- Пойдем, Чита, пойдем. - Борис весело похлопал дебила по плечу и повел в палату.
Бабка сгребла пустые банки-склянки в кошелку и освободила место.
- Сядем, Жора, порубаешь, - сказал дядя Петя.
Есть мне не хотелось, но чтоб не обижать родных, отдал должное теткиной стряпне.
- Игорь, я была в четверг у твоего лечащего врача, и она сказала, что ты плохо себя ведешь. Вступаешь, в пререкания с медперсоналом, грубишь. Это правда?
- Нет, мама, неправда.
- Не надо, Игорек, веди себя хорошо… Как он тут у вас, не хулиганит? - вымученно улыбнулась она подпирающему дверной косяк Борису.
Он стоял со скрещенными на груди руками и слушал разговор.
- Не-е, он парень смирный, - осклабился санитар.
Голова парня низко склонилась над тарелкой. Плечи судорожно затряслись.
- Ну вот! Опять… Игорь… Если будешь плакать - уйду.
- Я не плачу, мама. Это курица что-то… суховата… застряла…
- А ты запивай. Я тебе молочка принесла… Пей, сынок…
Свиданка продолжалась. Уходили одни - приходили другие.
Засобирался и дядя.
- Ну, Жора, лежи, выздоравливай, ни о чем не думай. Что тебе в следующий раз принести-то?
- Да ничего не надо, дядя Петь. Курева только.
- Ну, это само собой.
Засобиралась и мать Игоря.
- До свидания, сынок. Веди себя хорошо, чтобы врачи мне больше не выговаривали. В воскресенье приду.
- Мама… забери меня, пожалуйста, отсюда.
- Опять! Игорь, ну что ты со мной делаешь?! Господи… Ну как я теперь домой пойду? - заплакала мать и в слезах скрылась за дверью.
- Прости… мама…
Щелкнул замок. Санитар положил трехгранник в карман халата.
- Ну, пойдем, пойдем, маменькин сынок, - чугунная лапа Бориса легла на гусиную шею парня. - Хватит сопли распускать. И ты, - кивнул мне санитар.
В наблюдательной подошел Угрюмая Личность.
- Я вижу, ты шабером разжился, малыш. Пойдем, покурим.
К пахану на свиданки никто не ходил, и он стрелял табачок у придурков.
Мы сидели с паханом в сортире на подоконнике, забравшись с ногами, и молча шабили. Дверь туалета никогда не затворялась, и мужики тужились на очке, не обращая внимания на снующий мимо сортира женский персонал. Женщины, правда, изредка бросали короткие, оценивающие взгляды на мужские достоинства.
В сортир зашел Восьмиклиночка. Спустив полосатые больничные штаны, угнездился на очке и закряхтел. Его лицо и круглая женская задница усыпаны чирьями.
Рядом, через открытое окно, лаялась старая мать с сыном.
- Ты когда меня заберешь отсюда? - сиплым голосом грозно вопрошал сын через металлическую сетку.
Сын - долговязый детина лет пятидесяти с гладко выбритым черепом и мошной, выдающейся вперед челюстью. Рожа - не подходи, зарежу.
- Как врач выпишет, так и заберу, - токовала мать.
- Что ты врачом мозги пудришь, карга старая! Я давно нормальный, забирай давай!
- Щас! Опять пойдешь с дружками хлебать да безобразничать. Лежи уж… Чаво тебе, плохо лежится, что ли? Жрешь, спишь, и все дела…
- Тебя бы, дуру старую, сюда на недельку - не то б запела.
Перепалка продолжалась, а из сортира тугого отделения, этажом выше, подымали на веревочке бутылку водки. Выписанный принес своим дружкам.
Операция прошла успешно.
- Ну давай, Витек. Неси еще и курева…
- В среду… Бывайте…
Восьмиклиночка откряхтелся и подошел к Угрюмой Личности.
- Оставь покурить…
Сделав серию последних судорожных затяжек, пахан щелкнул окурок мимо потянувшейся за чинариком руки Тоньки, легко спрыгнул с подоконника и, смачно харкнув в очко, направился к выходу. Тонька не обиделся и стал клянчить у меня. Я кинул окурок на подоконник.
