Официант наш закончил с уборкой и, отчего-то вдруг смягчившись, спросил, не хотим ли мы чего-нибудь выпить. Я вопросительно глянул на Алину, она, нахмурившись и опустив глаза, мрачно покачала головой, мол, ей ничего от меня не нужно, а я попросил еще чаю. Он принес целый чайник, правда, совсем крошечный, чашки на полторы, с достоинством поставил передо мной чашку и сахарницу, я положил ему на поднос несколько монет в благодарность. Он не ушел, а постоял около меня, посмотрел в окно и почему-то спросил:
– У синьоры и синьора все в порядке?
Я показал жестом, мол, не совсем, а про себя подумал, какое уж тут "в порядке", если они поубивать друг друга готовы.
– Из-за чего они ссорятся? – поинтересовался каталонец.
Что я должен был ответить? Я вспомнил, как Лия упомянула однажды, что испанцы бывают очень разговорчивы и могут без зазрения совести посвятить вас в свои семейные проблемы, вероятно, именно этим объяснялся вопрос официанта.
– У них годовщина свадьбы, – сказал я.
– Α-a, теперь я понимаю, – покачал он бакенбардами.
– Не могут договориться, где отмечать, в горах или на море.
– А, это интересно.
Он снова посмотрел в окно.
– А синьор за горы или за море?
– Синьор за море.
– Α-a, ну что ж, значит, ему придется поехать в горы.
Первой вернулась Лия. Алина как раз ушла в уборную, не сказав мне ни слова, а Мишаня, я видел из окна, решал какие-то вопросы по телефону.
Она подсела ко мне и, заглядывая в глаза, коснулась моей руки:
– Что с тобой сегодня?
Я одернул руку – что она себе позволяет? – и с опаской огляделся, не идет ли Алина.
Алины не было, зато из своего угла на меня смотрел официант, глаза его, не обремененные скромностью, таращились на меня с любопытством, по-видимому, воображение рисовало ему новый сюжет. Я отстранился от Лии. Она недоуменно изогнула бровь:
– Что это значит?
– Послушай… – не скрывая раздражения, сказал я, – послушай, давай не будем… – я не мог подобрать нужного слова. Черт, неужели она не понимает: я не только не собираюсь водить с ней отношений, мне даже видеть ее невыносимо. Мишаня может накинуться на меня в любую минуту, Алина в любую минуту может порвать со мной навсегда, не говоря уже о том, что я дважды за последние сутки едва не отправился к праотцам, и все это из-за нее – и она еще думает, что я буду крутить с ней шашни?
Она прочла мои мысли на моем жестком и, вероятно, озлобленном лице. Взгляд ее изменился, в нем не осталось и намека на теплоту и участливость, с какой она подсела ко мне минуту назад. Она выпрямилась на стуле, опустила глаза, с минуту как будто собиралась духом и вдруг произнесла тоном, каким говорила со мной прежде, до прошлой ночи, обращаясь ко мне на "вы":
– Прошу вас, поговорите с Мишей. Я знаю, он что-то задумал. Он ничего не говорит мне, но я вижу. По глазам его вижу.
От неожиданности я растерялся.
– Нам нужно три месяца. Всего три месяца. У нас все уже готово. Манель снял для нас дом, далеко отсюда, скоро мы сможем уехать туда с ним. Уговорите Мишу не предпринимать ничего эти три месяца, прошу вас! Мне больше некого просить, у меня здесь нет никого, кроме вас. Вы же видите, он меня со всех сторон обложил… Всего три месяца!..
– Но ведь через три месяца родится ребенок, – выпалил я.
– Какой ребенок? – она посмотрела с укором, словно я некстати завел речь о чем-то, не имеющим отношения к ее срочной и очень важной просьбе.
