Недели через две, вернувшись домой от нотариуса, Нина открыла почтовый ящик и достала конверт. Посмотрела на штемпель: отправлено из Москвы. "Интересно, от кого?" – удивилась Нина. На конверте были указаны ее адрес и имя, однако обратного адреса не было.
Она открыла дверь квартиры, не снимая пальто и сапоги, вбежала в свою комнату, кинулась к столу, схватила ножницы и аккуратно, чтобы не повредить таинственного содержимого, отрезала край конверта. Торопливо запустила внутрь пальцы, пошарила, потом свернула конверт кулечком и потрясла над столом и наконец уронила на колени руки и уставилась в окно, испытывая знакомый уже приступ тошнотворного отчаяния.
Конверт был пуст.
"Кирилл вовсе не злодей, – размышляла Нина. – Вот почему ненавидеть его у меня не получается. Справедливость на его стороне, если разобраться. А значит, добро победит, а зло будет наказано".
В ту ночь Нине привиделось, что на шкафу в ее комнате сидит большая черная птица. Птица была крупная, сильная и – как показалось Нине – лесная. Она сидела неподвижно, нахохлившись и сложив крылья, как сидят зимой на ветках обыкновенные вороны. На фоне светлых обоев Нина явственно различала маленькую хищную головку и острый клюв. Во сне ее страх разбух, сделался огромным и почти непереносимым, только связан он теперь был не с таинственной опасностью, а с черной птицей на шкафу. Птица была воплощением угрозы, преследующей Нину в обычное время, ее магическим символом. И страшно Нине было не оттого, что птица может оказаться хищной, клюнуть или выцарапать глаза. Просто появление любой птицы – ястреба, грифа, вороны, воробья – в городской квартире, в комнате с запертой форточкой было совершенно не возможно.
– Как ты сюда попала? – чуть слышно спросила Нина, приподнимаясь на локте.
В гробовой тишине комнаты ее голос прозвучал глухо и казался чужим.
Но птица не отвечала и поглядывала на Нину со шкафа черным пустым глазом. Нина осторожно опустила голову на подушку, устроилась под одеялом, не сводя с нее зачарованного взгляда – потому что на такую птицу обязательно нужно смотреть, гораздо страшнее не видеть ее, зная, что она по-прежнему сидит на своем месте – и вдруг поняла: оставаясь на шкафу густой глыбой мрака, птица одновременно переместилась на кровать и сидела теперь совсем рядом, меньше чем в метре от Нины. Вытянула шею, широко раскинула крылья и крикнула хриплым человеческим голосом.
– А-а-а-а-а, – завопила в ответ Нина и проснулась.
Ей показалось, что в воздухе все еще дрожит ее собственный крик.
На шкафу никого не было.
"Я схожу с ума", – думала Нина на следующий день, блуждая по квартире взад-вперед и не в силах справиться с нервным напряжением. Она пыталась как-то отвлечься – залезла в ванную, приняла контрастный душ, как всегда советовала ей мать, растерлась до красноты махровым полотенцем. Потом накинула халат, налила в стакан пива и уселась на кухне перед телевизором. "Я действительно схожу с ума, Макс был прав, – пиво на вкус показалось горьким, и Нина поставила стакан в раковину. – Сальвадор Дали был нормальным человеком. Что бы ни рассказывали про него невежды и завистники, он был совершенно нормальным человеком. Гением. А я – я схожу с ума и скоро стану настоящей сумасшедшей. Неопрятной безумной бабой, боящейся собственной тени".
Рано или поздно она успокаивалась, отвлекаясь переводом документов или книжкой, и, поразмыслив, приходила к выводу, что во всем виноваты ее собственные расстроенные нервы. "Мне надо отдохнуть", – думала Нина, и звонила Ксении, и они вдвоем отправлялись в какой-нибудь ресторан, испанский, итальянский или китайский, где расплачивалась неизменно Ксения, или прогуливались по магазинам, в которых Нина накупала себе целый ворох пестрых и легких тряпочек, очаровательных и совершенно ненужных, новые джинсы или еще одну дорогую кожаную сумку. Настроение у нее улучшалось, и к вечеру, вернувшись домой, она чувствовала себя успешной, отдохнувшей и счастливой.
