- Запомни, старичок, - говорит он, добродушно щурясь, - в любом музыкальном произведении главное - вступление, зачин. Хорошее начало полдела откачало, как говорится. Но оно, опять же, и самое сложное.
- Да, - соглашается Людвиг. - Вступление - это очень трудно.
- Угу. Как начнёшь, так и кончишь. Начнёшь бодро, и кончишь весело. Начнёшь в миноре, так и кончишь абы как… О чём это я… А, ну да. Давай, ещё разок.
Людвиг даёт.
- Угу… угу… - кивает Толик. Он почти доволен. Доволен до третьего такта, в котором Людвиг ни к селу ни к городу выдувает никому не нужную "ля–бемоль".
Но надо выруливать на поворот, и Толику становится не до Людвига и злосчастной лябемоли - он только мотает головой: не–не–не, давай сначала.
А на повороте стоит белая корова в красном сарафане. Она пасётся и не замечает надвигающейся на неё опасности - синего камаза, в котором Толик, очумев взглядом, пытается нащупать педаль тормоза. А педали - нет. Людвиг тоже ничего не замечает.
"Та–ти–та–рам–па–даам тынц" - выдаёт губная гармошка.
Толик доволен. Если бы не обстоятельства, заставляющие судорожно вцепиться в руль, он бы сейчас непременно хлопнул Людвига по плечу и сказал что–нибудь вроде "Классно, старичок, молодца! Это - то, что надо".
А корова вдруг, выпучив глаза, истошно мычит, снимается, встаёт на крыло и, сшибая верхушки окрестных сосен, воспаряет под облака. Трепещет и стелется по ветру сарафан.
Толик вздрагивает и просыпается. Ровно за три секунды до коварного поворота, в который срочно должен вписаться, если не хочет погибнуть во цвете лет, вместе с напарником, который храпит на лежаке…
В тот момент, когда красная корова встаёт на крыло и, сшибая верхушки окрестных сосен, поднимается в небо, Людвиг ван Бетховен вздрагивает и просыпается. Он недоумённо смотрит на жирную, уже засохшую кляксу, которую оставило перо в партитуре.
Обиженно замер клавесин с провалившейся под локтем задремавшего композитора клавишей. В саду за окном садовник подрезает розовые кусты и витиевато ругается со служанкой, на чистом немецком языке начала девятнадцатого века.
Людвиг пересматривает свой странный сон, но никак не может вспомнить, ухватить ту мелодию, которой учил его во сне Толик. Он морщит лоб, грызёт перо, проклинает звон в ушах, который всё больше и больше мешает слышать, и мучается. Но вспомнить - не может.
В завершение вязкой перепалки садовник обзывает служанку красной коровой (наверное потому, что на ней красное платье и красный же чепец), плюёт и удаляется выпить пива для охлаждения нервов. Вот в этот самый момент Людвигу удаётся вспомнить всё.
Он торопливо вырывает исчирканные нотами, лигами, диезами и акколадами листы нотной тетради с незаконченным ноктюрном, обнажает чистую страницу и на мгновение замирает, проникаясь звучащей в нём музыкой. Потом, вдохновенно улыбнувшись, обмакивает перо в чернила и…
Время останавливается. Время сонно хлопает глазами, задрёмывает. Зато оживляется старый клавесин - он довольно поскрипывает, переминается с ноги на ногу и ждёт того момента, когда горячие пальцы глохнущего гения коснутся его прохладных клавиш.
Людвиг ван Бетховен скрипит пером.
Он пишет свою знаменитую сонату. Там ещё такое вступление - "та–ти–та–рам–па–дааам тынц", ну вы помните.
Трамвай без права пересадки
И бросили жребий, и пал жребий на Иону
Перед площадью Согласия трамвай вдруг повернул налево, в шестую линию. То ли никто из пассажиров этого не заметил, то ли не осознали. А может быть, понадеялись на остановку, которая расположилась сразу за поворотом.
Когда вагон, скрежеща колёсами и не сбавляя скорости, вывернул к остановке и уверенно прошёл мимо, пассажиры, кажется, обеспокоились. Стоящий рядом с Ионой худощавый человек бросил на него удивлённый взгляд и спросил:
- Простите, а это какой номер?