Бог мой, так она ничего не знает! Вдруг до меня дошло, что она не знает ни о ребенке, который вот-вот родится, ни, наверное, о деньгах, которые испанец уже пустил по ветру. Выходит, все это время она жила надеждой и потому терпеливо сносила и Мишаню с его выходками, и Алину с ее ребячливой недогадливостью, и меня, чужого, появившегося так не вовремя и чуть не спутавшего ей все карты – терпела ради любви, ради своего последнего шанса изменить жизнь. Так вот зачем она устроила вчера этот спектакль! Соблазнила меня, чтобы привязать к себе, переманить на свою сторону, а если не выйдет, то шантажом заставить действовать в своих интересах. В эту минуту мне с необыкновенной ясностью открылась вся картина этих нескольких дней, и я увидел ее, плетущую паутину интриг за спиной у всех нас и не осознающую того, что сама давно уже попалась в чужие сети.
Будь я, как обычно, здоров и уверен в себе, я не стал бы ничего говорить, во всяком случае, сгоряча, и если уж решился бы вмешаться и раскрыть ей глаза на правду, то непременно обдумал бы все, прежде чем начинать разговор, ведь было очевидно, какое горькое разочарование ждет эту несчастную женщину, доверившуюся обещаниям черноглазого испанца; она поставила на кон все, что имела в жизни, и находилась в шаге от того, чтобы все потерять. Но я был сломлен и был отчаянно зол на нее и на весь мир, и поэтому не удержался от того, чтобы не нанести ответный удар и не сказать с беспощадной прямотой:
– Вы что, не в курсе? У него вообще-то жена есть. Она сейчас на шестом месяце.
Я ожидал, что она будет поражена настолько, что, по крайней мере, лишится чувств. Но она посмотрела на меня вдумчивым и проницательным взглядом, на губах ее заиграла улыбка, и она произнесла:
– Это вам Миша сказал? Не верьте ему. Вы же не думаете, что я настолько глупа…
Она умолкла: с разных сторон к нам одновременно шли Алина и Мишаня.
Дома мне снова стало нехорошо, голова разразилась очередной волной боли, меня колотил озноб, вероятно, резко поднялась температура. Выпить жаропонижающее я не мог из-за желудка, который не принимал ничего, даже лекарств, так что я просто накрылся одеялом и стонал, не в силах ни спать, ни бодрствовать. Я твердо вознамерился дотянуть до завтрашнего утра и уже в Барселоне подумать о том, что произошло и как мне быть с Алиной, а до тех пор решил вести себя, как будто ничего не случилось. Мне оставалось только молиться, чтобы Лия не надумала рассказать все Алине или, чего доброго, Мишане прямо сейчас, до того как мы уедем отсюда.
Алина, видя мои страдания, бросилась на помощь, позабыв на время о своих обидах. Она бегала вокруг меня, предлагая то одно, то другое, но как бы она ни старалась, толку не было, облегчить мое состояние она не могла. От отчаяния она села на кровать и расплакалась. Я протянул к ней руку, не открывая глаз, она схватила ее и стала целовать, обжигая мне пальцы слезами. Ее расстраивало мое самочувствие, она, бедняжка, и не догадывалась о том, что происходило за ее спиной, и я подумал – стала бы она лить надо мной слезы, знай она, что прошлую ночь ее сестра провела со мной? Я больше не мог удерживать себя от этих мыслей, они хлынули на меня потоком, и передо мной замелькали сцены одна страшнее другой: вот Алина узнает о вчерашней ночи, вот смотрит на меня своими чудесными глазами, полными ужаса, и спрашивает "это правда?", вот она отворачивается и уходит, не желая слушать моих объяснений, вот я остаюсь один и понимаю, что отныне я должен строить свою жизнь без нее, никогда больше я не увижу ее глаз и не проснусь рядом с ней, все кончено… Тут я и сам едва не пустил слезу – от этих раздирающих душу мыслей и от болезненной ломоты, обессилевшей меня окончательно.
Меня снедала вина перед Алиной, и глупость вчерашней ночи только усиливала ее, зачем, ради чего я это сделал? Мне никогда не нравилась Лия, больше того, теперь я испытывал к ней отвращение: только что она была с Мишаней, вчера вдруг со мной, а до того со своим испанцем, в любви к которому убеждала меня весь вечер; я злился, думая о ней, но еще сильнее я ненавидел себя. Как я мог пойти у нее на поводу? Как мог так расслабиться, потерять бдительность? Почему не додумался сразу о том, что она замышляет что-то? Зачем, черт возьми, я вообще отправился вчера за ней?