Но проходило несколько дней – и снова случалось что-нибудь необычное, необъяснимое и пугающее, или ей снова мерещились знаки и знамения там, где другие не заметили бы ровным счетом ничего…
Она чуть не упала в обморок, когда однажды внимательно рассмотрела давно уже примелькавшуюся гипсовую статую, стоявшую у входа в Рогожинский суд. Это была мужеподобная фигура Фемиды, простыня едва прикрывала выпирающие формы, глаза были завязаны узкой полоской ткани, а рот улыбался загадочно и зловеще. В руках Фемида держала весы, застывшие в шатком равновесии, а слева от нее красовалась высеченная в гипсе надпись: "Dura lex, sed lex". "Дура, – повторяла Нина, поднимаясь по лестнице и стараясь не глядеть Фемиде в лицо. – Дура лекс. Нет от нее пощады. Настанет день – и она обязательно настигнет и покарает виновных".
Фемиды с застывшими в шатком равновесии весами Нина боялась неспроста. Как часто случается с авторами и исполнителями масштабных предприятий, за Ниной и Ксенией водилось много мелких погрешностей, о которых знали только они, Ксения и Нина.
Так, например, Нине было хорошо известно, что Ксения несколько раз самостоятельно изготавливала разрешение министерства образования. Эти разрешения были чистой формальностью, однако считались чрезвычайно важным документом, без которого иностранцы не могли стать законными родителями своего ребенка. Иногда в последний момент оно терялось где-нибудь в чиновничьих кабинетах или по необъяснимой причине задерживалось в Москве и не приходило к тому дню, на который назначили суд. В этих случаях Ксения обращалась за помощью к приятелю бывшего мужа, который мастерски изготавливал в "Фотошопе", а потом печатал на цветном принтере любые штемпели, печати и подписи, так что на следующий день разрешение министерства образования как ни в чем не бывало подшивалось к судебному делу.
Нине тоже случалось хитрить: несколько раз приходилось расписываться за испанцев, расшивать и сшивать обратно документы, в которых были устаревшие даты, корректировать устный перевод.
Выражение "корректировать перевод" придумала Ксения. Оно возникло в их практике далеко не сразу. Впервые Нина услышала его минут за пять до начала одного из бесчисленных судебных заседаний, которые к тому времени слились в ее памяти в одну сплошную серую скуку.
Нина уже стояла под дверью зала суда, как вдруг к ней подошла Ксения.
– Перевод придется подкорректировать, – заявила она по-деловому.
– Как это? – не поняла Нина.
– А вот так, – торопливо объяснила Ксения. – Понимаешь, мальчику нашему Димочке на медосмотре поставили непроходной диагноз: задержка психического развития. Так ты этот диагноз, пожалуйста, на суде не переводи.
– Что значит – "не переводи"? Судья будет говорить, а я должна молчать?
– Ну зачем же молчать? Молчать не надо. Вместо "психического" скажи по-испански "физического", вот и все. Никто и внимания не обратит. Тебе-то что за дело? Какая, в сущности, разница?
– Что значит – какая разница? – растерялась Нина. – Но ведь ребенок болен. Как же можно про это не сказать? Вряд ли они стали бы усыновлять, если бы знали про такой диагноз!
– Подожди, не кипятись, – перебила ее Ксения. – Во-первых, до суда осталось всего несколько минут, и мы уже все равно никому ничего объяснить не сможем. А если сказать с ходу, без подготовки, они могут засомневаться и суд придется отменить. Ты хочешь, чтобы суд отменили?
– Нет, не хочу, – честно призналась Нина. – Но переводить так, как ты говоришь, я не умею.