- Подъем! Выходи строиться! - шутил санитар, прохаживаясь между кроватями и стуча трехгранником по грядушкам. - Подымайсь лекарство пить!
Шизики с кряхтеньем, нехотя вставали на процедуру.
- А тебе что, особое приглашение надо? - шумнул Борис спящему "крестнику" и, подойдя к койке, пнул в матрац. - Вставай!.. Маменькин сынок…
Сетка покачнулась. Парень спокойно спал, устремив открытые глаза в потолок. Борис наклонился, посмотрел в глядящие внутрь себя зрачки и рванул одеяло. В правой, покоящейся на груда руке Игоря был зажат осколок карманного зеркала, а левая прижата к бедру. Весь матрац побурел от запекшейся крови.
- Пиздец! - ляпнул Борис.
Вокруг койки сгрудились шизики и медперсонал, молча смотрели на уснувшего навеки бедолагу.
- Би-лять! Собакым!
Заговоривший Чита произвел больший эффект, нежели самоубийство.
- Би-лять! Собакым! - повторил косноязычный дебил, глядя на самоубийцу.
Я понял, кому адресовано ругательство.
Так прошла первая неделя моего лечения. Потянулись однообразные дни, изредка нарушаемые событиями местного значения.
Из окна второго этажа выбросился больной и разбился насмерть. Говорили: инженер с крупного завода. Воевал с заводской мафией. Его предупреждали - он не понял, продолжал бомбить письмами и заявлениями различные инстанции. Подсуропили вялотекущую шизофрению и отправили к нам. А здесь с такими разговор короткий: строптивым - сульфозин, себе на уме - по полкило психотропной дряни в день, пока не превратишься в тупое в покорное животное.
Умер старик маразматик, швырявшийся калом, оттяпав от отмеренного ему Борисом срока лишние дни. Пару пива выиграла Ленок. Родная дочь так ни разу и не пришла.
Меня перевели из наблюдательной к тихим. Там режим был помягче. От нечего делать день-деньской бил пролетки по длинному больничному коридору. С тихими - спокойнее, и можно поговорить. Среди них были и нормальные, попавшие по ошибке или закосившие от армии или от тюрьмы пацаны.
За полгода насмотрелся всякого. Некоторые шизики, например, писали стихи. Дома они рассылали их в различные редакции. На чистую галиматью столичных дураков редакции добросовестно присылали доброжелательные ответы. Вирши некоторых публиковали, а один так и носил с собой полуистертую газетную страницу с мелко набранным неплохим стихотворением.
Глядя на больных, брался за бумагу и я. Но стихи не шли - не было вдохновения. Зато рисовал, и медсестра Наташа Триус как-то сказала, что пошлет рисунки на конкурс в "Пионерскую правду" или в "Крокодил". Я был польщен.
Из моей палаты "ушел" пацан-уголовник. Ушел зимой, в одной больничной пижаме, через верхнюю фрамугу. А она открывалась всего лишь на ширину ладони. Беглеца взяли дома на второй день и швырнули в наблюдательную.
Им занялась Ленок с санитарами, и раздались истошные вопли:
- Начальник!.. Атас!.. Все путем!.. Не надо!.. Ленок!.. Я больше не буду!.. А-а-а!.. Суки!.. Пидоры!.. Фашисты!.. А-а-а…
За окном белый цвет сменился зеленым. За это время подружился с санитарами. Борисом и Владимиром. В общем, неплохие ребята, но работа…
Наступил долгожданный день выписки. Оделся в вольную одежду, попрощался с ребятами, и санитар повел меня на выход. Брякнул ключ-трехгранник, отворилась дверь.
- Ну, Жора, чеши и больше к нам не попадайся! - хлопнул меня по плечу Борис и вытолкнул.
- А на черной скамье, на скамье подсудимых… - неслось из наблюдательной.
Громыхнула за спиной дверь, и песня оборвалась.
Светило солнце. Чирикали воробьи. Бодро шагая с клеймом пожизненного шизика и тридцатью рублями пенсии по инвалидности, думал: "Говорят: если дурак, то надолго. А я спрашиваю: если умный, то навсегда?"
Из открытого окна наблюдательной меня проводили крики двух новичков:
- Слава КПСС!
