- Не будет сегодня, будет завтра. Отойдите от кассы, не мешайте другим, если вам не нужен билет.
Смущённый Венцель уступил Гутенштоффу место. Выйдя на середину пустынного зала, в котором не было больше ни единого человека, он остановился и стал думать.
Конечно, он мог бы потребовать билет хотя бы на завтрашний поезд, но не сомневался, что комиссар не позволит ему пробыть на свободе до завтра. Наверняка Хольц уже объявил преступника в розыск, и сейчас десятки, если не сотни инспекторов в надвинутых на глаза шляпах шныряют по улицам Штрабаха с фотографиями Йона Венцеля в руках.
Бежать! Любыми путями бежать отсюда, немедленно, пока его не упекли в тюрьму, а то и, чего доброго, не казнили!
Воровато оглядевшись, он устремился к выходу на перрон. Уже открывая дверь, увидел Карла Гутенштоффа, который бросился за ним, так и забыв о желанном билете.
6
Колея тянулась и тянулась среди полей, холмов и редких рощ. Йон Венцель размеренно шагал по шпалам. Он давно устал, но заставлял себя двигаться без остановок - ему очень хотелось оказаться к вечеру как можно дальше от Штрабаха, забыть его как страшный сон. А завтра он будет уже в другом городе. Ведь если есть железная дорога, значит она обязательно рано или поздно приведёт его в какой–нибудь город. Ну или хотя бы на какую–нибудь станцию, где есть гостиница, в которой он сможет дождаться проходящего поезда. Хотя, нет… ведь если комиссар Хольц объявил его в розыск, наверняка его фотография разослана по всем близлежащим населённым пунктам. А быть может, он объявлен в международный розыск, как особо опасный преступник, убивший светило медицины! Тогда ему вообще не скрыться от расплаты…
Эх, и надо же было ему убивать этого доктора Кирхофа! Ведь всё равно тот умер бы сам через минуту–другую…
Карл Гутенштофф следовал позади, метрах в двадцати. Он, кажется, совершенно устал и не мог дождаться того момента, когда наконец Йона Венцеля схватят. Следовало отдать должное этому полицейскому - он был хорошим служителем закона, проявлял завидное упорство в борьбе с преступностью, не боялся оказаться с Венцелем лицом к лицу и один на один, шёл до конца в исполнении приказа своего начальства. Венцелю было бы очень жаль, если бы пришлось в конце концов убить и этого человека, чтобы избавиться от преследования.
Спрятаться здесь, в полях, было совершенно негде, поэтому когда Венцель оглядывался, полицейский немедленно поворачивался и принимался идти в обратную сторону, делая вид, что оказался здесь совершенно случайно. А один раз он принялся гоняться за бабочкой - видимо, для того, чтобы Венцель принял его за энтомолога, невесть как забредшего в эти поля. И хотя сачка у него при себе не было, выглядел он довольно похоже, умело изображая ухватки какого–нибудь страстного любителя насекомых. Как бы то ни было, Карл Гутенштофф проявлял недюжинную находчивость в том, чтобы не позволить Венцелю разоблачить его и догадаться, что за ним ведётся слежка. Йон Венцель старательно гнал от себя мысль о том, что крепко сидит на крючке у комиссара Хольца и что стоило бы, пожалуй, пойти с повинной - ведь за совершённое преступление нужно отвечать. Думал ли он когда–нибудь, что станет убийцей? Нет, конечно нет, и суд обязательно пойдёт ему навстречу, приняв во внимание его законопослушное прошлое…
Обойдя очередной невысокий холм, Йон Венцель вдруг споткнулся на ровном месте и едва не упал. Он удивлённо посмотрел себе под ноги. И растерялся.
Здесь рельсы заканчивались.
То есть, они просто заканчивались и всё. Это был не какой–то разрыв, не поломка, не ремонт - железнодорожный путь просто обрывался и никакого продолжения ему не было видно вплоть до самого горизонта. И даже всё пространство впереди заросло буйной травой, и не было никакого намёка на насыпь, которая говорила бы о том, что железнодорожный путь здесь когда–то всё же проходил.