Алина прижалась ко мне и стала гладить меня по щеке, утешая. Сердце у меня разрывалось на части. Ни за что на свете я не хотел бы причинить вреда Алине. Я любил ее, и своими руками разрушал свою любовь. Что теперь делать? Молчать и жить, зная, что Лия в любой момент может ударить ножом в спину? Признаться во всем самому и тем самым погубить в Алине все, что я сам в ней так любил, ее сердечность, доброту, еще не поврежденную жизненным опытом веру в людей?
Я застонал и сквозь боль повернулся к Алине, уткнулся в ее грудь, в ее мягкие плечи и растрепанные косы и стал просить у нее прощения, признаваться в любви.
– Я знаю, знаю, – отвечала она, поглаживая меня по волосам. Мои излияния, вероятно, казались ей следствием высокой температуры. – Завтра мы уедем отсюда, и все будет хорошо. Хочешь, остановимся в отеле, как ты хотел, хочешь? Вот и хорошо. Мы будем гулять на солнышке, дышать морским воздухом, и ты быстро поправишься, да? Все будет хорошо, вот увидишь.
Она все-таки сумела помочь мне. Боль чуть поутихла, я понемногу согрелся в ее ласковых объятиях, и на мгновенье во мне возникла слабая надежда, а вдруг все действительно будет хорошо – завтра мы с ней окажемся в солнечной Барселоне, и все как-нибудь наладится?
Мы оба задремали, как вдруг в ночи послышались голоса и хлопанье дверей. Женский голос истерически взвизгнул, мужской загромыхал в ответ и посыпал ругательствами. Мишаня и Лия громко ссорились. Алина вскочила и бросилась к окну.
– Оставь их, – попросил я, зная, что ей обязательно захочется вмешаться.
– Она на улице… – прошептала Алина. – Куда она пойдет? Он что, так ее отпустит?
– Я прошу тебя, пусть на этот раз они разбираются сами.
Я умоляюще протянул к ней руки. Она вернулась в кровать и провела рукой по моей щеке.
– Ты весь горишь. Может, еще раз попробуешь выпить таблетки?
– Не уходи, – простонал я. – Мне плохо, олененок. Ты мне нужна. Не оставляй меня сейчас. Пожалуйста.
В глазах ее заблестели слезы, она наклонилась ко мне и обняла обеими руками. Прошло немного времени, и на улице снова раздались возгласы. Алина вздрогнула, я прижал ее к себе. Послышался удар, упало что-то тяжелое, потом еще и еще. Алина вырвалась из моих рук и ринулась к окну, ахнула, увидев там что-то, и стала одеваться. Я попытался сказать ей что-то, но она ничего не хотела слышать, ее было уже не остановить.
Не успела она собраться, как в дверь постучали, и я услышал – Лия уже была здесь. Алина кинулась к ней с причитаниями.
Меня охватила бессильная ярость, я хотел встать и пойти к ним и вскинулся с постели, но тут же повалился обратно. Сквозь шум в ушах и черноту перед глазами я слышал голос Алины, воркующий теперь вокруг сестры. Будь как будет, подумал я в отчаянии, больше я не мог ничего сделать и закрыл глаза. Вскоре я, наверное, отключился и какое-то время пролежал в полубреду, меня мучили картины прошедших дней, я все рвался куда-то и не мог пошевелиться. Находясь между сном и явью, я вдруг ощутил, как комнату охватывает пламя. Воздух раскалился, тело защипало, закололо от жара, и нечем было дышать. Это Мишаня решил спалить дом, вдруг осенило меня. А что, хороший способ избавиться от жены и от всех нас. Чего уж проще, облил бензином да поджег. И концов не найдешь. И пожарных не вызовешь, продолжал рассуждать я в полусне. Едкий дым ударил мне в нос, я закашлялся, открыл глаза, увидел огонь и, ничего не соображая, бросился на него с одеялом. Это оказалась свечка, которую зажигала перед сном Алина. Потушив ее, я кинулся к обогревателю, думая, что проблема в нем, отключил его и сел, все еще оглядываясь вокруг. Было непривычно сухо и дымно. Наконец до меня дошло, что в соседней комнате курили.
Когда я вышел, Алина поднялась мне навстречу с взволнованным лицом:
– Алеш, надо что-то делать.