- Хайль Гитлер!
Дядька, участник войны и ветеран труда, имел кой-какие связи и за небольшую взятку выбил мне однокомнатную квартиру. Когда я узнал об этом, обалдел: и на дураке местные власти поживились. Хотя какая бюрократам разница: с больных людей брать взятки или со здоровых? И так грустно после этого стало, так грустно… Грусть перешла в головные боли, я снова лишился рассудка.
Шли годы - я жил в однокомнатной. Дядька и телефон для меня выхлопотал, и навещал с теткой часто. Но со временем состарились они и один за другим померли. И остался при родственниках круглым сиротой. Никто не навещает. Я не обижаюсь на них. При сегодняшней жизни на умных-то времени не остается, а тут еще и дураков в башке держать надо.
Некоторое время в годы застоя жил гольным дураком, в себя не приходя, а когда КПСС обнародовала перестройку, прозревать стал и накинулся на газеты - уж так вольное слово ласкало душу.
Благодарю Бога - я вновь прозрел и потому продолжаю писать. На чем остановился? А, дядька выбил для меня квартиру. Стал жить в однокомнатной, все для себя сам готовил. Лишь Одно было плохо: пенсия маленькая. Чтоб иметь приварок, начал собирать бутылки; дядька с теткой мой маневр одобрили. Пролетариат любит выпить, и я не знал проблем в подработке. Но, оказывается, в тех местах, где много бутылок, не дремали бичи. Я им не по душе пришелся. Они часто гнали меня из скверов и парков. Бичи, как мужчины, так и женщины, носили с собой стаканы и были тут как тут, когда мужикам не во что было разливать горькую. Потом бичи забирали опорожненные бутылки.
Поняв нехитрый способ, стал и я таскать в сумке стакан. Но не всегда вписывался в такие компании - бичи опережали. Все-таки новичок, да притом робкий.
Бродил по разным местам, вынюхивая бутылки, и скоро допер: у бичей есть свои территории, они их рьяно охраняют. Если появлялся чужак, его выгоняли. Дело иногда доходило до драки.
Особенно запомнился хромой, с негнущейся ногой, седоватый бич. Он с рассветом обходил парк и скверы, собирая после вечерних попоек бутылки. И другие не дремали, но этот оказывался первым. Ранним утром, заметив свежепробороненный негнущейся ногой след, бичи разворачивались: в этом парке наживы не будет.
А один ханыга меня просто потряс. Он всегда торчал возле нашего магазина с рублем и выбирал молодняк. Сбрасывались, покупали пузырь вина и шли в сквер.
- Ох, и башка трещит, ох, и нажрались вчера, аж мутит… - бормотал он и прикладывался к бутылке…
Нутро ханыги "не принимало", и он гонял вино то в бутылку, то в себя.
Парень брезгливо, но с пониманием говорил:
- Ладно, пей, я другую возьму…
Постепенно ко мне привыкли и бичи, и пьющий люд, и я в совершенстве овладел новой профессией. Даже так стало: мужики, завидя меня, предлагали посуду. А самые сердобольные наливали вина, но я не пил и потому от чистого сердца отказывался.
Меня увлекла доходная работа, и я с утра до вечера прочесывал свой район. Не забывал и сердце столицы, и отходящие артерии. В знойные дни там много бывало бутылок!
Скоро наш маленький винно-водочный отдел гастронома перестал справляться с моей посудой. Я завалил их! То у них тары нет, то еще чего. Вот незадача: сдать гораздо труднее, чем найти. А до другого магазина далеко топать, и горы бутылок росли в моей квартире.
Тогда расставил чуть ли не во всю комнату противотанковые - восьмисотграммовые, перекрыл их древесностружечными плитами и заполнил второй ряд. Вновь перекрыл плитами. И так до самого потолка. В последние два ряда взгромоздил баночки из-под майонеза.
Как-то сосчитал - и вышло: в моей хате около десяти тысяч бутылок. Все, класть больше некуда. Стал чаще брать выходные.