- Что это? - спросил Венцель, повернувшись к полицейскому.
Карл Гутенштофф успел сделать вид, что давно уже спит в траве в стороне от колеи.
- Что это? - повторил Йон Венцель, приблизившись к полицейскому.
Тот, старательно изображавший из себя спящего, вздрогнул и поднялся. Сев, он принялся протирать глаза и зевать, будто его вывели из состояния глубочайшего сна. Он даже недовольно проворчал что–то вроде "Нигде не дадут поспать!"
- Что это? - в третий раз повторил Венцель. - Где железная дорога?
- Так вот она, - Карл Гутенштофф указал пальцем на колею.
- Да, это я вижу, - нетерпеливо замотал головой Венцель. - Но вы посмотрите вот туда. Видите?
- Не вижу, - отвечал шпик.
- Именно! И я - тоже не вижу. Потому что её нет. Железной дороги нет. Она просто обрывается здесь, посреди поля, и всё.
- Ну и что?
- То есть как это "ну и что"?.. А где же поезд?
- Не знаю. Что вы пристали ко мне, дайте поспать!
- Где железная дорога, я вас спрашиваю? - чуть не закричал Венцель, хватая полицейского за пиджак и встряхивая. - Где поезд?
- Да он сумасшедший, - забормотал Гутенштофф, вырываясь. - Человек мирно спал, никого не трогал… А этот… будит его и требует подать ему поезд… Точно, сумасшедший.
- Если поезда нет, значит он уехал, - сказал шпик через минуту, когда Йон Венцель оставил его в покое, отошёл и уселся на рельс, едва не плача. - Я не стрелочник, но думаю, что раз железная дорога обрывается здесь, значит так нужно.
- Кому? - выдавил Венцель сквозь зубы.
- Что - кому?
- Кому - нужно?
- Откуда я знаю. Министерству путей сообщения Штрабаха, надо полагать.
- Но поезда не умеют ходить без рельсов, вам это известно?
Карл Гутенштофф задумчиво посмотрел на Венцеля.
- Скажите ещё, что самолёты не умеют летать без воздуха, - пробормотал он, подумав.
Тут Йон Венцель понял, что его соглядатай элементарно необразован. Наверняка это был какой–нибудь бывший двоечник из предместий, который не смог найти себе лучшего применения, чем стать инспектором полиции.
Он тяжело поднялся, отёр набежавшие на глаза слёзы и пошёл по колее обратно.
В Штрабах они вернулись, когда по улицам его уже гулял с фонарём вечер.
7
Выйдя на вокзальную площадь, Йон Венцель дошёл до памятника тому, кого никто не знал. Присел на основание постамента и принялся массировать ноги, которые гудели и ныли от усталости. Шутка ли, за этот безумный день он проделал несколько десятков километров!
Карл Гутенштофф устроился неподалёку, прямо на мостовой. Он был совершенно измучен, выглядел подавленным и недовольным тем, что Венцель вынудил его проделать столь большие расстояния пешком.
К вечеру улицы и площадь Штрабаха наполнились людьми. Горожане прогуливались (по большей части молча), сидели в уличных кафе или на принесённых с собой складных стульчиках (тоже всё больше молча), молча читали газеты, молча курили или молча пили из термосов кофе. Милый тихий вечер в приятном городе с прошловековой архитектурой, таком тихом, сонном и добром. Похоже, только Йон Венцель чувствовал себя здесь неуютно, за что уже тридцать раз обругал себя самыми последними словами. Но… сделанного не воротишь, - так, кажется, говорят.
Теперь ему оставалось лишь пойти в полицейский участок и явиться к комиссару Хольцу с признанием: "Да, я совершил убийство и готов понести наказание согласно законам города Штрабаха. Да, это я добил господина Кирхофа, которого мой сообщник выбросил из самолёта… С какой целью я организовал это преступление? С целью жениться на вдове убитого, Эльзе Аннабель Кирхоф, которая давно уже является моей любовницей… Как я осуществил убийство? Очень просто - с помощью иголки, отравленной ядом кураре, которую припас заранее, на случай, если господин Кирхоф останется жив после падения. Я уколол его в запястье под видом того, что хочу пощупать пульс несчастной жертвы. Я глубоко раскаиваюсь в содеянном, но прошу власти города Штрабаха быть предельно строгими в выборе наказания для убийцы этого замечательного человека, почётного гражданина, светила медицинской науки".