– Если не хочешь, чтобы у нас у всех болела голова, придется, – жестко проговорила Ксения. – Суд нельзя отменять, здесь ты совершенно права. От этого всем будет хуже – тебе, мне, испанцам, ребенку. От твоего дурного упрямства пострадают невинные люди. Погоди, я еще не все сказала, – добавила она уже мягче, почувствовав Нинин протест. – Видишь ли, директор областной медицинской комиссии поссорился с Адой. Обиделся на нее за что-то, вот ребенка на комиссии и запороли. Там же знают, что таких детей даже иностранцы не берут, и решили Аду хорошенько проучить… А ребенок-то совершенно нормальный. Когда вырастет, будет не хуже нас с тобой.
– Ты уверена? – с надеждой спросила Нина.
– Точно тебе говорю. Не сомневайся и смело переводи, как я сказала.
Нина хотела еще что-то возразить, но дверь в зал заседаний открылась, и их пригласили войти.
Суд прошел замечательно. Нина все делала так, как велела Ксения.
Директор областной медицинской комиссии, по-видимому, не на шутку разозлился на Аду Митрофановну: судов, где перевод приходилось корректировать, становилось все больше. Как правило, речь шла о незначительных поправках: такие фразы, как "возможная задержка психического развития", "хронический алкоголизм", "умственная отсталость матери" Нина попросту не переводила. Сглаживать устный перевод сделалось для нее чем-то совершенно привычным и допустимым, Нина перестала об этом задумываться, так же как и о деньгах, которые пачками плыли через ее руки.
"Плодожорка, – повторяла Нина – ей нравилось это энергичное проворное слово. – Ксения – плодожорка. Чтобы уберечь яблоню от плодожорок, рачительный хозяин на каждое яблоко надевает специальный мешочек. На каждое! Представляю, как выглядит яблоня с сотней таких мешочков на ветках: памятник усердию. А Кирилл так равнодушно и бездумно подставил прожорливой стихии все свои яблоки. Честное слово, сам виноват – знает ведь, с кем имеет дело!"
"А ведь она у меня на крючке, – как-то раз сгоряча подумала Нина, обидевшись на Ксению из-за какого-то пустяка. – Если будет нужно, все расскажу, кому следует – и про перевод, и про деньги, и про паленые документы. Постой-постой, – тут же перебила она саму себя. – А кто корректировал перевод? Кто замалчивал диагнозы? Кто брал деньги? Ксения здесь ни при чем, всюду значится мое имя, стоит моя подпись. А те разрешения министерские, которые она подделала, сейчас уже не найти, я даже не помню, каких детей тогда усыновляли. Да и судья не захочет кашу заваривать, усыновление-то будет считаться недействительным. Я ничего доказать не сумею, даже если захочу. Все стрелки повернуты на меня".
Были у Нины и другие проступки, гораздо более серьезные, о которых тоже знала Ксения. Случалось так, что испанские семьи, познакомившись с ребенком, возвращались в Испанию, не подписав ни согласия на усыновление, ни отказа. Причины находились разные. Например, ребенка показывали будущим родителям слишком поздно, не утром назначенного дня, а к вечеру или на следующий день, и испанцы попросту не успевали съездить к нотариусу. Или же времени у них было вполне достаточно, но подписывать согласие они все равно не спешили, не зная наверняка, можно ли усыновить предложенного ребенка с сомнительным диагнозом или лучше от него отказаться. Такое случалось намного реже. Они умоляли Нину подождать – совсем немного, всего пару недель. Приедут в Испанию, посоветуются с врачами, тогда и подпишут согласие у испанского нотариуса и мигом перешлют его Нине по срочной почте. Конечно, Нина соглашалась. Возражать и настаивать в такой непростой ситуации она не имела права.
– Нет, имеешь, – напирала на нее Ксения. – Согласие на следующей неделе должно лежать на столе у Людмилы Дмитриевны. Вдруг ребенка передадут кому-то другому?
