Ночь проходит в опостылевших однообразных действиях: морщась от боли в спине наклониться; шипя от боли в руках, зачерпнуть воды, с трудом выпрямиться и вылить то, что не успел расплескать, в океан. Разговаривать неохота, да и жутко - будто в жёлтой от лунного света ночи можно разбудить кого–то страшного, более погибельного, чем их теперешняя ненависть друг к другу.
Когда она засыпает в свою очередь, и он остаётся один, в голову приходит мысль убить её прямо сейчас - ударить посильнее в висок, чтобы потеряла сознание, и сбросить в океан. Наверняка она утонет. Вот только он не уверен, что сумеет нанести удар достаточной силы - он еле шевелится: ничего почти не делает, а пыхтит при каждом движении как паровоз на крутом подъёме.
Он смотрит на неё спящую и пытается понять, что́ сейчас чувствует.
И понимает, что не чувствует ничего, кроме жажды.
Через две тысячи гребков (он несколько раз сбивался со счёта, но какая уже к чёрту разница!) он будит её, а сам тут же проваливается в сон…
Наверное, она дала ему поспать подольше, потому что когда он слышит её "Дик, проснись", на океан уже наползает рассвет. А вместе с рассветом наползают с запада тучи. Вода! У них будет дождевая вода, а значит, будет надежда протянуть ещё несколько дней. Уж без еды они как–нибудь продержатся пару недель, а без воды…
Какая пара недель, придурок? Вода мало–помалу прибывает, а у вас скоро не будет от голода сил, чтобы вычерпывать её. Если вас не спасут в крайнем случае до послезавтра, вы пойдёте на корм акулам, так–то вот.
К чёрту всё! У них будет вода - это главное. Лишь бы с дождём не пришёл шторм.
У них даже сил, кажется, прибавилось, и они с удвоенной энергией бросаются черпать воду, поглядывая на горизонт, откуда наползает на них чёрно–серая тревожная масса. Налетает прохладный и свежий ветерок. На воде поднимается зыбь.
- А лодку не зальёт дождём? - с тревогой спрашивает Марго. - Не затопит? Нам нельзя утонуть, - и тут же довольно улыбается: - Наконец–то наш маленький напьётся.
Он с ненавистью смотрит на неё.
- Шлюха, - цедит сквозь зубы. - Ты специально достаёшь меня своим ублюдком? Шлюха. Ты всегда была шлюхой. Даже когда я тебя любил.
- А ты любил? - с усмешкой бросает она, и в её взгляде он видит усталость и отвращение.
На его разгорячённую голову падает первая капля дождя.
Реверс
Валентин Сергеевич умер совершенно неожиданно, на шестнадцатой фрикции, в момент реверса. Последним его ощущением был поцелуй взатяг, с привкусом больного зуба, что располагался во рту любовницы четвёртым номером, слева, в нижнем ряду.
Алла Григорьевна, когда любовник вдруг обмяк и придавил её всей своей умершей массой, не почувствовала ничего, кроме разочарования.
- Уже всё, что ли? - прошептала она.
Поскольку Валентин Сергеевич не ответил, она с некоторым недоумением решила, что он уснул. Такое уже бывало, но не в самом, можно сказать, начале пути. Да, к стыду Валентина Сергеевича можно припомнить, что пару раз случалось ему засыпать прямо на, так сказать, взлётно–посадочной полосе. Но бывало такое всё же в момент посадки, а не взлёта.
"Стареет, - подумала Алла Григорьевна, легонько поглаживая любовника по плечу. - А и тяжёлый же, кабаняка!"
Она попробовала как–нибудь невзначай выбраться из–под увесистого груза своих перезрелых интимных отношений, но, зная по опыту, что разбудить Валентина Сергеевича - значит, навлечь на собственные достоинства его непредвзятый взгляд, смирилась, затихла, замерла.
Некоторое настойчивое раздражение она, конечно, чувствовала, но воли ему не дала и не стала расталкивать мужчину не своей мечты. В конце концов, спящий мужик - тоже мужик, тем более, если лежит он на тебе, а не на Шурке Бахметовой, этой крысе ободранной, из вино–водочного.