- Восьмой, - ответил Иона.
- Странно. Я тоже думал, что восьмой. Но это, кажется, шестёрка.
- Получается, что так, - пожал плечами Иона.
Ему, по большому счёту, было безразлично, восьмёрка это или шестёрка. Ему было всё равно, куда и каким номером ехать. И ехать ли вообще.
Лицо у худощавого было неприятное: остроносое, небритое, со скользким взглядом. Весь он был какой–то тщедушный и… злой, кажется, да. И по–плохому коварный.
"Маньяк, наверное", - подумал Иона.
Трамвай продолжал упорно двигаться вперёд, как, впрочем, и полагается трамваю. Вот только он проехал уже вторую остановку шестого маршрута, а уж такого трамваям делать не полагается.
На передней площадке возник осторожный ропот. Кажется, там пытались достучаться до вагоновожатого. В средней части салона что–то быстро лопотала растерянная женщина и безостановочно гладила по голове маленькую девочку, стоящую рядом.
На задней площадке вяло целовались двое - он и она, лет двадцати, в одинаковых джинсах и чёрных кожаных куртках с цепями и цепочками, в одинаковых гребенчатых стрижках и с одинаковыми наушниками в ушах, из которых доносилась даже сюда, до слуха Ионы, дикая музыка.
- Молодёжь… - вздохнул Маньяк, отследив направление Иониного взгляда. - Уж их–то, похоже, абсолютно не заботит, каким номером они едут. Жутковатое у нас будущее…
- Меня, собственно, тоже не заботит, - робко улыбнулся Иона. - Простите.
- Вот как? - удивился Маньяк. - А впрочем…
Он не закончил и только безнадёжно махнул рукой.
Трамвай настырно двигался не по своему маршруту. Простучав колёсами на стыках у Тихого парка, он вдруг повернул в девятую линию.
- Да что же это такое–то! - воскликнула та беспокойная женщина. Девочка, которую она так и не перестала гладить по голове, захныкала.
- Успокойтесь, - посоветовал стоящий тут же мужчина в очках с толстыми линзами, со внешностью профессора гуманитарных наук. - Успокойтесь, вы пугаете ребёнка - девочке передаётся ваша нервозность.
- Какое тут "успокойтесь"! - отвечала дама. - Я должна отвезти её к матери, в Старый Город. А как я могу это сделать на девятом номере?
- И всё же постарайтесь успокоиться, - настаивал очкастый. - Всё утрясётся.
- Ведь так? - обратился он к Ионе, почувствовав его взгляд на своём лице.
- Наверняка, - кивнул Иона и отвернулся.
"Ну точно - профессор, - подумал он. - Вылитый. Так и буду тебя звать".
"А что это ты занимаешься выдумыванием прозвищ? - подумал он следом, обращаясь к себе. - Будто собрался всю оставшуюся жизнь провести в этом трамвае".
Аккуратно подстриженные газоны центра сменялись чахлыми и пыльными травяными пятнами правобережного района. Но до правобережья трамвай не добрался. У рынка он повернул налево, в пятнадцатую линию, и уверенно двинулся в рабочую окраину. Теперь за окнами мелькали всё больше серые дома, которые становились ниже и ниже, начинаясь с восьми этажей и заканчивая двумя в рабочем посёлке, в который вскоре трамвай въехал. На задней площадке продолжали целоваться кожаные куртки. На передней назревал бунт - там уже вовсю молотили кулаками в решётку, отделяющую кабину вагоновожатого от салона.
"Глупцы, - подумал Иона. - Они даже предположить не берутся, что вагоновожатый, может быть, мёртв… Ну да, а что: ехал, ехал, а тут - хлоп! - сердце".
- Да что же, в конце концов, происходит? - пробормотал рядом с Ионой Маньяк. Кажется, у него тоже заканчивалось терпение. - Почему он не делает остановок?
- Потому что они не нужны, - произнёс кто–то сзади.
Иона обернулся. За его спиной примостился, повис на поручне Клещ. То, что он Клещ, Иона понял сразу, едва обернулся и бросил взгляд на это лицо с массивными широкими челюстями, неправильным прикусом и маленькими хищными глазками. От вида этого лица по спине Ионы даже пробежал лёгкий озноб.