Спать перебрался на кухню, поставив туда диван. Книжный шкаф придвинул к бутылкам. Книг мне дядька подарил много, около половины - политические, да сам покупал и, когда бывал в своем уме, читал. Особенно долго корпел над "Капиталом", а одолев, подумал: "Для кого эти тома написаны, если наш магазин не справляется с моей посудой?"
Стремительно летели дни, месяцы, годы, и однажды, пойдя сдавать бутылки, узнал: цена на них с двенадцати копеек подскочила до двадцати. Несказанно обрадовался и вслух благодарил коммунистическую партию и советское правительство за материальную поддержку таких безлошадных людей, как я.
Но меня постигло горькое разочарование: люди стали меньше бросать посуду, и, кроме того, ее чаще теперь поднимали деды и бабки, обеспечивая приварок к пенсии.
Время шло, народ привык к новой цене, и мой заработок увеличился.
Вскоре мне пенсию повысили, стала она семьдесят один рубль, и я опять от всей души благодарил руководителей государства за неустанную заботу о пенсионерах. Но тут подняли цены на спиртное - началась антиалкогольная кампания, - и заработки снова упали: водку и вино днем с огнем стало не достать. Но даже и в такие тяжкие для народа времена откапывал пустые бутылки.
Я очень любил музыку, а раз появились деньги, купил телевизор и немецкий магнитофон, отвалив за него полтыщи.
Музыку слушал, когда бывал вне себя; прозревая, читал книги. В перестройку набросился на газеты; дивился, открывая неведомое. В газетах, по телевидению и радио все трубили о Горбачеве, и я поверил в него. В знак признательности повесил на кухне его портрет и каждый день на него смотрел. На противоположной стене висела небольшая икона Спасителя - тетка, когда въезжал в квартиру, подарила. Дураком ли был, умным ли, молился на икону, как еще сызмальства научила бабушка в Васильевке. А при перестройке, все чаще и чаще прозревая, подумал: в этом помогает не только Христос, но и земной помазанник Михаил Горбачев. Клал им поклоны и повторял почти наравне имена Спасителя и Генсека.
Дни шли, некоторые стали называть Горбачева "меченым" за пятно на его голове. Говорили: он заведет страну в тупик, но я не верил злым языкам и клал поклоны первому человеку в государстве.
Я плохо обращался с магнитофоном, и скоро его сломал. Отремонтировав, повез в Малаховку, на толкучку, но никто не купил. Отнес в комиссионный. Приняли за полцены, а я купил другой, с приемником, за семьсот рублей. Случайно сломал антенну, вновь сдал за полцены. В магазине понравился новый, но он скоро стал барахлить. Из ремонта его не вернули, - принимая, мастер не выписал квитанцию.
И всю-то жизнь меня дурачат. Что говорить - дурак, и удел мой - очищать Москву от бутылок.
Самый больной вопрос у меня - женщины. Ни с одной не был. Когда въехал в квартиру, понравилась соседка, очаровательная блондинка, длинноволосая студентка Нина. Я ее полюбил. Бывая в здравии, дураком ли, любовался ею, и Нина всегда дарила улыбку. Но сколько терпеть? Решил признаться.
Часто поджидал ее утром, у дверей. Как только щелкал ее замок, выходил на площадку, здоровался, и мы вместе спускались по ступенькам. Иногда шли до остановки, и я думал: сейчас признаюсь. Но у меня не получалось. Робел, столбенел даже, когда оказывался с ней рядом.
И тогда написал длинное любовное послание и вручил его. Недели через две столкнулся с Ниной в подъезде, она улыбнулась и потрепала меня по голове.
Вскоре она вышла замуж и переехала к мужу, и я ее встречал, лишь когда она навещала родителей. У нее рос красивый, ох как на нее похожий, сын.
Нина недолго прожила с мужем и разошлась, вернувшись к родителям. Они были старенькие и вскоре умерли.
Нина такая же очаровательная. При встречах здороваюсь, а она всегда дарит улыбку.
Женщины для меня остаются загадкой. В тысячный раз задаю себе вопрос - что такое женщина? - и не найду на него ответа. Хоть бы раз побыть с одной - тогда бы, может, прояснилось. Сколько ни прикладывал усилий, никого не смог уговорить. Уж как ни пытался это сделать!
