А трамвай тоже всё стоял и стоял. И двери его были закрыты. Можно было решить, будто вагоновожатая просто залюбовалась танцем, замечталась о своём, забыв о маршруте следования номер двенадцать; и пассажиры припали к окнам, сентиментально улыбаясь и тихонько перешёптываясь. А кто–то мог бы предположить, что вагоновожатая, не дай бог, скончалась в третьем инфаркте.
Но нет - на самом деле трамвай стоял потому, что на него устроили облаву контролёры, давно и прочно забывшие простую истину: лучший контролёр - это совесть пассажира.
А милая девочка с красным воздушным шаром вырастет и станет женой известного мафиози.
Сага о ненужных
Телевизор стоял на помойке и ему было непривычно одиноко. И больно было чувствовать себя внезапно не в центре внимания, ненужным. А люди проходили мимо и не было им до него никакого дела. Только собака одна подошла, чтобы обнюхать и задрать на кинескоп заднюю лапу. И всё. А люди на телевизор даже не смотрели. Если не считать старого бомжа, который примерялся унести, но подорванное неправильным образом жизни и алкоголем здоровье не позволило.
"Ну ничего, я покажу им! - думал телевизор. - Вот я им ещё покажу!"
И он стал показывать.
Мультик про дядю Фёдора никого не удивил и не остановил. Речь президента не привлекла ничьёго внимания. Песня в исполнении Лаймы Вайкуле приманила чей–то скользкий взгляд, но и то, пожалуй, случайный.
Передачи и фильмы сменяли один другой. Телевизор, всё более входя в азарт и всё больше не понимая, почему остаётся без внимания, торопился показать всё и сразу, заинтересовать хоть чем–нибудь.
Вотще.
А потом подъехал мусоровоз. Механическая лапа один за другим поднимала баки и с гудением опрокидывала неприглядые отходы человеческой жизнедеятельности в огромный контейнер. Водитель тем временем развлекался фильмом "Где находится нофелет?", который как раз принялся показывать телевизор.
А когда подошла очередь последнего бака, шофёр наклонился и, крякнув, поднял телевизор. Водрузил его поверх кучи мусора.
"Неужели?! - затрепетал телевизор. - Неужели… хозяин? Я нужен, нужен!"
Механическая лапа меж тем с гудением обхватила бак, подняла и перевернула.
Телевизор провалился во тьму.
Мусоровоз мчался по городским улицам, направляясь на свалку. Его сегодняшняя битва за чистоту микрорайона подошла к концу, и водитель торопился на обед.
Глубоко в контейнере мусоровоза телевизор показывал "Спокойной ночи малыши". Удивлённый голубой глаз старой облезлой куклы без ноги восторженно поглядывал на происходящее из–под газеты "Сегодня". И столько в нём было удивления и наивной радости, что телевизор просто распирало от гордости.
К сожалению, он не мог издать ни звука (собственно, потому его и выбросили на свалку), но разве это так важно… А кукла раз за разом повторяла тонким голоском: "ма–ма… ма–ма… ма–ма…"
А на помойке, мимо которой они проезжали, старый пылесос яростно наводил порядок, из последних сил втягивая обрывки газет, полиэтиленовые мешки и картофельные очистки.
Мотылёк и мальчик (депрессивная сказка)
Ветер подхватил его, взъерошил, едва не помял, лишил самообладания и сил. Мелькнула желтоликая китаянка Луна. Звёздная карусель закружила голову. Потом какая–то душная тьма поглотила его - и вовремя, потому что тут же ударил гром и тяжёлые дождевые косы упали с неба на землю.
Сначала он обрадовался, но вскоре понял, что радость его преждевременна. Лишённые световой подпитки крылышки враз ослабели, а мрачная притаившаяся тьма, в которой он очутился, больше напоминала хищный зев ласточки, настигшей в самый неожиданный момент. Душно пахло пылью, тяжко веяло неразборчивыми застарелыми запахами множества кухонь.
Было темно и душно. Куда бы он ни пытался двинуться, везде натыкался на шершавую пыльную стену. Хищный оскал застарелой клаустрофобии клацал зубами в непроглядном и тесном мраке.
"Мама! - невольно вырвалось у него. - Мамочка! Куда же меня занесло?"
А занесло бедолагу в вентиляционную шахту старой пятиэтажки на улице Гагарина. Только он об этом не догадывался. Он метался от одной пыльной прокопчённой стенки до другой, опускаясь всё ниже, не видя ни единого проблеска света, уже мысленно прощаясь с китаянкой Луной, звёздной каруселью, пахучими июньскими цветами и такой недолгой жизнью. Мотыльки так трепетны и слабы!
"Боже, боже!" - воскликнул он, цепляясь нежным крылышком за какой–то острый выступ, теряя равновесие и стремительно падая вниз.