"Ну, и чего эта дура лежит? - думал Валентин Сергеевич, отойдя к чёрному окну и хулигански усаживаясь на подоконник. - Неужели не чует, что я отдал богу душу?"
Забавно было смотреть на любовницу, которая, немного почистив нос, накручивала теперь на палец локон и пялилась в потолок, колдовски окрашенный зеленоватым светом маленького ночника. В лице её временами отражались му́ка и неудобство от тяжести придавившего сверху тела. Но потревожить уснувшего, с её точки зрения, Валентина Сергеевича она так и не решалась.
Что любопытно, Валентин Сергеевич не чувствовал к своей, теперь уже бывшей, пассии ничего, кроме насмешливой и даже где–то брезгливой жалости.
"А вынуть–то я так и не успел, - подумал он, отчего–то стыдливо. - Интересно, он слабеет сразу или как?.."
"Белить пора, - думала меж тем Алла Григорьевна, поглядывая на смутно белеющий, с болотным оттенком, будто старая простыня, потолок. - Новый год скоро".
Воспоминания о скором Новом годе всегда действовали на неё угнетающе, напоминая, что годы летят, а она всё никак не замужем. Правда, на самом–то деле Новый намечался ещё очень не скоро, но это, опять же, - как посмотреть, это зависит от мировоззрения.
Смутная дрёма наваливалась, путая мысли, затуманивая зрение. Как и смутные времена, она почти не оставляла выбора.
И Алла Григорьевна сдалась - захрапела тихонько.
Из открытой форточки тянуло ночным пряным холодком.
"Интересно, всё же, это дело происходит, - думал Валентин Сергеевич. - А ведь не верил я сроду, что ничего не заканчивается, когда помрёшь".
Тепло пахнуло в форточку булочками с изюмом. Странно, кому это пришло в голову среди ночи булочки печь.
А, ну да, тут же хлебный магазин на первом этаже… Видать, привезли. А неплохо бы сейчас горячую булочку. И чайку.
"Вот так–то, - продолжал он не без довольного ехидства, снова вспомнив о своём положении и об Алле Григорьевне. - Ты дрыхнешь, с трупом, некрофилка, хе–хе. А я не сегодня завтра с господом богом чаи буду гонять. С булочками. С инжирным вареньем. Так–то вот!"
И в следующий момент:
"А может, я и того… ангелом стану. Грехов–то у меня, если посчитать, не так уж и много, не с перебором. Да самый большой мой грех, если подумать, - это ты была, Аллочка свет Григорьевна, а так… и не вспомнишь ничего серьёзного. В церковь ходил по праздикам. Водку не пил. Шибко. Не крал, не прелюбодействовал… Подожди… Насчёт прелюбодейства… Да нет, всё правильно - это ж когда от законной супруги гуляешь, тогда. А бобылю - это ничего, это не грех."
И ещё:
"А всё же сука ты, Алла! Думаешь, я не знаю, что ты с Челобановым?.. А ведь если бы не ты, я бы сейчас дома спал бы себе спокойно. Оприходовал курочку–гриль, да и сопел бы себе на диване, а не сидел бы тут, на сквозняке, на твою спящую рожу глядя".
А сквозняк и правда становился всё сильней. Норовил подхватить обесплотившего Валентина Сергеевича и унести в неведомые дали иного мира. Он даже вцепился в подоконник, чтобы и вправду не унесло.
И тут в спине, между лопаток, зародилась тупая тревожная боль.
Алле Григорьевне снился сон. Сон был забродивший какой–то, терпкий, душный - наверное, из–за навалившегося тела Валентина Сергеевича. Гуляли по этому сну собаки с мятыми бумажными головами, зловеще голосили в углу петухи, а на щеках её выросла сырая густая плесень, которую приходилось брить, но совершенно без толку, потому что плесень тут же вырастала снова.
Тяжесть лежащего на ней тела, которое уже принимало потихоньку температуру окружающей среды, передавалась сердцу Аллы Григорьевны, и сердце отвечало испуганными трепыханиями. Вот тебе и сны… Ну а что же, всё в природе взаимосвязано. И хотя Алла Григорьевна этой взаимосвязи сейчас не осознавала, но с покорной готовностью продолжала смотреть свои тревожные видения. Она только петухов разогнала большой совковой лопатой.