– Ну что ты, Ксения, – спокойно возражала Нина, пытаясь ее урезонить, – не отберут у тебя ребенка и никому другому не отдадут. Дождутся ответа наших испанцев, и все будет нормально.
– Все ясно, – тон у Ксении ледяной. – Ты просто не хочешь работать с клиентами. Ты же знаешь, как важно иногда проявлять жесткость!
– Ну так возьми и прояви, – не выдерживает Нина. – Давай я привезу их прямо сейчас к тебе домой, ты все объяснишь, а я переведу. Пусть подписывают согласие немедленно.
– Фигушки, – капризничает Ксения. – Не надо испанцев ко мне. Разбирайся с ними сама, это твоя работа. В конце концов, ты за нее деньги получаешь.
Нина понимала, куда клонит Ксения: при желании она могла бы сменить Нину на другого партнера, организовать новое связующее звено между собой и Лусией, поставлявшей испанцев. Нине слабо верилось, что Ксения пойдет на такую глупость. У них столько всего наработано вместе, с Ниной возможно то, что другая переводчица, менее заинтересованная в деньгах, вряд ли согласилась бы делать. Кроме того, Нина была в курсе некрасивой истории с Кириллом и прочих мутных Ксениных делишек, Нину знала в лицо и по имени вся Рогожинская область, все чиновники, воспитатели, директора и представители опеки. Сколько времени понадобится новому человеку, чтобы к нему привыкли пугливые функционеры? Однако за последние месяцы Ксения изменилась так сильно, что, по мнению Нины, могла решиться на любой, даже самый безумный шаг.
– Короче, согласие должно быть в департаменте, – металлическим голосом внушала ей Ксения. – Как хочешь, так и выкручивайся.
– А если они потом передумают?
– Вряд ли. А если передумают, мы про бумажку эту просто забудем, вот и все. Никто не заставит их усыновлять насильно, пойми. Согласие – это простая формальность, оно нужно только для того, чтобы нам с тобой избежать неприятностей, а ребенку поскорее попасть в семью.
Так или иначе, выбить из испанцев вовремя это самое согласие было иной раз сложнее, чем получить аванс. Были случаи, когда Нина шла на последний отчаянный шаг: ехала к Ксениному приятелю, который за небольшую плату сканировал нотариальные печати, а затем с помощью цветного принтера наносил их на заранее подготовленный Ниной документ.
Подделать подписи испанцев не составляло труда.
– Я боюсь. Все время боюсь. Что если кто-нибудь об этом узнает? – жаловалась Нина Ксении.
– Никто не узнает. А узнает – все равно промолчит. Ничего тебе за это не будет, не бойся. Такое всплывает только тогда, когда это кому-то очень нужно. А в Рогожине никто приключений на свою жопу не ищет. Всем выгодно, чтобы все оставалось, как есть, к тому же выглядело пристойно. И в первую очередь это необходимо детям, не забывай.
Нина не забывала. Она все время старалась помнить, что они с Ксенией делают доброе дело, старалась не думать о плохом, загоняя неприятные мысли в самую глубину, чтобы их надежно перекрывали другие, более приятные – о деньгах, об успешно завершенных делах, о детях, которых им удалось устроить. Замечательно устроить – Нина видела их потом на фотографиях, которые присылали им с Ксенией бывшие клиенты. Она неплохо научилась владеть своими мыслями, отфильтровывая все плохое и оставляя только хорошее.
Но проходило время, и рано или поздно ее настигала тревога.
Следующее потрясение снова ожидало Нину в Рогожинском суде.
Короткий зимний день подошел к концу, за окнами темнело, и с неба торопливо падали крупные снежинки, похожие на белые листья.