Йон Венцель зарыдал. Он хотел бы подавить плач и всхлипывания, боясь потревожить мирный отдых горожан, но на него, кажется, никто не обратил внимания. Все сосредоточенно курили, читали, гуляли, пили пиво и кофе.
Хорошенько выплакавшись, он посидел ещё несколько минут, отрешённо глядя себе под ноги.
В стороне нетерпеливо курил свою трубку Карл Гутенштофф, бросая сквозь клубы дыма цепкие взгляды на своего подопечного. "Когда же он наконец пойдёт в участок!" - думал, наверное, этот преданный своему делу полицейский. Добрейшей, в сущности, души человек - безобидный, умный, ловкий и не лишённый сочувствия. Ведь он мог запросто пристрелить Венцеля при попытке к бегству, однако не сделал этого даже тогда, когда преступник улепётывал от него по шпалам. Рискуя собственной жизнью, он преследовал убийцу, не теряя его из виду, не отставая ни на шаг. И вот теперь тоже: он ведь мог бы подойти, достать наручники и сказать: "Вы арестованы, господин Йон Венцель, я обязан доставить вас в участок". Но нет, он не делает этого - он даёт преступнику возможность самому явиться за правосудием, он даёт ему шанс вспомнить о своём человеческом облике, он верит в него…
Йон Венцель вздохнул. Поднялся.
"Что ж… нужно идти, пожалуй…"
Он уже совсем было собрался двинуться в участок, когда вспомнил вдруг свой утренний разговор у пустого постамента памятника тому, кого никто не знал.
Обернувшись, некоторое время смотрел на постамент, на основании которого только что сидел. Потом кивнул своим мыслям и стал взбираться на мраморную плиту.
Взобравшись, оглядел площадь.
Кажется, его движение не осталось незамеченным - десятки пар глаз устремили на него свои взоры: удивлённые, растерянные, возмущённые, испуганные, выжидательные.
Потоптавшись на месте, Венцель попытался найти нужную позу - позу, которая олицетворяла бы его нынешнее состояние, его жизнь, его судьбу, его… преступление.
Нужная поза нашлась не сразу, но через минуту–другую она вдруг явилась будто свыше, будто озарение, ниспосланное ему то ли богом, то ли совестью. А может быть, - любовью к этим ни в чём не виноватым людям, один из которых стал его жертвой.
Йон Венцель опустился на колени. Он опустился на колени и в молчаливой мольбе протянул руки к площади, к людям, к Карлу Гутенштоффу…
Над площадью пронёсся многоголосый ропот. Люди устремились к памятнику, забывая о своём пиве, сигарах, кофе и газетах. Заплакал где–то мальчик, которому неловкий грузный господин наступил второпях на ногу. Где–то взвизгнула женщина. У памятника моментально создалась давка. Кажется, весь город Штрабах ринулся на площадь изо всех прилегающих к ней улиц - потоками, готовыми смести всё на своём пути. В абсолютным молчании они приближались, затапливали площадь. Уже не десятки, а сотни (может быть, даже и тысячи) глаз смотрели на Йона Венцеля, на этого преступника, убийцу, наконец–то осознавшего своё злодеяние и готового к раскаянию…
- Немедленно слезьте! - крикнула дама, стоявшая к памятнику ближе всего. - Вы не имеете права там стоять! Это памятник тому, кого никто не знал, но никак не убийце доктора Кирхофа, притче во языцех, страшилке детей города Штрабаха!
- Да–да, - подхватил какой–то господин. - Пусть он сойдёт. Эй, впереди, сбросьте его с пастамента!
- Он сумасшедший, этот господин, - сказала та дама за двести марок, что стала первым человеком в Штрабахе, с которым Венцель удостоился говорить. - Ещё утром он показался мне странным. И я нисколько не была удивлена, когда оказалось, что это он убил доктора Кирхофа.
