- Как бы не так, - усмехнулся Джим. - Пусть только попробуют. Я как швырну их через плечо! Вот так. - Он поднял Мэйзи на руки и, перебросив через плечо, опустил на землю. - Только надо обязательно через правое плечо, иначе ничего не получится. А потом зажму перекладиной - вот им и крышка, как индюшке в День Благодарения. Что скажешь, дочка? Желаешь прокатиться на папином плече, как на лошадке с тележкой, а я уж тебя угощу леденцом?
На личике Мэйзи появилась улыбка, но сердце не переставала сжимать тоска.
- Пап, а правду говорят, что у хозяина есть белое блестящее корыто, большое-большое, и он что-то там поворачивает, и тогда льется вода? Или это сказки? И правда, что у него сортир в доме? И шелковая материя на полу? - Она замерла, ожидая его ответа.
- Все правда, Глазастенький. И едят у них там на белых скатертях, каждый вечер стелют новую.
- А почему они не живут, как мы? Почему мы не живем, как они, а, пап?
На миг Джим растерялся: что ей ответить?
- И правда, почему? Да потому, что он владелец шахты, вот тебе и весь ответ.
- Но ты бы мог его отколотить, ведь верно, пап? Ты ведь всякого можешь отколотить?
- Конечно. - В доказательство он рассказал ей длинную историю о том, как он дрался с тремя собаками, каждая с лошадь величиной, и победно закончил: - Теперь тебе понятно, что никто не может обидеть твоего папу?
- Пап, а я уже умею жарить бекон, если встану на ящик у плиты; я умею купать маленького, ей-богу. Пап, мама говорит - я получу образование и у меня будут белые руки. Что, это выдумки, пап?
"Забивает ребенку голову всякой дурью, - сердито подумал Джим. - Хотя учительницей могла бы стать". А вслух проговорил:
- Конечно. Пойдешь в школу, будешь читать книжки, выйдешь за… - у него даже свело все внутри при мысли о шахтовладельце, - выйдешь за доктора. И будешь кушать на белой скатерти, - закончил он.
Мэйзи едва поспевала за ним. Ей никак не удавалось задать вопрос, который ее мучил, - просто не было таких слов. Они дошли до улицы - единственной в городке. Отец вошел в лавку компании и купил девочке леденец. Потом направился в кабак, а Мэйзи побежала на террикон, который высился черной громадой в конце улицы. Одна сторона его была озарена огнем, дивные краски которого - красные, синие, желтые и оранжевые - так и полыхали во тьме. "Как будто это дети высовывают язычки, - пробормотала Мэйзи. - А еще так бывает, когда посмотришь на солнце, а потом закроешь глаза. Как будто целый мир - раскрашенная картинка, ах, какие вы красивые, язычки вы мои, Мэйзи Холбрук глядит на вас!" И мало-помалу распиравший ее изнутри комок слез растаял, растворился в удивлении и восторге.
Было сыро и холодно. Мэйзи подрагивала, но дрожь была приятная. Дул северный ветер и обдавал ее лицо угольной пылью. Пыль больно кололась, чем-то напоминая жесткую руку отца, когда он гладил ее, не догадываясь, что ей больно; но это была приятная боль. "Я смотрю на вас, хорошенькие вы мои язычки".
Шон Макэвой вышел из кабака и заметил, как что-то белое движется на черном терриконе. Привидение, испуганно подумал он. В горле стало сухо. Привидение, изгнанное из шахты, да еще белое! Господи! Ветер закружил вокруг него. Над терриконом ему привиделись огненные буквы, пляшущие в дьявольском танце. Остолбенев от страха, он прочитал в их танце, что в шахте будет взрыв. Он почувствовал страшную режущую боль в глазах, как в ту минуту, когда взорвался газ, и ему изуродовало лицо, и рассудок у него помутился. От террикона к нему тянулась длинная тень, как палец, и звезды с неба тоже указывали на него.
- Нет, нет, - простонал он, - не посылайте меня их спасать.