В тот день она задержалась чуть дольше обычного и, стоя в коридоре второго этажа, поджидала секретаршу. Процессы по гражданским делам обычно велись на третьем. На второй этаж, уголовный, Нина спускалась редко, и всякий раз с любопытством рассматривала публику, которая ждала очереди под дверями бесчисленных кабинетов. Цыгане являлись в суд непременно целым табором, заполоняя все свободное пространство – сидели на обшарпанных стульях и банкетках, подпирали спиной нечистые стены. Молодые цыганки лузгали семечки и сплевывали в кулак слюнявую шелуху, поглядывая вокруг черными без блеска глазами. Со всех сторон на Нину смотрели заявители, свидетели, подозрительные личности с физиономиями уголовников, перепуганные маленькие дети, растрепанные дамочки, разодетые по рыночной моде, нищие обыватели с плаксивыми лицами. От всей этой разношерстной толпы пахло духами, потом, немытым, нездоровым телом, нафталином, мокрой шерстью.
Нина дождалась секретаршу, отдала ей нужную бумажку и, перед тем как выйти на улицу, зашла в туалет. Туалет второго этажа отличался от чистого и просторного туалета на третьем, где рассматривались гражданские и административные дела и публика бывала более приличная. Унитаза в кабинке не было, вместо него стояло небольшое возвышение, куда становились ногами, так что над запертой дверцей виднелась сосредоточенная физиономия посетительницы. Нина вышла из кабинки, сполоснула руки и направилась было в коридор, как вдруг ее почти насильно затолкали обратно, и в незакрытую дверь растерянная и испуганная Нина увидела незабываемую сцену: по совершенно пустому коридору – остальных посетителей, так же как и ее, загнали в различные помещения, где сами они оказаться не рассчитывали – в туалеты, кабинеты, на лестницу, ведущую вверх, – вели закованную в наручники молодую женщину приблизительно Нининого возраста или, быть может, чуть старше. Женщина шла медленно, хмуро уставившись в пол. Спереди, сзади и с обеих сторон ее сопровождали вооруженные конвоиры. Как позже рассказал Виктор, поджидавший Нину внизу в своем "баргузине", перед тем как высадить женщину из тюремной перевозки, пригнали целый грузовик милиции, которая оцепила всю площадь, все подъезды к зданию суда. Виктору тоже пришлось немного отъехать и припарковаться в стороне.
– Шалава, убийца, – шипела толстая тетка в засаленном пуховике, похожая на рыночную торговку, – эту тетку, несмотря на ее шумные протесты, затолкали в туалет вместе с остальными.
– Не просто убийца, – рассудительно отзывалась другая, подтягивая колготки. – Если бы просто убийца, нас бы по туалетам не стали разгонять. А это бандитка. Или аферистка. Наворовала, а вдобавок еще и пришила кого-нибудь.
Когда женщина в наручниках скрылась, а вслед за ней исчез последний сопровождавший ее конвоир, им дали команду выходить. Тетки, отпихивая друг друга локтями, ринулись на волю. Оставшись в туалете одна, Нина зачем-то еще раз сполоснула руки. В зеркале над умывальником на мгновение отразилось ее бледное лицо, и ей показалось, что в точности такое лицо было у печальной арестантки, которую мгновение назад конвоиры провели по коридору в полутора метрах от Нины.
До самой Москвы Нина ехала молча, всю дорогу думая о женщине в наручниках.
"А что если меня тоже посадят в тюрьму? – размышляла она. – Что будет тогда?"
От этих мыслей у Нины холодело сердце, и она старалась как-то отвлечься. Но когда через пару недель они снова очутились в Рогожинском суде, и вместо обычного зала с большими окнами и жизнерадостным флагом Российской Федерации, висящим над головой судьи, Нину и испанцев пригласили в небольшие тесное помещение с железной клеткой в углу, куда во время слушания уголовных дел сажали опасных преступников, Нина запиналась, забывала испанские слова и никак не могла вспомнить, как зовут ее клиентов, а потом, выходя на улицу, пошатнулась и пребольно упала с последней ступеньки высокой мраморной лестницы прямо под ноги равнодушно улыбавшейся Фемиды.