"Ну и публика собралась", - подумал он.
- Потому что они не нужны, - повторил Клещ. - Процесс эволюции человека не терпит остановок.
- Причём здесь эволюция человека? - усомнился Маньяк.
- Бог, - улыбнулся Клещ. - Просто я хотел избежать слова "Бог" и вслед за учёными назвал его процессом эволюции. Но это Бог, имейте ввиду. И он не терпит остановок.
- Он мёртв, - сказал Иона.
- Кто? Бог? - внимательно взглянул на него Маньяк.
- Да нет, причём тут Бог, - пожал плечами Иона. - Вагоновожатый. Вагоновожатый умер от апоплексического удара, и теперь трамвай едет сам по себе, куда получится. Поэтому и остановок нет.
Его слова в наступившей как раз в это мгновение тишине (только стучали колёса, всхлипывала девочка, да сопели на задней площадке целующиеся кожаные куртки) услышал весь салон.
Тишина стала ещё глуше. Все лица повернулись к Ионе. Три десятка глаз уставились на него. И только кожаные куртки никак не реагировали.
- И что же теперь делать? - спросила женщина, забыв гладить по голове девочку.
"Прачка", - определил Иона. Почему именно такое прозвище получила эта женщина, он не мог бы себе объяснить. В ней, кажется, не было почти ничего от прачки.
- Ничего не делать, - ответил он. - Или что–нибудь. Какая разница.
- Вы фаталист? - улыбнулся Профессор.
- Нет, я клошар, - отозвался Иона.
- А–а, ну я и говорю - фаталист, - кивнул Профессор.
- Но версия имеет право на существование, - поддержал Иону Маньяк.
- Безусловно, - вставил кто–то. - Она объясняет всё.
Снова наступила тишина. Никто больше не пытался стучать вагоновожатому, вся передняя площадка почтительно отошла от решётки и углубилась в середину вагона, рассевшись по свободным местам.
А трамвай въехал в рабочий посёлок.
Воздух становился всё более тяжёл, напитан запахами осени, металла, окалины и горящего угля - зловоньем встающих впереди заводов. Пасмурнело, поднимался ветер, подготавливая сцену для выхода главного действующего лица - дождя.
Потянулись за окном трёх - и двухэтажные бараки с облупившейся со стен штукатуркой. Старики в строгих чёрных костюмах, чинно и неподвижно сидящие на скамейках перед бараками, не обращали на трамвай никакого внимания, словно и не видели его. Быть может, они были слепы. Или - мертвы. Промелькнул чумазый мальчишка, увязший в старой жёлтой луже на очередной пропущенной остановке. Полуразрушенный навес над перроном был заляпан зелёной краской и загажен птицами. Скрипел на поднявшемся ветру ржавый лист жести с остатками надписи жёлтой краской: "П ЕИ П ЯЯ. № 11".
- Номер одиннадцать, - озвучил Маньяк.
- Одиннадцатый идёт до кольца, я знаю, - сказал кто–то из середины вагона.
- А где кольцо? - вопросил Клещ.
- У сталелитейного… - неуверенно отозвался Кот (как назвал его про себя Иона за жидкие торчащие в стороны кошачьи усики и хитрый взгляд). - Кажется, - добавил он, подумав. - А может быть, у металлоконструкций. Не помню точно.
- Тогда не баламутьте народ, - раздражённо сказала какая–то из присутствующих женщин. - Кольца давно нет, его убрали ещё два года назад. Я знаю, я ездила одиннадцатым на работу.
- А где вы работали? - поинтересовался Профессор.
- А зачем вам? - с подозрением покосилась на него Юдифь (почему именно Юдифь, Иона не мог бы объяснить, тем более, что Олоферна в вагоне точно не было).
- Хочу знать, куда мы в конечном итоге приедем, - миролюбиво пояснил Профессор.
- К цемзаводу приедем, - буркнула Юдифь и отвернулась.
- Вот оно как, - дёрнул подбородком Профессор. - К цемзаводу… Хм…
Что это новое знание ему дало, было непонятно, но вид Профессор принял глубокомысленый и даже очки, сняв, протёр клетчатым коричневым платочком.