Безумие Шона Макэвоя жило в нем, как ветер, запертый в темнице. Иногда это был ураган, терзавший сумасшедшим свистом мозг, путавший обрывки мыслей, побуждавший делать бессвязные телодвижения. Иногда это был ветер, который воскрешал давнишние события, и Шону мерещились тогда усталые голоса умерших, и он чувствовал даже их прикосновение. А подчас ветер что-то кричал и хохотал, и тогда Шон начинал изрекать странные пророчества. Шахта представлялась ему живым, тысячеруким существом, где привидения свисают с поперечин, грозя человеку местью за то, что он ворвался в их жилище. Однажды ведь уже случилось, что столб пламени опалил и изуродовал его лицо. Рассматривая себя в зеркале, Шон думал, что какое-то живущее в забое привидение присвоило себе теперь его лицо, носит его и посмеивается.
Воет ветер. Шон устремляется на нетвердых ногах к легкому белому видению и застывает в изумлении, увидев маленькую девочку с совсем земными зелеными глазами. "Невинное дитя, чистое душой!" Как раз то, что сейчас нужно. Шахта ждет ребенка, ловит его тысячей рук. Она убивает мужчин из-за того, что ей не дают детей. Шахта хочет детей, как каждая женщина. Мысли Шона мечутся, как яркие пятна света, как бушующее пламя. Он ликует.
- Шон Макэвой тебе потрафит, мадам! - Его смех, ужасный, как хриплое хихиканье иссохшей старухи, глядящей на цветущую юность, прорезает вечернюю тишину. Мэйзи поднимает голову. Шон Макэвой стоит над ней и смеется. Страх сжимает ей сердце. Его лицо - багровая студенистая масса, точно окровавленное сердце, вырванное из груди, - трясется от смеха. Мэйзи хочет бежать, ей страшно, отец бы ее защитил, он большой и сильный, но он далеко!
Она метнулась было в сторону, но Шон схватил ее, прижал к своему горячему, дурно пахнущему телу и не выпускает. Теперь ты, маленькая, не уйдешь от шахты! Крепко, крепко обнимет она хорошенькую девочку! Мэйзи хочет крикнуть, но крик застревает у нее в горле. Вся в испарине, она зажмуривает глаза. А он уже шагнул, держа ее на руках, к стволу шахты и целует ее, прижимаясь к ней студенистым лицом. Сердце Мэйзи падает, падает, но она не теряет сознания. "Пусть мне все это снится! Мама, папа, на помощь! Пусть мне все это спится!" А сама не может выдавить ни слова, ни крика.
И тут вдруг чей-то окрик:
- Что это ты делаешь с ребенком, Макэвой?
Мэйзи по-прежнему нема от испуга. Макэвой дышит ей прямо в лицо, его зловонное дыхание вырывается из дырки в студенистой массе.
- Прочь от меня! Шахта требует ребенка. Если ей не дать ребенка, погибнут шахтеры. Слышишь, не подходи!
- Отпусти ее! - приказывает ночной сторож.
Но Шон Макэвой продолжает шагать к стволу, притиснув к себе тело девочки. Ангелы поют в его мозгу, поют спасенные, благодарные шахтеры.
- Вот размахнусь сейчас и брошу ее в ствол, тогда шахта перестанет убивать мужчин.
- Отпусти ее, говорю!
- Сейчас ей дам невинного ребенка, и она успокоится.
Поют ангелы, поют спасенные мужчины. Мягкое тело девочки дрожит в его руках. Шон в экстазе. Вот и ствол. Его голодная пасть.
- Получай своего ребенка! - он поднял руки, и Мэйзи заглянула вниз, но не увидела дна. Она крикнула отчаянным голосом, а он ответил смехом - резким, хриплым, страшным.
В одно мгновение все поглотила тьма. Его руки разжались. Мэйзи выскользнула, чудом не упав в ствол. Поднялась на ноги, потом поползла, сама не ведая куда. Ствол возвышался позади, как дерево без листьев. Вот наконец пришли слова: "Мама, папа!" За ее спиной кто-то поднялся во весь рост, замахнулся шахтерской киркой. Двое дерутся, они слепы от ярости. Вот взметнулась вверх кирка. Мимо. Тогда стреляет ружье. Раз, два, три - три яркие вспышки, как огоньки на терриконе. На миг Макэвой слышит пение ангелов, шахтеров, которые шагают и поют, спасенных им шахтеров, разевает свою пасть ненасытный забой, Шон все еще ощущает дрожащее детское тельце, и вдруг - кромешная тьма. Тьма, как днем в забое. Он теряет равновесие и проваливается в ствол, ударяясь множество раз о его ступеньки. Облака, отбрасывая тень, посылают на миг непроницаемую улыбку в разинутую пасть шахты.