- Да–да, - подхватил Карл Гутенштофф, - без всякого сомнения сумасшедший! Он требовал у меня поезд и железнодорожные пути, будто я - это министерство путей сообщения.
- И возмущался тем, что через Штрабах ходит только один поезд, - поддержала невесть откуда взявшаяся кассирша с железнодорожного вокзала, припивая кофе из пластикового стаканчика.
- Да вы на лицо его посмотрите, - добавил кто–то сквозь дым курящейся сигары. - У него же взгляд маньяка! Я психолог и физиогномист, и я говорю вам: этот человек - маньяк! Его нужно изолировать от общества, и чем скорей, тем лучше!
- А вы знаете, что пропал господин Штахельберг? - вставила секретарша господина Штахельберга. - Никто не видел его с самого утра. А между тем, этот господин, этот закоренелый преступник, приходил к господину Штахельбергу. И был очень недоволен, что его не приняли. Наглец! Не сомневаюсь, что господина Штахельберга так и не найдут. Живым…
Выкрикнув это, она разрыдалась. Какая–то дама, стоящая рядом, бросилась её утешать.
Йон Венцель растерялся. Он совсем не ожидал, что его искреннее раскаяние вызовет такую реакцию. Невольно он опустил руки. Взвизгнула какая–то дама, опасаясь, наверное, что сейчас убийца достанет из кармана револьвер и начнёт палить во всех без разбору. Кто–то бросил в Венцеля стаканчик с недопитым кофе. Это стало сигналом, и скоро в него полетело всё, что нашлось в руках у возмущённых горожан: газеты, носовые платки, окурки, яблоки, апельсины и бутерброды.
Йон Венцель не уклонялся от летящих в него предметов. Он лишь закрыл глаза и умолял: "Простите! Простите меня!"
Чьи–то сильные руки схватили его за штанину, потянули вниз, угрожая сбросить с постамента на мостовую.
- Да! Да! - закричали в толпе. - Сбросьте его!
- Мало того, что он убил лучшего гражданина города, он ещё и топчет наши памятники! Вандал!
- Господи, господи, накажи его!
- Мерзавец! Подлец!
- Из–за таких вот нелюдей дорожают продукты!
- Да, это потому, что приходится платить больше налогов на содержание полиции.
- Скоро выборы. Голосуйте за оппозиционную партию!
- Да здравствует мэр Штрабаха!
- Да бросьте! Ваш любимый мэр ничего не делает для борьбы с такими вот исчадиями ада!
- Убейте его! Око за око, смерть за смерть!
- Осторожно, вы сломаете мне ногу!
- Граждане, опасайтесь карманных воришек!
- Как он смотрит, как он смотрит, подлец! Да он же презирает нас!
- Ненавидит!
- Да говорят же вам, он сумасшедший.
- Безумец!
- Прочь с постамента!
Ещё десяток рук протянулся к Венцелю, хватая за всё, до чего могли дотянуться…
Он упирался, так что стащить его удалось не сразу и только после того, как на помощь гражданам явился суровый полицейский. Венцель узнал его - это был тот, что играл на волынке в уличном кафе.
К счастью, после того как Венцель свалился с постамента, пребольно ударившись о булыжники мостовой, интерес к нему тут же был утрачен и только поэтому его тут же не растоптали и не разорвали возмущённые горожане. Задние уже не видели его, а передние стеснялись сделать что–либо в присутствии представителя власти.
- Что же это вы?.. - с укоризной произнёс полицейский–волынщик.
- Он сумасшедший, - подсказал явившийся тут же Карл Гутенштофф. - Сейчас я вызову карету скорой помощи.
- Да, поторопитесь, - отвечал полицейский, - а то мало ли что взбредёт в его больную голову.
- Буквально минуту, - уверил Гутенштофф, доставая сотовый.
- А я‑то уверовал, что вы настоящий благородный полицейский, господин Гутенштофф, - с укоризной произнёс Венцель.