И тут… О да, да! Тонкий лучик света прорезал тьму, подобно тончайшему бритвенному лезвию: где–то внизу включили свет, долгожданный свет, который оживит его крылья, даст ему силы бороться.
Собрав остатки воли, он устремился туда, туда, где сквозь небольшое квадратное оконце в стене проникало это жизнеутверждающее сияние. Нет, конечно это не было сиянием, - это был довольно тусклый свет, но поставьте себя на его мотыльковое место, в непроглядную и безнадежную тьму…
Сквозь редкую решётку вентиляции он влетел внутрь.
Небольшое помещение оказалось ванной комнатой, совмещённой с туалетом. Возле унитаза стоял мальчик лет семи или восьми и смотрел на мотылька. Взгляд его был сонно–обалделый, но в нём уже читалось проснувшееся удивление.
- Вот это да! - сказал мальчик. - Мотылёк!
- Да, - едва пролепетал мотылёк, обессиленно опускаясь на бачок унитаза. - И слава богу, я, кажется, жив.
- Но у тебя, похоже, подбито крыло, - задумчиво произнёс мальчик, покачав головой.
- Я ободрал его о шершавый кирпич, - вздохнул мотылёк, ещё дрожа после пережитого кошмара.
- Значит, ты не сможешь улететь, - выпятил губу мальчик.
- Я постараюсь, - улыбнулся мотылёк. - Не хотелось бы никого стеснять. Я только отдохну немного, наберусь сил и… А ты, значит, живёшь здесь, мой маленький спаситель?
- Да, - кивнул мальчик. И тут же поправился: - То есть, нет. Я зашёл пописать. А живу я - там, в комнате.
- О… - тактично смутился мотылёк. - Прости, что я… Сейчас я улечу обратно в вентиляцию, чтобы не стеснять тебя, мой милый.
- Ничего, ничего, - успокоил мальчик. - Я уже пописал.
- А… - кивнул мотылёк. - Ну что ж… Как тебя зовут?
- Меня зовут Владимир, - сказал мальчик. - Мама назвала меня так, чтобы я жил В ЛАДу И МИРе с самим собой и всем человечеством.
- Какая хорошая у тебя мама! - воскликнул мотылёк. - Она хочет, чтобы ты вырос настоящим человеком.
- Да, пожалуй, - согласился Володя.
- Что ж… - улыбнулся мотылёк, - мне остаётся только порадоваться милости судьбы, которая после стольких терзаний снизошла ко мне и послала спасение - этот тонкий лучик света, прорезавший тьму страха и одиночества. Что она послала мне тебя.
- Да, - отвечал Володя.
Быстрым движением руки он ловко прихлопнул мотылька и смыл его в унитаз, в который как раз, наконец–то, набралась вода.
Ну не любил он чешуекрылых, что тут поделаешь. И вообще насекомых не любил.
На пальцах его осталась шелковистая пыль, они стали приятно скользкими, их было интересно потирать друг о друга. И ещё долго, лёжа в постели, Володя поглаживал подушечки пальцев - указательный о большой, - ощущая эту шелковистую гладкость нежной пыльцы с мотыльковых крылышек.
А потом это прошло, и он уснул. Ему снился "Фар Край–3"; и колдунья Cитра была с ним нежна.
С Новым годом, Сальвадор!
Впереди, запинаясь, идёт Дима. Недетские губы его маски сурово, по–мужски, поджаты, взгляд устремлён в пустоту. Ножки то и дело спотыкаются на обломках кирпичей, старых ржавых сковородках, досках каких–то и крысиных трупиках. За ним - Машенька, испуганно опустив глазки, дрожа, вся такая тихая, как ангел небесный в короткой шубке. Потом Катенька, Миша, Костик, Витя, Оленька, ещё Миша, Женечка, Таня, Ваня и Лёшенька. Мои двенадцать месяцев. Кружат, держась за руки, в неторопливом хороводе. Милые, милые!
Ель едва не касается звезданутой макушкой низкого потолка. В пыльном свете единственной лампочки пышность её кажется особенно вызывающей, но безвкусицы мне таки удалось избежать. Разве что мишуры немного с избытком… А впрочем, нет, всё хорошо, так ненавязчиво. В этот раз даже лучше, чем обычно. Давно я лелеял мечту оформить ёлку в стиле Сальвадора Дали, но как–то всё обстоятельства не потакали моим желаниям. И вот, наконец, задалось. С гордостью поглядываю на плод трудов своих: на смурные глаза, собственноручно нарисованные на красных, синих и зелёных с золотом шариках, на гирлянды из причудливо переплетённых бумажных рук, на мишуру из париков и шиньонов, на знаменитые текучие часы и всё прочее, столь точно передающее атмосферу праздника и моей души. А маски на детских личиках! Это было стержнем нынешней моей задумки - маски. Тоже, разумеется, в стиле Сальвадора. Не все те унылые в своей набившей оскомину обычности зайчики, белочки, бэтмэны и бармалеи, а - воин, сон, леди Луис, слоник из "Искушения Святого Антония" и конечно же Богоматерь Гвадалупская. Хоровод образов медленно кружит, плывёт в неверном паутинном свете лампочки, в мириадах теней, взыскует сумрачной печали, щиплет ослабевшее сердце, тревожит дух.