Петухи оборотились снегом и выпали где–то над средней полосой России–матушки, создавая несезонные заносы. Так что утром жители Саратова поздравляли друг друга с первым снегом. Но это уже другая история.
А Валентин Сергеевич с ликованием обращался в ангела.
Процесс был не самый приятный. Крылья на месте лопаток прорезались с болью - спину ломило, скручивало судорогой шею, хрустел позвоночник, а копчик, казалось, вот–вот отвалится. Но ничего, ради такого дела он согласен был потерпеть.
"Вот так–то тебе, дура! - сквозь боль торжествовал Валентин Сергеевич в сторону своей храпящей любовницы. - Ты думала, я лох по жизни, а я - ангел".
Алла Григорьевна вздрогнула во сне, застонала - на неё как раз набросилась бумагоголовая собака.
Валентин Сергеевич метнул в теперь уже бывшую любовницу последний усмешливый взгляд и расправил крылья. Его неудержимо влекло в полёт, сквозь мрак, сквозь ночь, куда–то туда, далеко–далеко, где в конце обязательно будет свет…
Свет и был. Он рождался на границе пространства и мрака, где–то в бездне вне времени и бытия, где–то высоко–высоко, выше небес.
Валентин Сергеевич вылетел в форточку, в прохладную и беззвёздную сентябрьскую ночь.
Яркий свет манил, влёк, неотвратимо притягивал к себе.
"Солнце, - думал Валентин Сергеевич. - Прямо к солнцу лечу, что твой Икар! Или это тот самый свет в конце тоннеля?"
Чувство необычайной лёгкости обуяло организм души. На мгновение возникло даже, где–то под ложечкой, нехорошее ощущение поднимающейся тошноты, как следствие непривычности свободного полёта.
"Я ангел, ангел! - бушевало в нём. - Иисус Саваофыч, я лечу к тебе, лечу!"
А совсем уже близкий, тот свет стал невыносимым, ослепил, обжёг сомлевшую душу…
Лампа фонаря и не почувствовала прикосновения нежных и трепетных мотыльковых крылышек.
Обожжённое, теперь уже окончательно мёртвое, мохнатое тельце по рваной спирали опустилось к земле и застыло на поверхности холодной сентябрьской лужи, не подняв даже лёгкой ряби.
Как раз в этот трагический момент Алла Григорьевна вздрогнула и, задыхаясь, вынырнула из глубин своего затхлого сна.
"Нет, ну до чего же тяжёл, кабаняка!" - подумала она, решившись, наконец, потихоньку спихнуть с себя тело Валентина Сергеевича.
Чек
"Нет, - думал Ипполит Андреевич, разглядывая в лупу лоскут бумаги, - не помню. Убей не помню".
Лоскут бумаги был чеком на сумму тысяча триста тринадцать рублей пятьдесят копеек и лежал почему–то в самом дальнем углу бумажника, сложенным вчетверо - в этакую пуговицу размером с ноготь.
Ипполит Андреевич всегда хранил чеки на сумму свыше тысячи рублей. Отчётности ради и хозяйства для. Суммы и назначения покупок вносились в специально отведённый для этого гроссбух, в целях последующего экономического анализа да и просто будучи разновидностью мемуаров.
Иногда, по свежей памяти, делались на чеках подписи, чтобы не забыть суть конкретной покупки и её причину, будь то "Тася выныла" или "К празднику". Вот и в этот раз…
Ипполит Андреевич в десятый раз перечёл чек: "Джинн 1 шт 1313,50 руб. Итого: 1313,50 руб". Потом снова перевернул его, посмотрел на обратную сторону. "Федин" значилось на обороте наискось, от угла до угла. Принадлежность или характер почерка определить являлось совершенно невозможным, поскольку написано было печатными буквами. Какими–то странными - то ли виноватыми в чём–то, то ли просто нерешительными от природы - дрожащими печатными буквами. Смысл записи тоже оставался непроглядно тёмным, непостижимым. Ничего память Ипполита Андреевича не могла ему подсказать - она только пыхтела и сосредоточенно морщила лоб, но не произнесла ни слова.
"Нет, - снова подумал Ипполит Андреевич после получаса бесплодных усилий, - не вспомню… Ладно, давай сюда этого балбеса".