На кухонной лавке сидела Лия. У нее была разбита губа, и рукой она придерживала у рта мокрое полотенце. Рядом стояла миска с водой, какие-то лекарства. Она молча посмотрела на меня, лицо ее было спокойно и собрано, в отличие от Алины, которая металась из угла в угол с тревожными глазами.
Я вернулся к себе, Алина прибежала за мной.
– Алеша, ты слышишь меня?
– Слышу.
– Ну? И?
– Что ты хочешь, чтобы я сделал?
– Я не знаю, но ты же видел, он ударил Лию! Напился виски и стал все крушить! Разнес весь дом. Я не представляю, что мы завтра скажем управляющему. Погнался за Лией, ударил ее. А теперь спит. Я просто ума не приложу, что нам теперь делать!
Она кипела от негодования.
– Я вообще не подозревала, что он такой… такой мужлан! Она никогда мне не говорила… Если бы я знала, что он ее бьет… Я бы… я бы… я не знаю, что бы я с ним сделала! Да ей вообще надо с ним развестись. Да, да! Развестись! Прямо сейчас!
Я понял, что поговорить спокойно нам вряд ли удастся, но все же попробовал:
– Олененок, иди ко мне, сядь. Успокойся.
Алина с нетерпением села, готовая вскочить в любую минуту и бросится на помощь сестре. Я видел, она не могла ни о чем больше думать, и мое состояние ее тоже больше не заботило, она, казалось, уже забыла, что я едва держался на ногах и с трудом разговаривал пересохшим ртом. Я собрался силами и сказал как можно более убедительно:
– Сейчас, посреди ночи, мы ничего не можем сделать.
Она недовольно вскинула на меня глаза, но я не дал ей возразить.
– В таком состоянии нельзя принимать никаких решений. Надо все обдумать на свежую голову, ты согласна со мной?
Она поджала губы и кивнула.
– Нам всем сейчас нужно только одно: дождаться утра и уехать. Кто знает, может, там, дома, они увидят детей и сразу же помирятся?
– Нет уж, – пробурчала Алина. – Я этого не допущу. Нечего ей с ним мириться.
– Ну хорошо, хорошо. Только пусть они сами это решают. Они взрослые люди, не забывай об этом, пожалуйста. Они в состоянии сами решить все свои проблемы.
– Да уж, с ним-то, конечно, решишь проблемы, – проворчала она. – Ладно, Алеш, ты прав. Завтра будем разбираться. Я маме все расскажу. Пусть знает, что вытворяет ее любимый зять. Завтра устроим семейный совет и вместе будем думать, как быть.
– Вот и отлично.
– Но только сегодня Лия останется у нас.
– У нас? Зачем?
Алина вскочила с постели.
– Как это зачем? Ты же не думаешь, что я отпущу ее к нему? Мы ляжем с ней здесь, на кровати, а тебе я в маленькой комнате постелю.
– В маленькой комнате? Ты что, хочешь, чтобы я умер? Там же не топят.
– Ах, да. Я забыла. Ну, тогда, давай ты переночуешь на кухне?
Она сказала это так просто, что я не мог не понять: все мысли ее занимала только Лия. От той Алины, с которой я жил в Москве, не осталось и следа. В этой поездке она день за днем отдалялась от меня и превращалась в раздраженную фурию, которую беспокоило только одно – проблемы ее сестры. Она перестала понимать меня, и ей было совершенно все равно, что я думаю и чего хочу. И вот, дошло до того, что она отправляет меня, полуживого, ночевать в нетопленой комнате среди чемоданов, лишь бы ее сестра, у которой всего-то проблем, что губа немного распухла, спала на моем месте. Я вообще не понимал, для чего мы приехали сюда – отдыхать не получалось, вдвоем мы почти не оставались, а когда оставались, Алина была такой взвинченной, что к ней было не подойти. Все эти дни мы не делали ничего, кроме как обсуждали жизнь ее сестры. Я был сыт по горло их семейными историями, в конце концов, я приехал в отпуск, а не нанялся психотерапевтом. Все это я выпалил вслух.