И только неухоженность помещения меня угнетает. Ведь сколько призывают управляющие компании, дескать "Граждане! не захламляйте подвалы! А если завтра война? Где пересиживать будете?" - нет, по–прежнему должны дети ножки свои ломать. Тащат в подвалы всё, что ни попадя. И ладно бы в каморки свои уторкивали весь этот хлам, так нет - непременно бросят ненужности пустопорожней жизни своей прямо посреди зала. Я, конечно, постарался прибрать тут накануне, в меру старчески дрожащих сил своих, но ведь не те уже мои годы, ох не те…
Дети поют.
"В лесу родилась ёлочка…" - тянут их трепетные чистые голоса. И в затхлой сумрачной тишине подвала становится чуть светлей.
В углу, в венозном переплетении труб неумолчно журчит вода, окропляя цементный пол, уже густо убелённый сединами плесени. Это истекает кровью бюджет жильцов, которым завтра поставят в счёт общедомовые нужды.
В другом углу свалены гнилые ящики, чей–то плечистый пустоглазый бюст, чучело крокодила и ржавый самовар. Я пытался отчистить его, чтобы устроить детям чаепитие, но затея не удалась, потому что в самоваре образовалась дыра, через которую видны стали набитые в него неслучившиеся жизни. Жизней оказалось много, они покоились в гробах - навскидку не меньше трёх десятков - самых разных марок - тут были, судя по опустошённым упаковкам, и "Гусарские" и "Контекс" и "Кондиломи". Они источали толстый запах небытия…
Песенка заканчивается. Теперь дети идут в хороводе молча, поглядывая на меня. Может быть, им кажется, что их массовик–затейник задремал. Может быть и так, может быть. Но я‑то знаю, что сна у меня ни в одном глазу. Я улыбаюсь и хлопаю в ладоши.
- Так, дети, а теперь давайте играть в неудовлетворённое желание.
- А когда мы пойдём в лес? - робко спрашивает Женечка из–под маски Богоматери Гвадалупской.
- В лес? - я наклоняюсь к ней, снимаю вязаную шапочку с помпоном и глажу девочку по лысенькой головке. - А что, Женечка, ты, уже устала, милая?
- Нет, я не устала, я в лес хочу, - отвечает она ещё больше тушуясь.
- Скоро, маленькая, скоро ты пойдёшь в лес. Вот закончится утренник, и пойдёшь, моя хорошая. Ещё ведь не было самого главного - я ещё не раздал подарки.
- А когда будут подалки? - картавит Костик-Воин. - Я пи́сать хочу.
Я отвожу Костика в уголок, помогаю приспустить штанишки, и мальчик орошает стену, и тонкий звон его струйки сливается с журчанием трубы. Воин улыбается. То ли наступившему облегчению, то ли симфоническому слиянию двух струй.
Вернув Костика в круг, берусь за мешок, припрятанный в брошенном шкафу.
- Ну а теперь, - бодро взываю я голосом развесёлого ярмарочного зазывалы, - налетай, гагарки, разбирай подарки!
Хоровод рассыпается, детишки несмело обступают меня.
- Смелей, - говорю им, - смелей, милые мои, что ж вы такие дикие! Самый отважный получит волшебную несъедаемую шоколадку.
Достаю из мешка зеленоватую, неаккуратно отрубленную тупым топором голову с выпученными глазами - шутливая резиновая поделка китайского легпрома. Оглашаю:
- Вот большой зелёный мяч, он лететь умеет вскачь. Кто его получит? Кого он быстро бегать научит?
Катенька - леди Луис - робко протягивает ручонки. Ладошки её обхватывают неподатливые и скользкие резиновые щёки, прижимают игрушку к груди.
Следующий подарок - попа, которая громко и очень правдоподобно пукает, если нажать на ягодицы.
- А вот подарочек отменный, - возвещаю я. - Он музыкальный несомненно. Кто мечтал стать настройщиком фортепьяно? Забирай свой подарок, у нас без обмана.
Слоник Витя тянет тонкие бледные ручки, подхватывает пятую точку, тут же нажимает на ягодицы. Дети смеются непорочным звукам природы и принимаются наперебой пукать, старательно тужась.
- Ой, - говорит Ваня, - я, кажется, штанишки замарал.