Многих бичевок приглашал домой, они выпивали, но под разными предлогами уходили. Одна сказала: "Мало бутылки", - и послала в магазин. В момент обернулся, бичевка пытается открыть кладовку. Там хранился магнитофон.
Как-то встретил у магазина молодую, но потасканную женщину, пригласил домой. Купил выпить, закусить, и мы пошли на остановку.
- Ты где живешь? - спросила она.
Я рассказал.
- Далеко. Пошли на стройку.
Она завела меня на первый этаж строящегося дома. Сели на кирпичи, и она выпила пол бутылки.
- Пол грязный, ты сними дверь… - Встав, заткнула бутылку. - Поднимемся выше, а то сюда могут зайти.
Взвалил на себя дверь, и мы поднялись на второй этаж.
- Здесь сквозняк. Пошли на третий.
А на третьем оказалось много наляпанного раствору…
Я таскал дверь по этажам, а они ей все не нравились… Чертовски устав, бросил дверь и сбежал от обманщицы.
Прозревая, надеваю приличную одежду и брожу по улицам. Хочется познакомиться с женщиной и пригласить домой. Со мной разговаривают, но отказываются разделить мое дурацкое одиночество. Понял: я похожу на ненормального, даже если в своем уме. Женщинам смешны умные речи столичного дурака, который так крепко сидит во мне. Особенно выдают глаза: покорные, на мир смотрящие с испугом.
Давно выдумал сам себе визитку. На миллиметровой бумаге написал адрес, имя и номер телефона, ниже: "Приходи. Я один в квартире". Визитки раздаю женщинам. И некоторые приходят. Ради любопытства. Поговорят, посмотрят на бутылки и торопятся назад.
Боже милостивый, Ты снова дал мне разум, и я до безумия рад! Какие времена наступили для меня, какие! Просто не нахожу слов. Спа-си-бо!
Но все по порядку.
У меня много знакомых мужчин. Когда встречаемся, здороваются за руку и спрашивают: как здоровье, как работа? - имея в виду собирание бутылок. Иногда отвечаю: сегодня взял выходной. Они одобряют: "Молодец, Жора!" - и это придает силы.
Вот и на прошлой неделе взял выходной и после обеда вышел из дома. В сквере сел на скамейку, стал смотреть по сторонам. Мне так хотелось, чтоб женщина заговорила со мной, а я бы вручил визитку. Все надеюсь: придет какая-нибудь, и ее уломаю.
Глядел на прохожих и мечтал. Мимо пробежала породистая собака, и я вспомнил недавний случай.
На одной из подмосковных станций мне нравится природа. Там сосновый лес соседствует с березовым и напоминает далекое детство, родную Васильевку. И я туда езжу.
Как-то на станции заметил рыжую бездомную суку. Покормил пирожками - увязалась за мной. Гулял по лесу, а она рядом бегала, признав меня за хозяина. А потом проводила до электрички.
Через неделю вновь поехал на природу и недалеко от станции увидел рыжую суку. Она, в окружении кобелей, тянула к лесу. Понятно: собачья свадьба. Пирожки у меня были, и решил подкрепить ее. Свистнув, закричал:
- Рыжая!
Собаки повернули в мою сторону морды, а я крикнул еще:
- Рыжая! Рыжая!
Сука, узнав мой голос, подбежала. Потрепал по голове и дал пирожок. Она нехотя съела и, вильнув хвостом, потрусила в окружении кобелей в сторону леса. Я направился следом. Тут остановились белые "Жигули", и водитель, кучерявый блондин лет двадцати пяти, поприветствовал:
- Здорово, земляк!
- Здравствуйте, - робко ответил я.
Он внимательно разглядывал меня и мою поношенную одежду. В левой руке старенькая сумка. Пока доехал до станции, нашел несколько пустых бутылок.
- Ты здешний? - спросил водитель.
- Нет.
- А откуда собак знаешь?
- Да в прошлый раз познакомился с рыжей сукой.
- А-а-а, - протянул водитель. - А из здешних кого знаешь?
- Кроме суки, никого.
- Тебя как зовут?
- Меня-то? Жора.
- Слушай, Жора, просьба к тебе. Ты знаком с рыжей сукой, поймай ее. За это получишь двадцать пять рублей.