В кабак входит, словно призрак, ночной сторож, на его лице и на одежде кровь, на руках он песет ребенка. Шахтеры отодвинули от себя стаканы, умолкли сквернословие и смех, все с испугом смотрят на вошедшего. Тяжело дыша, он шагнул на середину комнаты и гневно бросил:
- Чей ребенок?
Холбрук, у которого от выпитого виски кружится, словно на карусели, голова, повернулся в его сторону. Хотел выругаться, засмеяться, но не шевельнулись губы. Чей ребенок? Это его Мэйзи. Ответил грубо:
- Моя девчонка. На кой черт она тебе понадобилась?
- Скажи спасибо, что ты тут живой сидишь и не ты за нее дрался. Какого черта бросил ее без присмотра, если это твой ребенок?
От хмеля в голове Джима приятный золотистый туман. Не понимая ничего, он ринулся к сторожу и выхватил у него Мэйзи.
- Что ты делала? - накинулся он на нее. - Зачем убежала?
Она приоткрыла глаза. Взгляд как у раненого животного, вопросительный, неузнающий. Все еще не понимая ничего, готовый разразиться бранью, он перевел взгляд на сторожа.
Тот смотрел а него неподвижным, осуждающим взглядом, и взгляд этот, как ветер, холодными колючими крыльями сдул с Джима хмельной туман.
- Что случилось? - выкрикнул он, продолжая трясти Мэйзи.
- Не тряси ее, она не может тебе ответить, ей плохо. От такого ужаса как не заболеть. Этот дьявол, Макэвой, опять как зверь взбесился. Где-то наткнулся на твою девочку, забил себе в башку, что шахта требует ребенка в жертву, как будто бы ей мало взрослых. Идет к стволу, хохочет и что-то вопит нараспев насчет людей, которых он спасет. Я потом стал ее искать, гляжу, она ползет, как слепой зверек, - перепугалась до смерти.
- Вот сволочь, - рявкнул Холбрук. - Я убью его. Где он?
- Убить его, линчевать, - буркнул кто-то сердито.
- Шахта за тебя расправилась. Он сам свалился в ствол, куда хотел твою девочку бросить.
Холбруку показалось, что он тонет. Он вдруг стал слаб, как ребенок. Маленькая моя, и этакое с тобой случилось, подумал он. Он снова встряхнул ее, теперь уже ласково. Прижал к себе, и прикосновение ее тела доставило ему невыразимо сладкую боль.
- Влей ей в горло глоток, - грубоватым голосом посоветовал какой-то грек. - Она очнется.
- Нет. Я отнесу ее домой, Ник. Там уж Анна о ней позаботится. Есть у кого-нибудь из вас пиджак?
Он бережно завернул Мэйзи в чей-то пиджак, не позволив никому к ней притронуться. Пока он шел домой, ему все еще казалось, что он тонет. Один раз, когда Мэйзи открыла глаза и, как со сна, пробормотала: "Ты пришел, папа", - слезы обожгли ему глаза.
- Деточка моя, тебе - и этакое пришлось пережить! - Внезапно вспыхнула страшная мысль. Он отогнал ее с испугом. - Что он сделал с тобой, Мэйзи, Глазастенький ты мой? Что он с тобой сделал? - Он бежал бегом к желтому огоньку, до которого оставался еще добрый квартал.
Анна все еще шила у окна, сидя в такой позе, словно плачет. Но в глазах ее не было слез. Они блестели, как сверкающая твердая сталь.
- Рано нынче заявился. Соскучился по дому?
К его ужасу, к его стыду прибавилось раскаяние.
- Анна, - сказал он с такой болью, с такой нежностью, что ее сердце замерло.
- Что, Джим?
- Наша девочка. Она… Может быть… - Он не смог договорить.
- Мэйзи? - вскрикнула Анна. - Что случилось? Что ты сделал с ней? - Она вырвала у него из рук девочку, стала ей что-то говорить, подтащила поближе к лампе. Лоб Мэйзи был исцарапан, личико тоже.
- Ты избил ее, мерзавец!