Приходится прервать раздачу подарков, отвести Ванечку в сторонку и осмотреть штанишки.
- Ничего, - говорю я, - всё в порядке, о мой Незримый Человек. Если и есть какие–то следы на твоих штанишках, то они столь же незримы, как и ты сам.
Ваня прыскает. Мы возвращаемся к мешку с подарками, где нас нетерпеливо дожидаются остальные.
Маленькая, но вполне себе действующая гильотинка, способная казнить пойманную крысу или старого друга–хомячка, достаётся Костику. Глазёнки Воина загораются, когда нажатие защёлки приводит в действие острый как бритва нож.
Далее следуют волк в овечьей шкуре, танцующий кошачий скелет, амурчик с головой дьявола, раздавленная в лепёшку жаба с удивлённым взглядом, пара стеклянных глаз, в которых плавают серебристые рыбки, лёгкие злостного курильщика и много других чудес.
- Ну а теперь поощрим твои рефлексы, - говорю я леди Луис Катеньке, когда раздача подарков закончена, и протягиваю обещанную несъедаемую шоколадку из полиуритана. Радостная Катенька разворачивает тусклое серебро обёртки, откусывает, с наслаждением жуёт. Остальные с молчаливой завистью смотрят на девочку и с сожалением следят за тем, как уменьшается в размерах десерт. Несколько минут полной тишины, в которой слышно только, как жуёт, причмокивает и сглатывает Катенькин рот.
Наконец с шоколадкой покончено, и все с облегчением переводят спёртые дыхания.
- Вот и славно, - говорю я.
- Я в лес хочу, - заявляет Женечка. Голос у неё уже плаксив - дети устали и хотят спать.
- Да–да, конечно, - киваю я. - Давайте будем считать наш утренник завершённым, а новый год - начатым.
Дети строятся попарно, берутся за руки, и я вывожу их из подвала под тихие и бездонные небеса, проливающиеся на нас чёрными водами, в которых посверкивают блёстки чешуи неведомых рыб.
Детям нравится моя метафора, они улыбаются и галдят, показывая пальцами на звёзды.
- Только никого не ешьте по дороге, - напутствую я. - Очень вас прошу, милые дети.
- Мы никого не съедим, - торжественно обещает сон Миша, мой последний, мой сладкий сон.
Напоследок я говорю им:
- С Новым годом, детишки!
- С Но–овым го–одом, Са–альвадо–ор! - отвечают они нестройным хором и неловкими своими походками, ещё более неловкими от объёмистых подарков, отправляются обратно в лес.
Я стою и провожаю детей долгим взглядом. Увязая в снегу, они медленно бредут гуськом по целине, напластанной недавней метелью - Воин, леди Луис, слоник, Богоматерь Гвадалупская, Бюрократ… Маски им великоваты, так что детям то и дело приходится их поправлять. У впередиидущего Воина в руках ниточка воздушного шарика; Мелкие Останки реют над строем.
Завидев детей, встречная женщина заполошно всплёскивает руками и с истошным криком "Де–ети–и–и!" бросается бежать. Падает, копошится в снегу, пытаясь подняться. Дети видят её, но хранят данное мне обещание никого не есть. Женщина наконец поднимается, неровно и тряско бежит, вычурно нелепо разбрасывая кривые ноги, скрывается за скрипом покорёженной подъездной двери. Бледное лицо старика наблюдает за происходящим из полуосвещённого окна в третьем этаже. В руках старика я различаю ружьё. Поднятая криком женщины, снимается с голого тополя стая ворон. С потревоженных веток медленными прядями осыпается снег, припорашивает морду безучастно издыхающей под деревом собаки. Тишина такая, что барабанные перепонки плавятся в ушах.
Я наблюдаю за детьми до тех пор, пока последнее пальтишко - маленькая серая точка, испуганный мышиный зрачок - не скрывается в обступившем город лесу. Тогда поворачиваюсь и спускаюсь обратно в подвал моей жизни.
Теперь здесь пусто и грустно, как бывает в завершении любого праздника. В углу всё так же истекает бюджетной кровью труба. Россыпи конфетти, обрывки серпантина, обглоданные кости, мандариновая кожура, одинокая звезданутая ель. И особый детский, лесной запах.
Сначала я меланхолически плачу, а потом, прикорнув на ящике с самоваром в обнимку, задрёмываю.
Мне снится, я в возрасте шести лет, когда я верю, что стал девочкой, а пока с большой осторожностью приподнимаю кожу моря, чтобы рассмотреть собаку, которая спит под сенью воды. Но собаки там нет, потому что она издохла под старым тополем, убитая ружьём того мерзкого старика в окне.
Тогда я, вспомнив, поднимаюсь и достаю из мешка последний подарок, подарок самому себе - это…
Тут Сальвадор в ужасе просыпается, и меня больше нет.