На задней площадке простонала одна из курток. Иона невольно повернулся к ним, заподозрив, что дело у них дошло до совокупления. Но нет, они по–прежнему равнодушно целовались. Грохотала в наушниках дёрганая жестокая музыка.
"Быть может, - подумал Иона, - они хотят установить рекорд по целованию и попасть в книгу рекордов Гиннеса".
За окном то и дело мелькали заводские цеха, ангары, какие–то кособокие заброшенные строения, столбы пара, бьющего из–под земли, трубы, пустые оконные проёмы, ржавые контейнеры и груды мусора. Не было видно ни людей, ни дыма из труб, ни машин, ни снующих туда–сюда тепловозов. Не слышно было заводского шума, гудков, лязга и грохота.
Кто–то новый явился рядом с Ионой. Повернувшись, он разглядел пассажира, перебравшегося сюда с передней площадки. Сухой, измождённый, со впалыми щеками, он приблизился вплотную, словно решил обняться.
"Чахоточный, наверно, - подумал Иона. - Так и будешь - Чахоточный".
А тот, вдруг прижавшись к Ионе, прошептал чуть ли не в самое его ухо:
- Вот вы давеча сказали про водителя…
- Ну да, - кивнул Иона, поощряя умолкшего Чахоточного продолжать.
- Про удар, - будто неохотно продолжил тот.
- Ну да, - повторил Иона.
Но Чахоточный, кажется, сказал всё что хотел. Он отодвинулся и принялся равнодушно смотреть в окно, за которым виднелось в мареве испарений рукотворное озеро из жёлто–зелёных зловонных сточных вод. К нему со всех сторон опускались сливные трубы. Плавал в мутной жиже всевозможный хлам.
Явился летящий над самой землёй грязно–серый голубь. Несколько секунд следовал параллельно трамваю, пока на всём лету не врезался в трансформаторную будку, отвалился от стены, как обломок штукатурки, упал в кучку полуистлевших воробьиных, вороньих и голубиных тел.
"Отравлен, - подумал Иона. - Или тоже слеп, как те люди, у бараков… И слепы люди, и птицы слепы. И крылья ржавы и ржавы скрепы…"
- И что? - потянул он Чахоточного за рукав. - Ну, удар, и что?
- Ничего, - дёрнул плечом тот и отступил ещё на шаг.
Так и ехали дальше порознь, но не долго. Через пару минут Чахоточный снова приблизился, потянулся губами к Иониному уху, словно вознамерился поцеловать.
- Про трамвай–призрак слыхали? - прошептал он под пристальным взглядом Маньяка.
- Нет, - качнул головой Иона.
- Ну как же! - захлебнулся шёпотом, заторопился Чахоточный. - Трамвай призрак. Года три тому назад… да, года три, точно… сгинул этот трамвай в заводских окраинах. Как раз одиннадцатым номером ходил. Со всеми пассажирами и сгинул как раз где–то в этом районе.
- И что?
- Не понимаете? - удивился Чахоточный Иониной тупости. - Наш трамвай - это же он и есть. Говорят, управляет им мёртвый вагоновожатый.
- А мы, значит, его пассажиры?
- Пропавшие, - радостно кивнул Чахоточный.
- Но я не пропадал в этом трамвае, - возразил Иона, заподозрив в Чахоточном сумасшедшего. - Я только час назад в него сел.
"Поторопился я с прозвищем, - подумал он. - Шизиком надо было его назвать".
- Это вам так кажется, - мотнул головой Чахоточный. - Это вам так кажется, что час назад. А на самом деле мы в нём уже три года едем. Преломление времени. Слыхали?
"Точно шизик, - подумал Иона. - Хотя… Что–то такое про трамвай я действительно слышал…"
- А вот и кольцо! - радостно воскликнул Кот. - Я же говорил!
Иона уже не помнил, что именно Кот говорил про кольцо.
За окном действительно видны были рельсы - ржавые, давно не езженые рельсы, уложенные кольцом. В центре кольца стоял полуразрушенный вагончик диспетчерской. На боковой ветке, в тупике, застыла пара вагонов. Раскрытые двери скалились гнилыми зубами–ступеньками; ни одного человека не было видно ни внутри, ни на перроне. Навес над перроном давно прогнил и почти развалился.