- Нет, послушай, Анна. - Он рассказал ей все, что узнал, с содроганием поделился своей страшной догадкой. Он был напуган, как ребенок.
С ужасом слушал, как Анна истерически расхохоталась, потом затихла.
- Он ее не тронул. Если бы тронул, была бы кровь. Но один только бог знает, как она напугалась, бедняжка. Вскипяти воды и принеси немножко виски в спальню. - Она перенесла Мэйзи на свою кровать и влила ей в рот рюмку горячего чая с виски.
Джим сидел рядом с кроватью и держал лампу. Его колеблющаяся тень смотрела на него со стены. Пощупав горячую головку Мэйзи, ее мокрое от пота тельце, он спросил:
- Может, доктора позвать?
- Забыл, где ты живешь? Ведь знаешь, доктор тут один только, от компании. Даже ветеринар и тот понимает больше его. Она поправится. Может, ушибла головку, когда падала, а может, просто сильно испугалась. Бедная моя крошечка, бедная кроха моя. Давай дадим ей еще горячего виски.
Поднялся ветер, заметался вокруг дома, и Мэйзи вдруг начала плакать в тишине, вертеться, говорить обрывки фраз, бессвязные слова. Уилл проснулся и увидел отца, сидящего тихо и хмуро. Он захныкал еще в полусне:
- Папа, не бей, не бей меня. Я ничего не сделал.
Джим пошатываясь привстал. Над головой его опять, казалось, сомкнулась поверхность воды: он увидел грязное личико, обращенное к нему с просьбой: "Папа, расскажи…" - и ударившую по этому личику тяжелую руку; чуть ли не робко он погладил сейчас этой рукой мягкую головенку.
- Тебе все снится, Уилли, - прошептал он. - Спи, мальчик. Постарайся опять заснуть.
Он прикрутил в лампе фитиль. Их прикрыла темнота, и он и Анна вздохнули с облегчением.
- Слушай, - он схватил ее за плечи. - Выметаемся отсюда весной, поняла? Будем экономить каждый цент. Поедем в Дакоту. Весной самое время начинать новую жизнь, ведь так? Я стану фермером. Это хорошая работа, я сумею, кем я только уже не работал. А может, поедем в Омаху, поступлю там на бойню. Нет, лучше на ферму. Буду работать не с камнями, а с землей. Земля хорошо пахнет. И для детей это полезно, Анна! Заживем новой жизнью весной?
Мэйзи смеялась в бреду. Ее смех был страшен. Резкий, пронзительный - не ее смех. Анну и Джима пробирала дрожь каждый раз, когда этот смех врывался в их разговор.
II
Весной начнется новая жизнь. А пока придется посидеть на свином сале и кукурузной муке. В дырявые ботинки засунуты куски газеты - покупать новые повременим, и все моются без мыла. То, что до сих пор приходилось урезывать, теперь следует отрезать, отмести совсем, выискать еще какие-нибудь нужды, без которых можно обойтись. Из старого стеганого одеяла кроятся пальтишки для Мэйзи и Бена, а старое пальтишко Мэйзи сможет носить Уилл. Анну поглотила арифметика нищеты, а Джима - жажда веселости, которую приносит миру виски, жгучее опасение, что до прихода весны шахта сожрет его.
Новая жизнь… весной. Анна однажды попыталась рассказать о ней детям. Озаряя тусклые слова сияющим лицом, она рассказала им, как они будут жить среди деревьев, папа будет работать у них на виду, и ходить они станут в хорошую школу - не в католическую, - и пить парное молоко. Уилл, заглядывая ей в лицо горящими глазами, спросил: "Это сказка, мам?" - а Мэйзи, кажется, даже не слушала; ей никак не сиделось на месте, и она выскользнула из дому еще до того, как Анна закончила свой рассказ.
Дети изменились. Даже их всегдашнее "ничего больше нет покушать, мам?" стало апатичным. Мир и покой в доме, неуклюжая ласковость отца, никуда теперь не уходящего вечерами, пугали их. Они все время находились в ожидании: что будет? По вечерам Мэйзи сидела тихо, глядя на огонь в печи, и, когда Джим пытался ее развеселить, улыбалась так неприязненно, что его обдавало холодом.