Балбесом был сын Федя - тринадцатилетний неудачник и троечник. Он был немедленно призван и допрошен с пристрастием.
"Нет, папа, - твердил троечник. - Ничего ты мне не покупал. Нет, ни в этом месяце, ни в прошлом, ни на каникулах. На новый год последний раз покупал".
"Нет, не было никаких джиннов", - ответил он обиженно на уточняющий вопрос. "Чего я тебе, в детстве потерялся, что ли, в джиннов играть", - недвусмысленно говорил его взгляд.
- Может, опечатка? - обрадованно предположил Ипполит Андреевич. - Может, джинсы имелись в виду?
- Джинсы мама ещё весной купила.
- Но ты же видишь, на чеке написано: Фе–дин… Видишь? - напирал Ипполит Андреевич.
- Вижу.
- Ну?
- Нет, пап, ничего ты мне не покупал. Ни в это месяце, ни в прошлом, ни…
- Ладно, топай отсюда, бестолочь.
Да ведь и в самом деле, не мог этот чек относиться к Феде, никак не мог. Ну что такого мог купить ему Ипполит Андреевич на сумму одна тысяча триста тринадцать рублей пятьдесят копеек? Решительно ничего - ни джинна, ни джина, ни джинсов, ни…
Ипполит Андреевич мучился загадкой чека ещё неделю; отчётность не составлялась, маячил на горизонте первозданный хаос, грозили экономические санкции от супруги Таисии Павловны, обещались исполненные самотерзания вечера и бессонные ночи.
А по прошествии недели загадка разрешилась совершенно внезапно и сама собой, за праздничным сборищем–обедом по поводу пятнадцатилетия совместной жизни четы Салобратовых (то бишь Ипполита Андреевича с Таисией Павловной).
Когда Ипполит Андреевич между делом рассказал гостям в количестве семи человек о странном чеке и неведомой покупке, объяснить которую его память не в силах, и о том, что в доме по этому чеку ну совершенно ничего не прибавилось, многоголосье удивлённых возгласов, предположений, хохотков и междометий прервал негромкий высокий голос троюродного брата Таисии Павловны. Был он по фамилии как раз таки Федин, личность Ипполиту Андреевичу не самая приятная - бобыль, скряга и вообще сволочь.
- Меня ты купил, - негромко и спокойно произнёс он.
- Это как? - уставился на него Ипполит Андреевич с понятным недоумением.
- Да так. С потрохами, - сказал Федин и икнул.
- А почему я не помню? - недоверчиво улыбнулся Ипполит Андреевич.
- А пьян ты был в дупель, - пожал плечами Федин.
И дальше произошёл между ними такой вот быстрый разговор на фоне удивления присутствующих.
- А ты? - вопросил Ипполит Андреевич.
- И я был в матрёшку.
- И я тебя купил?
- Купил.
- За тысячу триста тринадцать с полтиной?
- Копейка в копейку. Всё, что нашлось у тебя в кошельке, всё и выгреб.
- А зачем купил, не помнишь?
- Так я же джинн.
- А?
- Джинн же я, говорю.
- И чего?
- Ну и вот. Ты как узнал, что я любое желание исполняю, так и купил.
- Убей не помню, - скорбно покачал головой Ипполит Андреевич после минутного бесполезного напряжения памяти.
- Не мудрено, после двух беленьких–то.
- И что теперь? - вопросил Ипполит Андреевич, подумав ещё некоторое время.
- Да ничего особенного, - пожал плечами Федин. - Раб я твой теперь.
- Навсегда?
- Эк тебя растащило! - усмехнулся Федин. - На тысячу триста тринадцать рублей и пятьдесят копеек.
- Это как? - недоверчиво произнёс Ипполит Андреевич.
- Да так, - терпеливо принялся объяснять раб. - Каждое твоё пожелание копеечку стоит. Ну и вот. Как истратишь на пожелания весь свой баланс, тысячу с чем там бишь, так и всё - я снова буду свободен.
- А пока, значит, - раб?
- Раб.
- А желания какие умеешь исполнять?
- Да любые.
- Любые? - с нажимом переспросил Ипполит Андреевич.
- Вааще.
- А если яхту попрошу? - уточнил хозяин. - Круизную.