- Сейчас развернёмся, - сказал Маньяк. - Ну слава богу, поедем обратно в город.
- Чёрта с два! - грубовато возразила Юдифь. - Поедем до цемзавода, как я сказала.
И она, похоже, была права. Во всяком случае, вагон уверенно миновал поворот на кольцо и проследовал дальше. Разумеется, без намерения сделать остановку.
- Господи! - простонала Прачка. - Да что же это делается?!
Снова захныкала девочка.
- Мы так и до моря доедем, - неуверенно пошутил Клещ.
- Не порите чушь, - усмехнулась Юдифь, которая, кажется, юмора не понимала и не признавала. - Рельсы кончаются у цемзавода. До моря - только на такси.
- Думаете, здесь можно поймать такси? - поинтересовался кто–то. - Было бы здорово. А то что–то на нервы действует уже этот трамвай.
- Странно, - задумчиво произнёс Профессор. - Ну доедем мы до конечной, до… цемзавода этого вашего…
- … он не мой, - вставила Юдифь.
- … и что дальше? - не обратил Профессор внимания на её поправку.
- Ничего, - прошелестел Чахоточный.
- В смысле? - повернулся к нему Профессор.
- Да вот так, - пожал плечами Чахоточный. - Ни–че–го. Конец. Всему. Небытие.
- Смерть? - кажется, увлёкся этой мыслью Маньяк.
- Что–то вроде, - глянул на него Чахоточный и снова повернулся к Профессору. - Небытие, понимаете? - и Маньяку: - Граница между жизнью и смертью - без времени, без пространства, без…
- Я не хочу умилать! - заплакала девочка.
- Да что ты, что ты, маленькая! - кинулась утешать её Прачка, зло поглядывая на Чахоточного. - Рано ещё тебе умирать. На вот конфетку…
А Чахоточный продолжал:
- Небытие. Без прошлого, без настоящего и будущего, без ветра, без запахов, звуков, чувств… Одним словом - ничего. Лета. Мы будем, но нас не будет. Как сейчас, впрочем. Мы есть, но нас уже нет.
- Бред какой–то, - оценила Юдифь.
- В самом деле, - поддержал её Клещ, - звучит как–то антинаучно.
- Кому как… - произнёс помрачневший Кот.
Середина вагона зароптала. Похоже было, что назревают беспорядки. Кажется, готовы были бить окна и выпрыгивать на ходу. И только парочка на задней площадке неудержимо и обречённо целовалась.
Было тяжело дышать из–за смрадного желтоватого тумана, покрывшего всю территорию заводов, бездушные цеха которых вставали на пути трамвая один за другим, бесконечной вереницей, словно небольшой городок был на самом деле промышленной столицей мира.
"Я и не знал, что у нас так развито производство, - думал Иона. - Впрочем, я вообще ничего не знал об этом городе. Да и знать не хотел. Зачем он мне?.. Зачем я ему?.. Встань, иди в Ниневию, город великий… А потом - на другой день при появлении зари червь подточил растение, и оно засохло…. О чём это я?.. А, ну да, ну да, мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой?.. - Он посмотрел на левую свою руку, на правую. - Мне ли не пожалеть… Мне ли… Фу, зловоние какое!.. И солнце стало палить голову… так что он изнемог и просил себе смерти, и сказал: лучше мне умереть, нежели жить… Лучше… нежели жить…"
- Что вы там бормочете? - строго покосилась на него Юдифь, которая за это время пересела в левый ряд и была теперь в одном шаге от Ионы.
Поскольку он не ответил, а лишь скользнул по ней равнодушным взглядом, она хмыкнула и поманила его пальцем.
Иона пожал плечами, сделал шаг к ней.
- Знаете, что самое ужасное в нашем положении? - спросила Юдифь негромко, почти шёпотом.
- Знаю, - кивнул Иона.
- Да? - она недоверчиво дёрнула бровью, явно не ожидая такого ответа. - И что же?
- Но ведь вы тоже знаете? - улыбнулся Иона.
- Конечно, - она зябко поёжилась. - Но я хочу, чтобы вы сказали. Может, вы знаете не то, что я.