ребенок сидит в это время в отеле вместе с новоиспеченной матерью – и в этот последний день мужчины преображаются. Оттаивают, как зимние цветы. Пытаются даже приударить за Ниной. Потому что у них в Барселоне или Мадриде такие не водятся. Потому что последний глоток свободы, лебединая песня.
Нина слышала о романах русских переводчиц с иностранцами: нет, она таких романов не понимает. Эта вежливая улыбка, этот страх в уголках глаз. Ручная, карманная Европа, из которой они сюда приезжают. Можно ли влюбиться в мужчину, который не уверен в себе? Который прячет страх за вежливой улыбкой и поверхностной болтовней?
Рядом с иностранцами Нина иногда испытывала что-то вроде приступов национальной гордости, территориального превосходства: такие приступы возникали неожиданно, заставая ее врасплох. Это был животный инстинкт, в котором Нина не призналась бы никому – ни себе, ни другим: у тебя крошечная Европа, а у меня вон чего – тысячи километров пустынной земли.
Несмотря на университет, диссертацию о Дали и детство в центре Москвы, выросла Нина на материных рассказах о Крайнем Севере. Колыма, река Яна, лиловые горы Колымского края, которые Нина видела на фотографиях, все время незаметно присутствовали в ее жизни. Мать надолго исчезала каждое лето, потом возвращалась и казалась Нине немного другой. И Нина тоже менялась, потому что с приездом матери вдруг оказывалось, что позади уютной обустроенной жизни, полной вкусной еды, удобных вещей, свободного перемещения на городском транспорте, существует что-то совсем другое…
* * *
С Ксенией Нина проводила довольно много времени. Только в присутствии Ксении рассеивалось предчувствие грозной беды, преследовавшее Нину неотвязно днем и ночью. Ксения держалась так независимо, так уверенно и невозмутимо, что, глядя на нее, Нина успокаивалась. Однажды она преспокойно рассказала, что Кирилл пришел в неописуемую ярость, узнав о ее вероломстве, – ей рассказала про это Алевтина, одна из рогожинских посредниц, которой Кирилл в отчаянии названивал, чтобы поделиться своим горем.
– Ты не боишься? – спросила Нина.
– А чего бояться-то? Что он мне сделает? У него, между прочим, тоже рыло в пуху, и нарываться на неприятности он не станет. Кирилл – трус.
Нина молчала. "Неужели Ксения так недальновидна? – думала она. – Что значит трус? Даже самый распоследний трус попытается отомстить, если кто-то посмел забраться в его огород и там хозяйничает. Причем не кто-то чужой, а Ксения, доверенное лицо, подруга юности, которую он пустил в огород сам, а потом она его оттуда выгнала, как лиса зайца из лубяной избушки".
Однако невозмутимость Ксении внушала Нине оптимизм. Тем более шло время, месяц проходил за месяцем, унося их обеих все дальше от того вечера в китайском ресторане, а Кирилл не проявлялся. "Все-таки Ксения его хорошо знает, – рассуждала Нина. – Видимо, он действительно не хочет с ней связываться. А может, ему и так всего хватает – ведь Рогожин у него не единственный регион, есть и другие".
И все же спокойствие наступало только в те часы, когда Ксения была неподалеку. Если же они несколько дней не виделись, тревога вновь наваливалась на Нину, лишая аппетита и сна.
Но виделись они часто.
Их объединяло то, что принято называть "общими интересами". Иначе говоря, Ксения была единственным человеком, полностью разделявшим Нинино новое увлечение и находящимся в курсе всех ее дел. От старых знакомых, даже от Макса и матери специфику своего бизнеса Нина по возможности старалась утаить. Впрочем, никто особенно и не вникал: мать, пораженная суммой, выданной на текущие расходы, вопросов больше не задавала, старые университетские подруги отдалились и поблекли, поскольку с кафедры Нина ушла, прежние разговоры вести разучилась, все время куда-то спешила и книжек почти не читала, а новых друзей она пока не приобрела. Кроме того, времени для общения с кем-либо кроме Ксении у нее попросту не было. Даже с Максом она виделась редко.
Зато уж с Ксенией Нина отводила душу! Они пили привезенную испанцами риоху в гостиничном номере, у Ксении дома или часами сидели в каком-нибудь московском ресторане и говорили, говорили без умолку – про испанцев и чиновников, про Рогожин и про деньги, те невероятные деньги, которые однажды вошли в их жизнь как бы сами собой, установили свои законы и подарили новые ощущения. С некоторых пор Нина почти физически чувствовала, что у нее есть деньги, что она владеет мощной энергией и может направить ее, куда заблагорассудится, а у других такой энергии нет.
На самом же деле Нина быстро поняла, что они с Ксенией в этом бурном мире не одиноки: у них имелись единомышленники. Этих единомышленников, Ксениных коллег, Нина увидела очень скоро.
Как-то раз Ксения взяла ее вместе с собой на собрание независимых посредников, которые проживали в Москве, а усыновлениями, как и сама Ксения, занимались в Рогожине. Такие собрания проводились регулярно в одном из московских ресторанов. Тот факт, что Ксению начали туда приглашать, был исключительно важен для их общей карьеры: ее приняли в узкий круг, считали своей, а значит, ее мнение чего-то стоило, к ней решили прислушаться. Видимо, шестым чувством тертые бизнесмены угадали в Ксении серьезного конкурента, которого для общего блага разумнее было превратить в союзника и держать под контролем.
В ресторан Нина собиралась почти два часа: красила ногти, глаза, ресницы, перемерила одну за другой целую гору вещей – юбки, брюки, пиджаки. Ее любимая уличная мода для такого случая никак не годилась, а одеваться иначе Нине было не так просто. Большого зеркала в комнате не было, и, накинув на себя очередную одежку, она через всю квартиру бежала в прихожую. Нина понимала, для чего ее берут: неказистая с виду Ксения хотела, чтобы ее лишний раз увидели в обществе обаятельной культурной компаньонки.
– У тебя же модельная внешность, Нин, – говорила Ксения, когда Нина в очередной раз сомневалась, прилично ли надевать узкие в облипку штаны, короткую юбку, оголяющую длинные худые ноги, которых она с детства стеснялась, слишком яркое платье, джемпер с низким вырезом. – Тебе все идет, даже не сомневайся!
Особенно Нина стеснялась косметики. Мать с детства повторяла, что косметика делает женщину вульгарной, что красота должна быть естественной, и настоящие мужчины замечают в первую очередь скромных, ненакрашенных женщин. Тушь и тени для век – так казалось Нине – подчеркивали бледность ее кожи, делали старше, а первую в своей жизни губную помаду она купила на защиту диплома и с тех пор ни разу ею не пользовалась. Со временем помада прогоркла, приобрела запах свечного парафина, и ее пришлось выбросить.
Накануне встречи Нина специально купила все новое.
Она остановилась на строгих черных брюках, в которых когда-то принимала экзамены у студентов, серой водолазке, тонком замшевом пиджаке и яркой косынке, привезенной в прошлом году из Франции, куда Зою Алексеевну отправили на научную конференцию.
В маленьком уютном ресторане собралось в тот вечер шесть человек, считая Нину и Ксению. Расселись вокруг двух сдвинутых вплотную низеньких столиков, на которых горели свечи. Подали чай, кофе, песочное печенье с курагой, эклеры с домашним заварным кремом, кусочки вишневого штруделя в белой молочной подливке.
Нина заказала фисташковое мороженое и горячий шоколад.