- Не знаю, во что вы там уверовали - это не моё дело, - бросил шпик. - Я не имею никакого отношения к полиции, я всего лишь служащий фирмы по изучению предпочтительных форм проведения досуга гостями города Штрабаха. И что за дурацкое прозвище вы мне придумали? Меня зовут Йон Венцель.
- Вы с ума сошли?! Это меня зовут Йон Венцель!
- Вас зовут Карл Гутенштофф. По крайней мере, под этим именем вы значитесь в гостинице, где остановились.
- Я нигде не останавливался, не знаю никакой гостиницы, - пробормотал Йон Венцель, чувствуя, что и правда сходит с ума.
Но Гутенштофф-Венцель уже не слушал его оправданий. "Да, да, на вокзальную площадь… Скорей, он, кажется, буйный", - говорил он в телефон.
Когда через десять минут прибыла карета, Йон Венцель, залитый кофе, усыпанный пеплом, обрызганный апельсиновым соком и запачканный маргарином от бутербродов, уже никого не интересовал, кроме полицейского–волынщика, который не сводил с закованного в наручники преступника грустного взгляда немигающих глаз.
8
Этого господина с бородкой, с приятным баритоном, с по–еврейски черносливовыми глубокими глазами звали Мартин Скорцезе. Он внушал покой и уверенность, с ним хотелось забыть обо всём и терпеливо ждать благоприятной развязки цепи неудач. Йон Венцель уже больше часа отвечал на его вопросы, но так и не смог понять, куда клонит психиатр, что, впрочем, нисколько его не тревожило. Он согрелся, смирился и притих душой.
А господин Скорцезе аккуратно сложил заполненный бланк очередного теста, бросил его в ящик стола и сладко потянулся.
- Нормальный человек не может не протестовать, когда его обвиняют в недостатке благоразумия и неадекватном восприятии реальности. Почему же вы не протестуете, господин Гутенштофф? - внезапно спросил он после того, как несколько минут внимательно и молча разглядывал пациента.
- Но я не…
- То–то и оно, - снисходительно улыбнулся психиатр, не дослушав. - То–то и оно. Впрочем, не беспокойтесь, ваше лечение не продлится дольше предполагаемого срока окончательного выздоровления.
- Я здоров! - почти закричал Йон Венцель.
Господин Скорцезе с выражением бесконечного терпения покачал головой, коснулся рукава несчастного.
- Все мы кажемся себе здоровыми, пока кто–нибудь не откроет нам глаза на истинное положение вещей, - сказал он. - Мы как бы спим. Спим и видим сон, в котором мы - почтенные отцы и матери семейства - ведём нормальную жизнь с её мирными обедами, тихими ужинами, минутами любви и часами ожидания некой горести; с её маленькими неудачами и большими победами (или наоборот), с её росяными рассветами и кровавыми закатами, с её поездами и офисами, друзьями и врагами, кошками и голубями, недосягаемостью целей и безнадежностью мечтаний; с её колодцами, скелетами в шкафах, семейными фотографиями, непослушными детьми, памятниками благоразумию, пречистыми девами…
- Да–да, я понял, - простонал Венцель, не выдержав и перебив. - Я понял, но…
- Вы спите, господин Гутенштофф, - отмёл Скорцезе его возражения. - Я словно трясу вас за плечо и говорю: "Проснитесь! Проснитесь! Всё, что вы видите, слышите, чувствуете - это всего лишь сон. Сон вашего разума, который, как вам известно, рождает чудовищ". Согласны ли вы проснуться, господин Гутенштофф?
- Я?.. Я… Да… пожалуй, да… - Йон Венцель, кажется, совсем растерялся. - Я согласен. Проснуться. Я даже хочу этого. Очень! - добавил он с внезапным воодушевлением и мукой.
- Вот и славно, - господин Скорцезе с довольной улыбкой на лице откинулся в кресле. Он достал из нагрудного кармана сигару, некоторое время нюхал её, перемещая эту зелёную торпеду туда и сюда под носом, словно то была пила, которой он собрался перепелить себе губу. Потом неспеша отрезал кончик щипчиками для ногтей, взятыми тут же, на столе. Ещё более неспешно раскурил. Поплыли к потолку густые ароматные клубы дыма.