Алина притихла, сраженная моей пламенной речью. Я видел, она колебалась; нельзя было не признать мою правоту, но и соглашаться со мной ей не хотелось, тем более что сестра, по всей видимости, слышала наш разговор из-за двери.
– Что же мне делать? – беспомощно прошептала она одними губами. – Не могу же я ее выгнать из дома посреди ночи. Нет, что я такое говорю. Конечно, нет. Куда ей идти? И как я ей это скажу? Иди, ночуй у себя? Нет, нет. Я не могу так. Она останется здесь.
Я молчал.
– Алеш, – она подбежала и села передо мной на кровати, – я прошу тебя, ради меня, переночуй сегодня на кухне, а? Ну, пожалуйста. Там тепло. Я тебе чай сделаю, как ты любишь. Плед постелю. Лечь там негде, конечно, но до утра осталось-то всего ничего.
Я понял, что мои слова не возымели действия. Алине между тем пришла в голову новая идея:
– Подожди-ка. А что если мы сделаем так: вы ляжете с Лией здесь, а я на кухне пересижу, а? Кровать большая, вы друг другу не помешаете.
Я похолодел от ужаса.
– Ну что тебе опять не нравится? – воскликнула Алина.
– Ты сама не понимаешь, что говоришь.
Я поднялся и стал собирать вещи, благо, Алина с вечера приготовила наши чемоданы.
– Ты куда?
– Я уезжаю.
– Сейчас?!
– Да, сейчас. Так что спите здесь, сколько хотите. И где хотите.
– Ты с ума сошел? Как ты уедешь отсюда? В таком состоянии? На чем ты уедешь?!
– Придумаю что-нибудь. Уж лучше, чем сидеть на кухне.
Алина смотрела во все глаза, еще не веря, что я действительно уйду. Когда я кинул в чемодан последние вещи и затянул молнию, она не выдержала, подбежала ко мне и стала вырывать чемодан из моих рук.
– Нет, ты не можешь вот так уйти! Я тебя не отпущу!
Я взял ее за руки.
– Поехали со мной.
– Сейчас?!
– Пусть Лия ложится здесь, отдыхает, никто ей не помешает. А мы уедем.
Алина задумалась на мгновенье.
– Но как мы уедем в два часа ночи? – прошептала она. – На чем?
– Пойдем вниз, разбудим управляющего.
– А если его там нет? Его даже днем иногда не бывает, ты забыл?
– Найдем такси.
– Где?
– Машину остановим на дороге.
– Ты думаешь?
– Конечно.
Она сомневалась, а я, обнадеженный тем, что мне удалось найти выход из положения, бодро произнес:
– Мы же в Европе. Придумаем что-нибудь! Не пропадем. Пошли, одевайся.
В этот момент в дверь нашей комнаты постучала Лия.
– Я извиняюсь. Алин, у тебя есть что-нибудь от головной боли?
– От головной боли? – растерялась Алина, смущенная тем, что сестра застала ее в минуту, когда она едва не решилась бежать. – От головной боли? Так, от головной боли. Да, что-то должно быть. А в аптечке нет?
– Нет, я уже поискала.
– Ах, да. Эти таблетки я давала Алеше, они должны быть где-то здесь…
– Как найдешь, принеси мне, будь добра, – царственным тоном попросила Лия, – а то у меня голова раскалывается от всего этого.
Она вышла, а Алина зажмурилась и затрясла головой:
– Нет, Алеш, нет. Я не могу ее бросить.
– Бросить? Причем тут "бросить"? Ты оставляешь ее в своем доме. Рядом спит ее муж, между прочим. Утром он придет в себя, и они вместе поедут к себе домой.
– Нет, нет, не могу. Я никуда не поеду.
– Почему?
– Не поеду, и все.
– Но почему?
Алина закрыла лицо руками.
– Послушай, – я обнял ее, – пойми же, они не первый раз так ссорятся. У них уже сто раз такое было. Он проспится, и они поедут домой. Все нормально. Ты напрасно так переживаешь.
– Не могу, – прошептала она, – я не поеду. Не уговаривай меня.
Она отвернулась от меня, и я разжал руки.
– Не буду. У меня нет на это сил. Можешь оставаться здесь, сколько хочешь, и дальше спасать свою сестру.