- Легко, - мотнул головой джинн. И спохватился: - Только у тебя баланса не хватит. Яхта три тыщи стоит. Мерседес, если хочешь, - запросто. Девятсот девяносто девять. Ещё и на гараж останется. А яхту можешь кругосветным путешествием заменить. На троих - тыща двести.
- Угу… Вот, значит, как…
Ипполит Андреевич под молчаливыми взглядами гостей и супруги молча налил рюмку. Невежливо опрокинул, не предложив никому. Потом налил ещё одну и поставил перед Фединым.
- Пей.
Федин тяжело покачал головой.
- Не, Андреич, я - пас. Я свою норму уже выхлебал; ты же знаешь: двести пятьдесят - это моя планка.
- Пей, - вязко повторил Ипполит Андреевич, заметно захмелев после последней рюмки.
- Не, Андреич, я…
- Пей! - жёстко произнёс хозяин. - Желание моё такое.
- А–а, - напрягся Федин. - Вон оно как. Берёшь, стало быть, быка за рога…
- Давай.
Федин пожал плечами, покорно замахнул рюмку. После чего предъявил Ипполиту Андреевичу чек на двадцать пять рублей. Чек был свежеотпечатан, было внесено в него пожелание в количестве одной штуки, его стоимость и итоговая сумма - двадцать пять рублей ноль–ноль копеек. Ипполит Андреевич удивился, повертел бумажку в руках, хмыкнул. Приобщать чек к гроссбуху не имело смысла ввиду незначительной суммы покупки, поэтому он его смял и бросил в опустевший салатник из–под оливье. Он только отметил про себя, что услуги джинна Федина стоят сущие копейки.
Ипполит Андреевич налил вторую рюмку, кивнул на неё рабу:
- Понеслась.
- А? - нетрезво мотнул головой Федин, растягивая тесный галстук.
- Пей, говорю. Желание моё такое.
Федин опрокинул. Протянул Ипполиту Андреевичу новый чек.
После пятой рюмки поплывший, обрюзгший и огрузневший джинн Федин торжественно объявил заплетающимся языком, что Ипполиту Андреевичу, как постоянному клиенту, полагается десятипроцентная скидка. Так что шестая вышла уже в двадцать два пятьдесят.
После десятой рюмки Ипполит Андреевич загнал Федина на стол, на котором тот, к всеобщей радости, под аплодисменты, ржание и вопли гостей, вынужден был танцевать восточный танец живота. Когда через полчаса потный Федин сполз со стола и протянул Ипполиту Андреевичу чек на шестьсот пятьдесят рублей, тот досадливо крякнул, дёрнул бровью и изрёк: "Ни хрена себе, цены у вас!"
- Имбляция, - неразборчиво промямлил Федин. - Аувселениясегдастоятбабки.
Вошедшие в азарт гости принялись наперебой подсказывать Ипполиту Андреевичу следующие желания, одно глумливее другого. Выбор рабовладельца остановился на кактусе.
Не менее четверти часа ждали, пока Федин, которого держали под руки, чтобы не завалился, снимет штаны. Женщины (в количестве трёх штук) фыркали, смущённо не смотрели на всю эту сцену и тихонько матерились.
Устав ждать, гости сами помогли джинну стащить брюки. По требованию женской половины трусы оставили. Хотя, надо сказать, одна из дам после очередного глотка красного вошла в раж и подбивала двух других и на трусы. Но нет, трусы были оставлены, после чего на стул водрузили самый "пушистый" кактус из коллекции Таисии Павловны. Федина подвели к стулу и отпустили.
Вопль потряс. Лопнул в серванте один бокал, но он и с момента покупки был подозреваем Таисией Павловной в производственном браке. Хохот и обсуждения долго не смолкали.
После кактуса Федин попробовал присесть ровно один раз, а потом всё только стоял, тяжело навалясь на праздничный стол, качаясь и икая. Его никем не застёгнутые брюки сползли и болтались где–то на коленях. Однако чек на сумму четыреста двадцать пять рублей был предъявлен Ипполиту Андреевичу несмотря ни на что. Хозяин дёрнул бровью, но ничего не сказал. Цена за задницу джинна, в общем–то, была божеской.