Да и весь их рудничный поселок мало-помалу пробирал страх. Новый инспектор безопасности, племянник управляющего, был, как говорили люди, слишком ленив и трусоват для того, чтобы бродить ощупью в одиночку по мглистым выработкам, разыскивая скопления газа. Все боялись взрыва, в каждом сердце притаился страх. Кабак вздыбливался по вечерам то буйным хохотом, то бесшабашной песней, то злыми, жестокими драками. На лицах женщин все время было такое выражение, словно они к чему-то прислушиваются. Дожди и неугомонный ветер перетряхивали осенние дни, и в воздухе стоял смутный отголосок страха.
В одни ноябрьский день тяжелые серые тучи так густо заволокли небосвод, что Мария Кватерник сказала: намертво закрыто, как веко покойника. Листья ударялись о стены домов, пугая всех своим сухим нервозным шорохом, а безумец ветер завывал, завывал.
Лицо Анны в тот день напоминало маску, которая прикрывала мучительное старание к чему-то прислушаться. Дети места себе не находили, глядя на нее. Даже маленький чувствовал неладное и хныкал.
- Пусть заткнется, - с раздражением распорядилась Анна. - Угомони его, а как - мне дела нет.
Мэйзи завернула малыша в пеленку, сунула ему вместо соски хлебную корку и выскользнула из дому. Уилл вышел вместе с ней.
На тусклом небе проступали краски. Краски заката, хотя день не так уж давно начался. Мэйзи вспомнила мрачно-таинственную игру красок на терриконе и вздрогнула. За поселком была роща - очень далеко, - но они пошли туда. Уилл играл самодельным тряпочным мячом, а Мэйзи улеглась на сухих, шуршащих листьях и прикрыла рукой глаза, загораживаясь неведомо от чего. Другой рукой она придерживала ребенка; мускулы еще ныли - она несла его на этой руке.
Вверху гудел, свирепствовал ветер, но к ним доносились лишь слабые отголоски. "Тут самый его краешек", - прошептала Мэйзи. Оттого, что она загородила рукой глаза и оказалась как бы в темноте, сердце ее перестало сжиматься, отпустила сила, сдавливавшая его.
Подошел Уилл. Он тоже улегся на листья и уткнулся головой ей в живот.
- Пять лет. Мне пять лет. А что это значит - пять лет?
- Значит, ты живешь пять лет, Уилл.
- Пять лет. Я твое старое пальто ношу, девчоночье пальто. А почему?
- Потому что ничего другого нет. А теперь лежи тихо, пускай поспит маленький. Лежи тихонько и слушай, как плачет ветер.
- Ветер? Что такое ветер?
- Это люди плачут и говорят.
- Люди?
- Да, люди на небе.
- Небо? Что такое небо?
- Тихо. Я не знаю.
- Небо - это такое окно?
- Да, окно.
- А смотреть через него нельзя потому, что оно грязное?
- Нет, просто ты дышишь, и твое дыхание поднимается вверх, и у всех других людей тоже, открой глаза и сам увидишь, как поднимаются все дыхания, и небо затуманивается.
- Дыхания? Не тряпки? Похоже, будто окно заткнули тряпками и они мотаются.
- Вовсе не тряпки; тихо, Уилл. Вот послушай листья. Они так шуршат, будто идут люди, тихонечко, быстро, будто они идут на цыпочках мимо нас.
- У меня привкус сала во рту.
- Закрой глаза, ты будешь лучше слышать.
- От сала противный привкус во рту. Жалко, нету яблока.
- Папа теперь никуда не уходит из дома. - Что-то шевельнулось у нее в груди, тихо, как эти осенние листья. "Не надо думать про папу. Буду слушать, как шуршат листья".
- Я просил у мамы яблоко. Она говорит - нету.
- Он теперь не дерется. Глядит на меня, будто у него есть что-то хорошее, но никогда мне ничего не дает, только глядит так.
- Джонни сказал: чего ты съешь, у тебя в животе потом вырастет. У меня сало вырастет.
- А мама… сперва сердится, потом пожалеет… У мамы всегда такой вид, словно она вот-вот должна что-то услышать…
- Сало вырастет, и я умру. Мэйзи, умереть - это что?
- Мама прислушивается, все время прислушивается.
Снова ожила эта сила, стиснула сердце. Вскрикнув, она вскочила и разбудила малыша. Ее охватил ужас.
- Мэйзи, чего там случилось?